Мария Воронова: Сестра молчания

© М. В. Виноградова, текст, 2025

© Оформление ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.

* * *

Мария Воронова – практикующий хирург, а потому о хрупкости человеческой жизни, силе духа, благородстве и преданности она знает, возможно, больше, чем другие люди. Однако не у каждого из хирургов такой писательский талант, как у Марии Вороновой, ее романы о том, что главное исцеление несет только любовь. Большая. Настоящая.

* * *

Остаток холодов Катя с Татой провели в Нижнем Новгороде у Антонины Алексеевны – сестры первой жены Александра Николаевича Стенбока. Это была настоящая русская красавица, степенная, дородная, с толстенной косой, уложенной короной на изящной головке, слишком маленькой для ее полного тела. Катя сразу прониклась к ней симпатией, а Таточка, по своему обыкновению, нет. Была у нее одна интересная черта: первые десять минут воспринимать в штыки любое новое знакомство, мгновенно, словно в магниевой вспышке высвечивать недостатки человека, ехидничать над ними, порой очень зло, а слив яд, завязывать добрые и искренние отношения. Вот и при первой встрече с Антониной Алексеевной, прошипев Кате на ушко про купчиху и Кустодиева, Таточка вскоре сменила гнев на милость, тем более что в их положении изгнанниц они имели право испытывать только благодарность к женщине, приютившей их.

Антонина Алексеевна была бездетной вдовой и зарабатывала на жизнь, преподавая французский в университете. Кажется, она радовалась гостям, нарушившим ее одиночество, а может быть, просто хотела оказать услугу зятю, которого искренне любила.

Катя с Татой, растерянные от внезапных перемен, целыми днями бродили по городу, как туристы, осматривая достопримечательности и удивляясь, насколько не похожи бывают города.

Здесь, в Нижнем, точнее в Горьком, как он теперь назывался, не случалось морских промозглых ветров, и небо в ненастье не становилось жемчужно-серым и мерцающим. Вся жизнь была ярче, теплее и степеннее. Ленинград – это серый шерстяной шарф толстой английской вязки, а Горький – пестрая шаль с цветами и птицами.

Уютный и гостеприимный город, прекрасная Антонина Алексеевна, но Катя понимала, что это только передышка.

Когда Катя, отодвинув обеденный стол и расстелив свой матрасик, укладывалась спать, ее охватывал ужас и тоска об еще одном бессмысленно прожитом дне.

Сердце сжималось, во рту пересыхало, и вообще делалось так тревожно, что хотелось немедленно вскочить и куда-то бежать, лишь бы не оставалось все как есть.

Катя не боялась препятствий и трудностей, нет, ее страшило совсем другое. Она не знала, что делать и куда идти. Чувствовала себя будто в кошмарном сне, когда хочешь выбраться из незнакомого дома, но все двери захлопываются перед твоим носом. Путь к исполнению главной мечты жизни – выучиться на врача – был отрезан, а как только она смирилась, освоилась с работой медсестры – лишили и этого. Что же дальше?

Сколько себя помнила, Катя засыпала, точно зная, что будет делать, когда проснется. Всегда была цель, всегда был план, всегда было место, где ее ждут. Теперь нужно было только придумать, как убить время. Тата всегда говорила, что как у Российской империи было только два союзника – армия и флот, так у женщины только два врага – зависимость и праздность. Что ж, Катя старалась этих демонов в свою жизнь не допускать, но, похоже, проиграла борьбу. Она не работает, не учится, живет милостью Таты и, страшно сказать, Стенбока. Он прислал на имя Антонины Алексеевны крупный денежный перевод, который Катя и Тата хотели отослать Александру Николаевичу обратно. Но Антонина Алексеевна посоветовала этого не делать. «Деньги – меньшее, о чем вам сейчас следует беспокоиться, – повторяла она, – а как все наладится, так сразу и вернете долг». Вот, думала Катя, получается, что она живет на деньги мужа, который ей муж только по документам. Позорное, нелепое положение, и выхода из него не виделось.

Катя сжимала кулачки под одеялом, но тут приходила из ванной Антонина Алексеевна, садилась на кровать в белой ночной сорочке с кружевами и начинала расчесывать свои роскошные тяжелые волосы, следом появлялась Таточка в халате с драконом, под которым была ее любимая клетчатая пижама, устраивалась на диване, и начинался у дам долгий азартный разговор о бюрократизме в высшей школе, о студентах-разгильдяях и дураках-преподавателях.

Ничего особенного не говорила Антонина Алексеевна, но в ее плавной певучей речи слышалось спокойствие, а значит, и надежда.

Закончив костерить порядки в высшей школе, дамы переходили к воспоминаниям. Сквозь подступающий сон и пуховое одеяло Катя слушала про учебу в гимназии, про парфетин и мовешек, про кондитерские и модные лавки с французскими названиями, которых она никогда прежде не слышала, про знаменитую Нижегородскую ярмарку и многое другое. Все это была, конечно, суета сует, на которую Тата прежде обращала очень мало внимания, и теперь, кажется, совсем по ней не скучала, но Катя чувствовала, что ей приятно говорить с Антониной Алексеевной, человеком, за которого она не отвечает и с кем может чувствовать себя на равных. И совсем на пороге сна Катя понимала, что Таточка устала нести груз заботы о внучатой племяннице.

Пора, пора жить своим умом…

Иногда Катя подолгу смотрела на фотографию в легкой серебряной рамке, стоящую на письменном столе Антонины Алексеевны рядом с портретами родителей и синего стекла стаканчиком для карандашей. На этом снимке молодой Стенбок стоял, положив руку на плечо девушке в светлом платье. Ее большие лучистые глаза смотрели вперед ясно и твердо, и Кате становилось грустно, что девушки давно нет в живых, а она невольно, пусть и не по-настоящему, заняла ее место. Глядя на Александра Николаевича, Катя испытывала привычное удивление от мысли, что человек меняется, и десять лет назад мог быть совсем другим, чем ты его знаешь, значит, даст бог, еще через десять лет снова изменится и станет по-другому другим. Внешне Стенбока вполне можно было узнать, от того юного русского офицера его отделяла лишь пара морщинок, но на фотографии в его чертах проступало что-то неуверенное, ласковое, то, что теперь совершенно исчезло. Как и щегольские усики, придававшие молодому Александру Николаевичу слегка глуповатый и оттого беззащитный вид.

Однако Катя больше думала о девушке. Она была очень похожа на Антонину Алексеевну, такая же красавица, только тонкая, изящная и решительная. Катя смотрела и никак не могла набраться смелости, чтобы спросить Антонину Алексеевну, какой была ее сестра…

«Он и так слишком много для меня сделал, дал мне свое имя и покровительство, я должна оставить ему его прошлое», – вздыхала Катя и виновато отводила взгляд от фотографии.

Время летело очень быстро в праздности и каком-то лихорадочном, растерянном ожидании непонятно чего, и когда Катя получила письмо от Александра Николаевича, то с удивлением поняла, что живет у Антонины Алексеевны уже две недели. А казалось, только-только приехали.

«Душа моя!..» – писал Стенбок своим четким бездушным почерком. Катя удивилась, а Таточка только улыбнулась грустно: «Знаешь, позволь ему эту вольность, ведь если человеку не к кому обратиться «душа моя», то участь его очень печальна». Кате сразу захотелось написать в ответ что-нибудь ласковое, но дальнейший тон письма был сухим и деловым, и она решила, что это обращение для конспирации.

Александр Николаевич сообщал, что жизнь идет своим чередом, все здоровы и благополучны. Он заходил к Кате на квартиру, внес за комнату и предупредил ответственную съемщицу, что Холоденко скоро вернутся.

«Бабушка, – писал Стенбок дальше, – насколько я могу судить, вполне здорова. Скорая не была ни разу, так же и за консультациями она не обращалась. Думаю, болезнь утихла, хотя отсутствие симптомов еще не говорит о выздоровлении. Тамара Петровна, как опытнейший клиницист, тут должна со мной согласиться».

Таким бесхитростным шифром Александр Николаевич сообщал, что за Катей не приходили. В самом деле, если бы к ней нагрянули и не нашли, в домоуправлении об этом знали бы и коммунальные платежи у Стенбока не приняли. Все бы только и спорили, кому занять комнату разоблаченных врагов народа, а оплата вперед помешала бы сделать это немедленно.

Определенно не приходили за нею и в академию, Стенбок, как начальник клиник, не мог бы этого не узнать. Получается, гроза миновала? Или грозы и не было, так, небольшая тучка на горизонте? Может быть, НКВД не так всемогущ и беспощаден и отказ стать секретной сотрудницей не обязательно означает ссылку или лагерь? Зря, наверное, они с Таточкой струсили и сорвались с места, а уж в фиктивный брак она точно вступила напрасно…

Что же делать? Бояться дальше или встретиться с опасностью лицом к лицу? Долго пользоваться гостеприимством Антонины Алексеевны они не смогут, а больше никого не осталось, кто мог бы их приютить. Антонина Алексеевна говорит, что ей очень нравится компания, она устала от одиночества, но даже если это правда, а не просто вежливость, соседи по квартире от одиночества вовсе не устали, и лишние люди в местах общего пользования им совершенно не нужны. Люди они приличные, поэтому пока терпят, но надолго ли их хватит? А даже если и надолго, все равно придет участковый милиционер с проверкой и обнаружит нарушение паспортного режима. В самом лучшем случае Стенбок внесет за комнату еще раз, а потом составят акт о непроживании и выпишут их с Таточкой из комнаты, так что им совсем некуда будет возвращаться. Станут они, что ли, божьи люди, «калики перехожие»… Брр, лучше уж в лагерь. Можно отправиться в какую-нибудь глубинку, где такая острая нехватка медиков, что на такие важнейшие вещи, как социальное происхождение и партийная принадлежность, смотрят сквозь пальцы, но Тате, в ее возрасте, будет уже тяжело привыкать к деревенской жизни.

На следующий день после письма Тата рано утром ушла куда-то с таинственным видом, а вернувшись, огорошила известием, что ее берут хирургом в поликлинику, расположенную через дорогу от дома Антонины Алексеевны, и дают комнату в этом же доме. Комната, правда, небольшая, в одно окошко, но две компактные женщины очень удобно в ней поместятся. Она сказала, что получить работу не составило для нее ни малейшего труда, ибо в горздраве каждый второй начальник либо у нее учился, либо радовался, что учился не у нее, а у более снисходительного преподавателя. В общем, все были счастливы, горздрав – что заполучил превосходного специалиста, а Таточка – что вернется к любимой работе.

Тут Катя поняла, что ей пора собираться домой. Бегство, замужество, эти дикие поступки были продиктованы страхом, причем больше за Таточку, чем за себя. Наверное, она, охваченная ужасом, не могла трезво оценивать происходящее и бежала от мнимой опасности. Теперь, когда у Таточки есть работа и крыша над головой, можно спокойно подумать – не губит ли Катя свою жизнь из-за пустых страхов? Не прячется ли под бабушкиной юбкой от беды, которой не существует?

В самом деле, если НКВД ее не ищет, то ей ничто не угрожает, а если ищет, то и в Нижнем легко найдет, и тогда Таточка серьезно пострадает.

Так уговаривала себя Катя, хотя внутренний голос еще прежде этих стройных логических заключений сказал ей, что пора ехать домой.

Услышав о планах Кати, Таточка нахмурилась, но спорить не стала.