Они коротко поцеловались. Она вытерла ему губы большим пальцем. Он вышел, как вошел, через стеклянную дверь. Снаружи была уже кромешная тьма, или так казалось после помещения. И возвращался туман, поднимался и плыл подобно дыму невидимых костров. Садясь в машину, он вспомнил, что хотел сделать ей внушение из-за письма в амбулаторию. Не сделал; и забыл к тому же спросить, как ее-то день прошел. Это часто у них такое? Его день, но не ее? Полминуты он пытался это себе представить – как она коротает дни в пустых комнатах, бегло проглядывает журналы и романы, пьет спиртное в полдень, подолгу разговаривает по телефону с другими женщинами, которым некуда себя деть, ест что-то неосновательное, открывает новую пачку сигарет, смотрит, стоя у окна, как листья, кружась, опускаются в пустой бассейн. И – хотя он не был очень-то склонен к мыслям о любви, не очень-то уважал это слово, считал, что оно затаскано до бессмысленности, выхолощено рекламщиками и шансонье, да и политиками тоже, иные из которых, кажется, недавно открыли его для себя, – ему пришло сейчас в голову, что в конечном счете это слово может просто-напросто означать желание вообразить себе жизнь другого человека. Сделать такое усилие. И он нашел, что способен на это, способен, как некий сопутствующий дух в комнате у нее за спиной, как некий ангел-регистратор, увидеть ее жизнь – но да, с усилием. Он запустил мотор (а что, если однажды он не запустится?) и аккуратно двинулся задним ходом среди кустов. Выруливая на главную дорогу, увидел фары другой машины, которая приближалась, спускаясь с горки. Когда проезжала мимо, он подумал, что она похожа на черный «зодиак» Фрэнка, и он успел увидеть в зеркальце заднего вида, как машина замедлила ход и свернула на боковую дорогу, на которой он только что был.

7

Коробка с яйцами лежала на кухонном столе. Дафлкот Рита сразу сняла. Сказала: как приятно здесь и тепло, и до чего холодно там на ферме. Несколько минут разговаривали о системах отопления. Около коттеджа у задней двери стоял бак для жидкого печного топлива, на нем работало центральное отопление дома. Вдобавок у них была «АГА», плита и она же печь, работавшая на коксе. В гостиной лежали поленья для камина, их доставлял один старик со своей кряжистой дочкой. Рита их обоих знала. Сказала, опасается, что дочка – узница старика. Айрин ответила, что ей это не приходило в голову.

Рита рассказала про «рейберн» у них на ферме, про то, как плита иногда превращается в вулканчик и извергает в кухню облако золы. Они с Биллом боятся дать ей погаснуть. Вдруг она после этого не захочет работать? Она горит без перерыва, кажется, лет сто.

Каждая из двух знала про другую, что та беременна. По Айрин на шестнадцатой неделе это было уже слегка заметно, и миссис Кейс в местном магазине, которая благоволила к Рите и жалела ее, считая странной, подтвердила ей. Айрин знала про Риту, потому что Эрик однажды обмолвился. Она была пациенткой Габби Миклоса.

– Хотите я вам дом покажу?

Они вышли из кухни и поднялись наверх. Над гаражом в конце коридора две маленькие спальни, кровати застелены валлийскими стегаными покрывалами; рядом главная спальня (слава богу, там вполне прибрано). С противоположной стороны еще одна спальня – та, в которой умер отец Эрика. Айрин старалась по возможности туда не заходить. Миссис Радж время от времени вытирала там пыль.

– Тут у нас ванная, – сказала Айрин, открывая дверь и отступая.

– Отсюда видно ферму! – воскликнула Рита. – А из нашей ванной я вижу вас. Ну, не вас, конечно…

– Забавно, – сказала Айрин.

Она не смогла бы объяснить, что именно считает забавным. Что они так долго тянули, прежде чем познакомились как следует? Ее настроение перед звонком в дверь – журналы, слезы – улетучилось, как утренний туман. Слишком много времени она проводит одна. Нездоровый образ жизни.

Спустились вниз. Гостиная, столовая, кабинет Эрика (туда не входили).

– А это детская, – сказала Айрин, открывая дверь в голую выбеленную комнату с панорамным окном, выходящим на задний двор (и на топливный бак).

Они стояли, заглядывая внутрь, и чудилось, будто, открыв эту дверь, они застали будущее врасплох и из глубины комнаты на них ответно посмотрело розовощекое дитя. Или двое детей почти одного возраста.

Кружным путем вернулись в кухню (в этом коттедже так можно было: выходишь из кухни в одну дверь и возвращаешься через другую напротив). За две-три минуты, пока снова не сели за кухонный стол, каждая успела сообщить другой то, что та уже знала; они обменялись датами и начали перечислять симптомы и жалобы, смеясь над тем, что в душé приводило их чуть ли не в отчаяние. Рита отставала от Айрин на месяц. Сказала, ей нечего еще показать.

– Поздно вечером я выгляжу немножко беременной, но это просто чай.

Сказала, болят зубы и кровоточат десны. И постоянно нужно в уборную по-маленькому.

– О да, – сказала Айрин, решив, что тоже будет говорить «уборная», а не «туалет». – У нас есть уборная внизу, если вам понадобится.

Она улыбнулась и почувствовала, что где-то посреди Суссекса ее мать строго приосанилась.

– Я все еще с утра в пижаме, – призналась Рита. – Честно говоря, это пижама Билла. Я подворачиваю штанины и рукава.

Она вытянула ногу и поддернула джинсовую ткань, показывая пастельно-бледные полоски на хлопчатобумажной мужской пижаме.

Чем дала повод перейти к обсуждению мужей. В саду певчие птицы устроились в живых изгородях и кустах, пережидая в укрытии остаток короткого зимнего дня. Птицы покрупнее курсировали в небе, цветом напоминавшем старый фарфор.

– Милота, наверно, быть замужем за доктором, – сказала Рита.

– Не без того, – сказала Айрин, не зная точно, что Рита понимает под милотой. Заработок врача? Его положение? – А женой фермера страшно тяжело, наверно, быть. Столько забот со всей живностью.

– Этакая миссис Ной, – сказала Рита. – Но почти все делает Билл, и живности у нас не так много. Пятнадцать коров, бык, пони, сколько-то кур. И кошка.

– По-моему, очень даже много!

– Одна корова вот-вот отелится. По кличке Друзилла. У них у всех есть клички, но никаких вам Маргариток и Смородинок. Одну мы зовем Нефертити.

– Ух ты! – сказала Айрин. – Должно быть, жутко царственная особа.

– Билл учился в Оксфорде, – сказала Рита, как будто эта учеба объясняла наречение коров в память нильских властительниц. – На юриста, пока не вылетел. Поступил, потому что папаша этого хотел. Думал сделать из него для семейного бизнеса своего юриста, чтобы доверять можно было.

Айрин кивнула. Про папашу она кое-что слышала. Как Эрик его назвал? Еще потер при этом палец о палец – в смысле, деньги.

– А ваш свекор – он тоже врач был?

– Нет-нет, – сказала Айрин. – Он работал на железной дороге. Начал с самого низа. Был рабочим фактически. И дорос до помощника начальника станции в Бирмингеме. Он скончался два года назад. Вскоре после того, как мы сюда переехали. Эрик всегда какой-то трепет перед ним испытывал.

– А Билл как про своего отца вспомнит, весь морщится, будто лимон сосет.

– Не ладят?

– Билл был бы рад-радехонек, если бы узнал, что его усыновили.

– Ужасно сложно все в семьях, правда? – сказала Айрин.

– А теперь, – сказала Рита, – у нас свои семьи, наша очередь.

И не поспоришь. Несколько секунд строгой тишины. Проехал без остановки на станции поезд.

– Товарный, – сказала Рита, в сущности, себе.

– Выпьете со мной гиннесса? – предложила Айрин. – Я в это время обычно наливаю себе стакан. Эрик купил целый ящик. Там уйма железа.

Она принесла из кладовки две стройные темные бутылки. Достала из шкафа два стакана. Сковырнула крышечки открывалкой с роговой ручкой. Обе аккуратно налили себе темного пива.

– Ну, будем! – сказала Рита, протягивая стакан через стол.

Они чокнулись и сделали по глотку, затем каждая аккуратно стерла с верхней губы пенные усики.

– Вы на ферме росли? – спросила Айрин.

– С год примерно, в войну. У папиных родственников, троюродных, что ли. Они не могли решить, кто я – член семьи или служанка. Они мало чем отличались от своей скотины.

– Тем больше радости вам должно было доставить избавление, – сказала Айрин.

– Должно было. Но знаете, дом есть дом, пусть даже он и не такой уж милый. В общем, однажды утром отвезли они меня с моим чемоданчиком в Бристоль и познакомили с тетей Эльзой. Я и не слыхала про нее раньше. Большая холодная квартира на Котем-Брау^[26], верхний этаж. В молодости она была танцовщица, а когда постарела, стала учить этому делу девчонок вроде меня. Их было три, кажется. Не знаю, как ей удавалось платить за квартиру. Она научила меня всем этим смешным старым танцам. Один назывался «Ночная бабочка», она мне костюм для него сшила из тюлевых занавесок. Надо было порхать бабочкой вокруг свечи. Понятно, чем это кончилось. Но, когда я сделалась старше, мне там стало как раз. Я заимела свой собственный ключ, уходила и приходила, когда мне вздумается. В четырнадцать ушла из школы и устроилась работать в гостиницу. В шестнадцать уже зарабатывала четыре фунта в неделю.

– Боже ты мой… – сказала Айрин. Ужасы на ферме, чудачка родственница, четыре фунта в неделю в гостинице. Ей захотелось ответить чем-нибудь подобным, но, конечно, ничем подобным она не располагала. – Когда мы были девочками, – сказала она, – мы с сестрой Вероникой попытались научиться танцевать по книжке. Там были черные ступни и белые ступни. Усвоить это было невозможно, и когда мы начали ходить в гости в дома, где танцевали, то приходилось танцевать друг с дружкой, потому что мы совсем не те движения делали, что остальные.

Риту это насмешило.

– У меня тоже есть сестра, – сказала она. – На пять лет старше меня. Я не знаю ее толком. Она была с мамой, когда мамы не стало. Где-то в Бристоле, по-моему. А ваша сестра, она тут где-то?

– Она в Америке, – ответила Айрин. – Вышла за американца.

– Счастье! А вы бы хотели там жить?

– О, даже не знаю. Эрик говорит, мы когда-нибудь, возможно, туда слетаем. Просто в гости.

– В Америке наверняка нужны врачи.

– Эрик говорит, там врачи всё еще платные. Нет такой системы, как у нас.

– Мой врач – Габби Миклос, – сказала Рита. – Он родом оттуда же, откуда отец Билла.

– Правда? Но ведь фамилия вашего мужа – Симмонс, кажется? Очень даже английская.

– Эту фамилию его отец взял, когда приехал сюда. Билл однажды сказал мне, какая у него настоящая, но я забыла. Кончается на «дьи».

– Да, тут, пожалуй, ничего английского.

– Вам не кажется, что он похож на Петера Лорре^[27]?

– Кто?

– Габби Миклос.

– Габби? По-моему, он больше смахивает на Омара Шарифа.

Это доставило удовольствие им обеим. Габби Миклос – Омар Шариф.

– А вы в кино ходите? – спросила Рита. – Ну, с мужем.

– Он страшно занят, – сказала Айрин.

– Когда я в Бристоле жила, – сказала Рита, – я все время ходила. «Эй-би-си» на Уайтледис, «Ипподром» в Иствилле, «Кингз» на Олд-Маркет-стрит. В Бристоле было множество киношек. Сейчас начали закрываться.

– Люди смотрят телевизор, – сказала Айрин.

– Ваш очень мило выглядит, – сказала Рита. Они прошли мимо него, когда обходили дом. – Билл говорит, мы скоро сможем взять напрокат. Бог его знает, будет ли он показывать на ферме.

– Может быть, придется повозиться с антенной, – сказала Айрин, и несколько секунд они сидели с серьезными лицами, воображая себе, как волны от передатчика выискивают уединенные фермы. Впрочем, Мокрая ферма не такая уж уединенная: есть деревня, есть железнодорожная станция. Если в сумерках взойти на холм, видны огни города.

– Я в кино с папой ходила, – сказала Рита. – Даже и в войну – когда он в отпуск приехал.

– Он воевал?

– Служил в армейском кинофотоподразделении. До войны работал фотографом, вот его и приспособили, только это уже были не свадьбы. Самое худшее, кажется, под конец. Когда вошли в Германию и обнаружили там всякое. Вы помните запах хаки? Кислый такой.

– Помню немножко, – сказала Айрин. Ее отец тоже надевал. И, конечно, через какое-то время запах стоял повсюду.

– Первый фильм, какой мы с ним смотрели, был «Месть человека-невидимки».

– Страшно было?

– Не особенно. Со мной же папа сидел, и более чудесного места, чем кино, я знать не знала. Мы пересмотрели всего Флэша Гордона, всего Бака Роджерса, «Марс атакует мир»^[28]…

– Нас с сестрой отец никогда не водил. Думаю, он считал эти фильмы…

Она едва не сказала: пошлятиной. Запнулась, но Рита, похоже, не заметила.