Глубокомысленно кивнув, он уставился на линолеум пола между ними. Эрику нравился Габби. Очень даже нравился, надо сказать – он был из немногих знакомых Эрика, кто не разочаровывал его тем или иным образом, – но досаждало, что он довольно туго усваивал правила игры. Хотя другого от иммигранта нельзя, пожалуй, ждать.

– Ну, до встречи, – сказал Эрик. Он поднял руку с «Ланцетом», и из журнала высунулся, будто кончик языка, уголок розового конверта. Он впихнул его обратно.

– Вечером туман опять наползет? – спросил Габби.

– Скорее всего, – сказал Эрик.

С весны, с тех блаженных дневных минут, изменивших его так, что он не отважился вернуться сразу домой, добрый час просидел в ложбине холма над коттеджем, приходя в себя под свежей листвой и рассматривая под новым углом свое прежнее «я» и свою жизнь до этого дня, жизнь, которой он довольствовался, тривиальную, как он внезапно увидел; с тех пор, с самого начала, между ними кое-что было условлено, и главным, о чем они условились, была необходимость держать происходящее в тайне. Не только его брак был причиной, но еще и невозможность в случае скандала сохранить сельскую практику. В большом городе такое может сойти с рук – но не здесь. Все прочие их соглашения вытекали из этого. Где им можно встречаться и где их никогда не должны видеть вместе; в какие дни и в какое время ему можно приезжать; как часто. Никаких телефонных звонков без крайней необходимости (скажем, Фрэнк сегодня вернется раньше обычного). Как правило, она щедро душилась, но они договорились, что в назначенные дни никаких духов (у Айрин было чуткое обоняние). Он следил за тем, к чему притрагивается, что перемещает. В ее спальне потом он всегда осматривался, оглядывал пол, проверял, не оставил ли чего-нибудь, о чем Фрэнк может, взяв в руки и прищурясь, подумать: не мое. Когда она видела его за этим занятием, когда наблюдала за ним из постели, где лежала на боку, стряхивая сигаретный пепел в перламутровую пепельницу, то иногда смеялась. Смех не был недобрым (он знал – она к нему расположена, может, даже и лучше было бы, будь она расположена чуть меньше). Она ведь тоже, напоминал он ей подчас, может многое потерять. Репутацию, замужество, дом и даже, потенциально, сына. Но она только улыбалась и глядела на него как на ясноглазого мальца с безнадежно наивными представлениями о мире. Деньги, конечно, – вот что давало ей уверенность. Что бы ни произошло, чековая книжка папаши в его ложноякобинском особняке будет к ее услугам. Она не окажется на улице, ей не придется устраиваться официанткой в кафе где-нибудь там, где никто ее не знает; она не будет опозорена. О том, чтó она такое в моральном плане, он понятия не имел. Он не знал ее с этой стороны. Иногда ему казалось, что она способна разрушить собственный дом просто так, чтобы услышать, какой будет грохот.

Но если из двоих именно он проповедовал осторожность, настаивал на ней, если именно ему однажды приснилось, что пол в ее спальне – не пол, а минное поле с нажимными крышками, упрятанными под уилтонский ковер, со зловредными маленькими зарядами, которые оторвут ему ноги, – если так, то с какой стати он едет сейчас к ней сквозь ошметки неусловленного дня? Всего-навсего из-за этой неприятности в психбольнице? Он что же, дал директору себя напугать? Директору! Субъекту из тех, что подпирают стойки в гостиничных барах, – да, отдаленно напоминая о войне за правое дело, но теперь-то они что? Только деньгу зашибать да трахать секретарш. Парень – другая история. Жаль его, что и говорить. Но пациенты умирают, это случается. Да, безусловно, не в девятнадцать лет, не здоровые в целом и не от таблеток, которые дал им он. Но если всякий раз паниковать из-за… Суть-то… Но он не мог пока сообразить, в чем заключена суть.

Впереди была придорожная площадка. Самое место остановиться и повернуть обратно, но, когда он доехал, машина сама промахнула дальше, рассекая предвечерние сумерки.

Наткнуться на Фрэнка он не боялся. Его распорядок дня он знал. Фрэнк редко возвращался из Бристоля до половины седьмого, обычно примерно в семь. Иногда у нее бывали гостьи – другие жены, которым нечем себя занять. Тут могла получиться неловкость – у иных был острый глаз, – но он, в конце концов, ее врач (и Фрэнка, если на то пошло). Приехал завезти лекарство, вот и все.

Он свернул с главной дороги и двинулся вдоль высокого каменного забора. У открытых ворот уменьшил скорость до пешеходной. Ее машина стояла внутри и была одна. Он проехал еще немного до других ворот, поуже, за которыми гравий подъездной дорожки обступали разросшиеся вечнозеленые кусты – рододендроны и азалии, ранним летом тяжелеющие от обилия розовых, алых и белых цветков. Элисон говорила, что этот въезд «для торговцев», и, вероятно, так и было, когда дом еще не постарел. В теории – до проверки у него дело не дошло – одна машина могла подъехать к дому по первой дорожке, а другая отъехать по второй без того, чтобы сидящие за рулем видели друг друга.

Он припарковался напротив гаража. Нисходящий свет его фар протяженно ложился на одну из ее сизых лужаек. Где лучи соединялись, он видел мишень, в которую Фрэнк и его сын Джон, приезжавший из закрытой школы на каникулы, пускали стрелы. Фрэнк однажды показал Эрику свою коллекцию луков. Дал ему английский длинный и предложил натянуть тетиву. Эрик справился, но с трудом, с заметным усилием; он этого не ожидал. В то время они еще могли стать друзьями.

Он прошел по траве к двойной стеклянной двери с задней стороны дома. Занавески еще были раздвинуты, и вокруг ступенек разливался желтый свет. Он поднялся к стеклу и заглянул внутрь. Увидел ее – она была одна. Сидела на софе затылком к нему, даря взгляду роскошь волос. От сигареты вился дымок. Звучала музыка. Он постучал по стеклу, выждал, постучал громче. Она встрепенулась, оглянулась; затем встала и осторожно двинулась к двери, на лице зарождалась улыбка. Когда уверилась, что это он, улыбка стала шире, и она повернула ключ.

– Ничего себе, – сказала она.

Он вошел. Она закрыла и заперла дверь, задернула, взявшись за шнур с резным наконечником из слоновой кости в виде шахматной фигуры, тяжелые занавески. Потянулась к нему поцеловать, затем отступила, чтобы вчитаться в его лицо.

– Что-то случилось? – спросила она.

Он покачал головой. Вопрос вызвал у него досаду. Он зашел глубже в комнату, она вернулась на софу. На ней были черные брюки капри и тонкий медового цвета свитер, на шее нитка жемчуга цвета снеговых облаков. Ступни босые, на ногтях темно-красный лак. В комнате было тепло – в ней всегда было тепло. Фрэнк установил новую систему отопления, побуждаемый женой (в холоде Элисон уже не та Элисон), а еще, как он сказал, из-за телепередачи про грядущий новый ледниковый период. Всю зиму она могла одеваться дома легко. Дом был большой, бывшее загородное обиталище банкира викторианских времен. Не особенно красивый, пропорции странные, но облагороженный снаружи глицинией, девичьим виноградом, плющом, временем. При нем был зимний сад – рубиновое и зеленое стекло. На территории небольшой бассейн с павильоном для переодевания, слегка напоминающим шале. Формально они жили там втроем, но мальчик, что ни год, отправлялся в школу, а Фрэнк с утра до вечера трудился в табачной компании. Большую часть времени Элисон была одна, дрейфовала по комнатам, чей обогрев стоил немалых денег.

– Выпьешь чего-нибудь? – спросила она. – Да сядь же.

– Я ненадолго, – сказал он.

– Ну, мне тогда налей.

– У тебя уже есть.

– Там почти пусто.

Он взял с низенького столика перед софой ее бокал. На столике лежала большая книга об искусстве: Пикассо, Миро, Хуан Грис.

– Ты просто по мне соскучился? – спросила она. – Или что-то другое?

Он долил ей джина, прибавил пару капель биттера. Капли распространялись, делаясь волоконцами розового дыма. На одной стороне бокала был почти безупречный отпечаток ее губ.

– Когда, ты думаешь, он вернется?

Он предпочитал не произносить при ней имени Фрэнка.

– Через миллиард лет, – сказала она. – Пятница. Он наверняка пьет портвейн в правлении с Эдвардом Стрэнгом и высчитывает, сколько презренного металла они загребли. У тебя что, дрянной день был?

– В психбольнице один покончил с собой.

– Ох! – Она притронулась к жемчугам. – Какой ужас.

– Он использовал снотворное, которое я ему выписал. Должен был ехать домой. Попросил на месяц, на два. Я не видел причины отказать. Он не выглядел подавленным. Собирался поискать работу. Казался… нормальным.

– Ну так что же, – сказала она. – Ты хотел помочь. Ты никак не мог знать заранее.

Он пожал плечами. Он передумал насчет выпивки и налил себе немного виски. Перед уходом вымоет и вытрет бокал на кухне или скажет, чтобы она это сделала.

– Милый, – сказала она (да, она иногда называла его так, и звучало мелодично, влекуще). – Не таблетки, другое бы нашлось что-нибудь. С крыши бы спрыгнул. Если им хочется, они находят способы, правда же?

– Молодой совсем, – сказал Эрик. – Оставил записку. Письмо. Я не прочитал. Полиция забрала.

– Откуда взялась вообще полиция?

– Его мать им позвонила.

– Казалось бы, это последнее, что ей могло прийти в голову. Ну и что, разве это незаконно? Самоубиваться.

– Способствовать этому незаконно.

– Да ладно тебе. Даже полицейские не такие идиоты, чтобы тебя в этом обвинять. Никто тебе ничего не предъявит.

– Я не знаю, как они поступят, – сказал он. – Директор дал ясно понять, что в случае чего он на линию огня становиться не будет. Нам обязательно слушать эту музыку?

Он не знал, что именно звучит. Что-то танцевальное, сентиментальное, дурацкое.

Она распрямилась, встала, пошла к проигрывателю и подняла иглу. Во внезапную тишину неким фоном, звуком извне вступил шелест теплового насоса.

– Поставить что-нибудь другое? – спросила она.

Он покачал головой.

– Моцарта?

– Ничего не надо, – сказал он. – Почему люди постоянно хотят музыки?

– Она делает их счастливее, – сказала она, опуская крышку проигрывателя.

Подошла к нему и завела руки ему за шею. Она была сильно надушена. Он едва удержался, чтобы не укусить ее. Отступил назад, и ее руки упали.

– Мне надо ехать, – сказал он. – Я только хотел отдать тебе вот это.

Из бокового кармана пиджака вынул шесть прозрачных упаковок с маленькими таблетками. Нелепый розовый конверт остался в машине.

– О, – сказала она. – Это то, что я думаю?

– Принимай одну в день, – сказал он. – Каждый день в одно и то же время. Так легче будет помнить. Важно не забывать.

– Спасибо, доктор. Ты думаешь, они правда действуют?

– Да.

– Не так, как те, после которых рождались несчастные младенцы с ластами вместо ручек?

– Их пьют для того, чтобы никто не рождался.

Она улыбнулась ему.

– Они мгновенного действия?

– Нет.

– Но через неделю-то?

Он допил виски и протянул ей бокал.

– Ладно, – сказала она, – ладно. Жаль, что у тебя выдался такой гнусный день. Ты врач что надо, Эрик. И человек что надо.

– Честно говоря, – сказал он, – я ни в том, ни в другом не уверен.

– Завтра у тебя будет другое настроение.

– Улучшится или ухудшится?

– Улучшится. Сильно.