– Мне надо работать, – оправдывалась Катя, – не могу же я до старости сидеть у тебя на шее! Очень жаль, что из-за страха я потеряла хорошее место, но ничего. Пойду сестрой, куда возьмут, а осенью попробую восстановиться в институте.

– Что ж, может, к тому времени кризис минует, – кивнула Тата, – но уверенности в этом нет.

– Что ж, буду сестрой.

Тата посмотрела в окно, на радостное весеннее солнце.

– Знаешь, Катенька, – задумчиво протянула она, – ты ведь всю жизнь провела бок о бок с одинокой подвижницей и другого ничего просто не знаешь. Для тебя это единственная достойная форма существования белковых тел.

Катя засмеялась:

– Так точно, Таточка.

– А между тем жена и мать семейства тоже важная и почетная роль. Ты, увы, не помнишь своих родителей, не видела, как они поддерживали и оберегали друг друга. Не было у тебя перед глазами примера счастливого супружества, чтобы ты могла решать, какая жизнь тебе подходит. Самостоятельность и любимое дело хороши для меня, а твое призвание, может быть, в том, чтобы радовать мужа и растить детей.

– А совмещать нельзя? – улыбнулась Катя.

– Наверное, можно. Я в юности прикинула для себя, что нет, но нынче время изменилось и мужья стали снисходительней, – хмыкнула Тата, – так что не исключаю, что у тебя все получится. Почему бы и нет? Я просто хочу обратить твое внимание, что существует такая огромная сфера жизни, как супружество и семейное счастье, о которой мы с тобой знаем только понаслышке. Я когда-то сознательно отказалась от этого, но ты вовсе не обязана следовать моему примеру.

Катя снова засмеялась:

– Да я уже, Таточка, и не могу, я ведь вроде как замужем.

Тата лукаво приподняла бровь. Она, наивная душа, всерьез надеялась, что Катя с Александром Николаевичем станут настоящими мужем и женой. Это, разумеется, был абсурд и утопия, но Кате было почему-то приятно, что бабушка так думает.

– В общем, душа моя, – посерьезнела Тата, – боязно мне тебя отпускать, но ты действительно выросла, и пора тебе жить самой и решать самой, без оглядки на меня. Главное, будь внимательна и осторожна и при первых же признаках опасности мчись ко мне сюда.

С чувством, что жизнь потихоньку налаживается, Катя тщательно вымыла новую Таточкину комнату, уютную для одного человека и маленькую для двоих, повесила на свежевымытое окно ситцевые занавески в аляповатый, но нарядный цветочек и вместе с Татой принялась отбиваться от Антонины Алексеевны, но безуспешно. Диванчик и узкий пенал силами отстающих студентов были перенесены из ее апартаментов в новую Таточкину комнату.

Антонина Алексеевна категорически настаивала, что, приняв мебель, Тамара Петровна сделает ей огромное одолжение, ведь после уплотнения в единственной оставленной ей комнате стало, прямо скажем, тесновато. Мебель старинная, с историей, выбрасывать жалко, продавать противно, а послужить хорошим людям – то, что надо. Тем более она собирается часто навещать Тамару Петровну, а заодно и любимые предметы интерьера.

Катя радовалась, что оставляет Таточку в хорошей компании, но на сердце все равно было тревожно.

Она была уверена в принятом решении, но, прощаясь с Татой на перроне, не смогла сдержать слез.

– Как же я буду? – всхлипнула Катя, расчувствовавшись самым недостойным образом. – Что же я буду делать без тебя, Таточка?

Теплая рука провела по щеке, вытерла слезы, совсем как в детстве.

– Что делать? Ошибки, Катенька. Но это не страшно.

* * *

В последние дни Элеонора стала замечать, что отношение на службе к ней сильно изменилось, так, будто она кого-то обидела, обделила премией или смертельно оскорбила, и так очевидно несправедливо, что содрогнулся весь дружный коллектив. Официально, на уровне слов, или, как выразился бы Костя, вербально, это никак не проявлялось, но женский коллектив тем и хорош, что умеет выразить свои чувства без единой реплики. Ни одного худого слова в ее адрес не было сказано, но сегодняшний «Добрый день, Элеонора Сергеевна» отличался от «доброго дня» недельной давности, как ночь от дня. Молчаливые сдержанные кивки, вздернутые подбородки, красноречивые складки губ – все это говорило о том, что она серьезно набедокурила, а между тем Элеонора не чувствовала за собой никакой вины.

Она даже со склочницей Еленой Егоровной простилась ласково, что было не трудно, ибо Элеонору переполняла радость избавления от столь ценного сотрудника. Она почти искренне поблагодарила Антипову за самоотверженный труд и пожелала ей на новом месте всего самого хорошего. Может быть, Елена Егоровна пустила слух, что Элеонора ее выжила? Но все знают, что она перешла в терапию, потому что там освободилось место секретаря партячейки.

И что было совсем уж странно, даже старшая планового оперблока больше не забегала к ней поболтать и не звала к себе на чай. Татьяна Павловна соблюдала субординацию с подчиненными, но вообще была тетка свойская и с равными по должности любила посплетничать, рассказать какой-нибудь свеженький курьез или конфуз. Однако последние дни не появлялась, не заглянула даже в четверг, операционный день ее любимца Бесенкова, после которого никогда не наблюдалось недостатка в свежих курьезах и конфузах.

Элеонора тщательно перебирала в памяти события последних недель, но не находила ничего, чем могла бы так круто насолить обоим оперблокам. Как-то у Кости был пациент, полярный летчик, и он говорил, что золотое правило навигации – если не знаешь, где находишься, ни в коем случае не меняй курса. Вот и Элеонора, хоть ее тяготил этот скромный бойкот, старалась вести себя как обычно, надеясь, что или дело как-нибудь выяснится, или сестры вдоволь надышатся ядовитой атмосферой и сами перестанут.

Ясность пришла с неожиданной стороны, от Руфины Михайловны, молодого оториноларинголога, или, как сестры запросто называли ее, лорши.

Это была приземистая женщина, вполне миловидная, несмотря на полноту. Оперировала она очень прилично, но, увы, с Элеонорой не сработалась. Как часто бывает, несовершенство формы молодая женщина компенсировала великолепием окраски. Вне стен операционной броские цветастые наряды и яркая косметика на лице Руфины Михайловны совершенно не беспокоили Элеонору, однако допустить к ране человека с пудрой и помадой на лице она категорически не могла. Хирург потеет, частицы косметики, состоящие бог знает из чего, но точно несущие на себе микробы, сыплются в операционное поле, чтобы потом взойти в виде гнойника. Про то, что вся косметика остается на хирургической маске, которую потом почти невозможно отстирать, Элеонора уже даже и не думала. Понимая, что Руфина – врач, а она всего лишь медсестра, Элеонора отозвала лоршу в сторонку и тихонько попросила снять косметику. Та резко ответила, что сама знает и не медсестре ее учить. От такой наглости Элеонора оторопела. Она привыкла подчиняться указаниям врача, но только не в части асептики и антисептики. Тут самый отпетый хулиган и самый академический академик склонял голову перед сестрой и покорно шел перемываться, если ей казалось, что он сделал это недостаточно тщательно или случайно коснулся чего-нибудь нестерильного. И вдруг такое… Опомнившись, Элеонора сказала, что не даст Руфине Михайловне мыться на операцию, пока та не умоет лицо. Это все слишком было похоже на то, как мать окунает в таз с водой дочку, излишне дерзко раскрасившую себя для приманки женихов, но иначе поступить Элеонора просто не могла. Прошипев сквозь зубы что-то невнятное, Руфина Михайловна сняла косметику, под которой у нее обнаружилось совсем другое лицо, нежное и простое, Элеонора проассистировала максимально уважительно, но все равно остался между дамами некий холодок, замаскированный приторной вежливостью.

Вот и сегодня, закончив операцию, поблагодарив бригаду и дождавшись, когда больного увезли и они с Элеонорой остались в операционной вдвоем, Руфина Михайловна сладенько улыбнулась:

– А вы, оказывается, страшный человек, Элеонора Сергеевна!

– Я?

Руфина лукаво хихикнула:

– Так бдительно стоите на страже своего семейного счастья! Я теперь прямо боюсь лишний раз подойти к Константину Георгиевичу…

– Он тоже вас пугает?

– Ну я не хочу, чтобы со мной случилось то же, что и с Катей Холоденко.

Элеонора пожала плечами:

– А что с ней случилось?

– Вам лучше знать, – хмыкнула Руфина Михайловна и стала снимать операционный халат.

Элеонора машинально подошла, развязала тесемки на ее спине.

– Спасибо, – так же машинально кивнула Руфина, скомкала халат и бросила к остальному использованному белью, – давайте я вам тоже помогу.

– Благодарю. И, Руфина Михайловна, – сказала Элеонора, чувствуя, как ловкие маленькие пальцы аккуратно трудятся над узлами, которые ей слишком крепко завязала санитарка, – я понятия не имею, что случилось с Катей, так что если вы что-то знаете о ней, то я тоже хотела бы знать…

– Ой, Элеонора Сергеевна, не притворяйтесь, это даже смешно! – фыркнула Руфина у нее за спиной. – Всем известно, что вы попросили свою подружку Павлову запугать Катю, чтобы она уволилась, потому что у них с Воиновым начинался роман!

От удивления Элеонора шагнула вперед, чуть не оторвав завязки халата, бывшие у Руфины в руках.

– Господи, какой бред!

– Однако единственное разумное объяснение внезапному увольнению, – отрезала Руфина, – работала-работала, и вдруг одним днем ушла, потому что, видите ли, вышла замуж! За кого? Что это за муж такой, ради которого надо уволиться так стремительно и таинственно?

Элеонора решительно спустила халат с плеч и переступила через него. Сама развяжет непокорные узелки.

– Поверьте, Руфина Михайловна, я понятия не имею… – тут она осеклась, потому что не умела и не любила лгать.

– Да будет вам! Выжили девчонку, только дальше-то что? Вы лучше меня знаете, что мужчины операционными сестрами не работают, только женщины, и большинство молодые и хорошенькие. Не Катя, так другая будет. Ее тоже вышвырнете?

Элеоноре стало противно.

– Простите, мне нужно работать. Давайте не будем обсуждать досужие сплетни в служебное время.

– Конечно, не будем! Только я вас прошу… – лорша сделала вид, что смутилась и замялась, – мне ведь приходится общаться с Константином Георгиевичем по службе, так вы уж не сочтите это за флирт.

Элеонора хотела сдержаться, но слаб человек:

– Не беспокойтесь об этом, Руфина Михайловна, – сказала она, улыбаясь так приторно, как только возможно, – могу гарантировать, что в отношении именно вас у меня никогда не возникнет ни малейших подозрений.

Врач удалилась, сквозь зубы процедив что-то вроде «буду вам очень признательна», а Элеонора принялась собирать использованное белье. С санитарками все еще было туго, и огромную часть их работы приходилось делать сестрам.

Итак, в академии прочно циркулирует сплетня, что у Кости с Катей был роман, жена узнала и при содействии партийных органов заставила девушку уволиться. Получается, Костя как минимум бонвиван, Катя – легкомысленная, а они с Павловой – две мегеры, использовавшие служебное положение в личных целях.

Интересно, в чьей прекрасной голове родилась эта стройная теория? Елена Егоровна? Возможно, но не факт. С другой стороны…

Элеонора аккуратно сложила белье на простыню, расстеленную на полу, и завязала ее в компактный узел.

С другой стороны, Руфина не так уж не права, со стороны это кажется единственным разумным объяснением. Пожалуй, если бы Элеонора точно не знала, что она ничего не делала, то поверила бы, что из ревности выжила Катю Холоденко.