Дмитрий Александров: Остроумов

© Александров Д.А., 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

* * *

Посвящается Александру Михайловичу Морозову, человеку, который любил книги

Часть 1

1. Возвращение

Купец первой гильдии Владимир Ростиславович Остроумов в очередной раз хлопнул узорчатой крышкой часов, опустил их в карман жилетки и подошел к зеркалу. «Да вроде хорош!» – сказал он вслух, поправляя запонки на концах воротничка. Фигура статная, уверенная. Сорочка оттенка лунного серебра, непременная серая жилетка. Каштановые волосы зачесаны назад, усы ракетопланом, аккуратная борода. В уголках глаз по паре морщин, но ведь с ними даже лучше – грустинку убирают, веселее делают. «Для шестого десятка хорош!»

Остроумов решительно повернулся к зеркалу спиной, вновь вытащил часы и, на сей раз не раскрывая их, щелкнул спрятанной в углублении кнопкой. За дверью кабинета послышались тихие, чуть торопливые шаги, и в комнату вошел Ятим, домовой автомат.

– Яшка! Вели молоть кофей. Тот, который Киселецкий привез, в синей жестянке.

Домовой на каждое слово моргал большими глазами, показывая свое внимание. Был он удивительно похож на человека – юноша юношей, ловкий, мягкий, невозможно было даже подумать о металлических деталях, двигателях и проводах, спрятанных в его теле.

Купец поднял голову, задумавшись о чем-то далеком. Снаружи донесся сигнал извозчика, и Остроумов, словно разбуженный этим звуком, снова повернулся к автомату.

– Ты вот что, гляди, чтобы ничего марсианского сегодня не было. Важное дело. И чтобы другие, значит, тоже глядели.

– Хорошо, Владимир Ростиславович, исполним, – тихим, ясным голосом ответил автомат. – Прикажете идти?

– Да, ступай. Должны уже скоро быть. Все готовы, и все готово.

Дверь тихо затворилась. Купец, словно журя себя за лишние слова, покачал головой: «Суетишься… Ну, в такой день дозволено и посуетиться».

Человеком Остроумов считался ярким и щедрым на эмоции, хотя умел, когда надо, обернуться холодным и расчетливым дельцом. Происходило это порой так быстро, что могло на людей, его не знающих, произвести впечатление весьма пугающее.

Сегодня он ждал встречи с Ермаковым, капитаном Императорского корпуса дальних изысканий, который вернулся три дня назад из большой экспедиции, отбыл с командой положенный карантин, прошел все обследования и сейчас летел на красном автожире из Домодедовского космопорта сюда, на Новую Якиманку, в усадьбу Остроумовых.

* * *

Шумное Домодедово осталось позади. Автоматы в синих комбинезонах с вышитыми серебром эмблемами – орлами и стрелами – уже завели катер в ангар и будут проверять теперь каждый винтик, каждый проводок и каждую пядь обшивки корпуса. «Такая же забота сейчас и на орбите. Добрый «Витязь», отдыхай, дорогой мой, любимый!» – так думал Ермаков, и губы его чуть шевелились.

Закончилось! Можно наконец расслабиться, сбросить с себя напряжение, не пропадавшее ни на минуту долгие семь месяцев. Ответственность за команду и корабль, ясное осознание того, что нет рядом помощи и в твоих руках только то, что есть на корабле, и сам корабль, – с такой мыслью просыпался и засыпал он всю экспедицию.

Иван Ермаков, капитан корвета «Витязь», командир трех и участник восьми межгалактических экспедиций, герой Русско-марсейской войны, не отрываясь смотрел на пролетающие под ним предместья старой столицы, большой Москвы. Его лицо, выглядящее старше своих пятидесяти девяти, несло на себе и приличное количество морщин, и загар, какой не получить на Земле, и ожог на щеке – след встречи со смертельно опасным обитателем далекого мира. Было в нем все, что ожидаем мы, начитавшись известных книг, увидеть в капитане звездного корабля: аура мудрости, воли и доброты, русые волосы, борода-якорь, ямочки по краям прямого рта, острый взгляд, блестящие серые глаза, не теряющие даже сейчас, в часы покоя, известного капитанского прищура.

Если для Остроумова время текло медленно и было похоже на густой мед, наполненный сложными ароматами воспоминаний, то для Ермакова неслось оно сейчас стремительно, и нужно было прилагать усилия, чтобы звуки, предметы – все, что его окружало, – воспринимались частью реальности, а не частью сна.

Неделю в таком состоянии пребывал каждый человек, вернувшийся из долгого космического путешествия. Это состояние называли «космической болезнью», и хотя ученые давно искали медицинское объяснение этому феномену, до сих пор никто не смог выдвинуть убедительную гипотезу его происхождения, а уж тем более предложить эффективную терапию.

Все мешалось в голове Ермакова. Личная история со всеми ее трагическими моментами сплелась с историей империи. Капитану казалось, что он прожил уже две-три сотни лет, а знание о своей настоящей жизни – выдумка разума, мираж. И вместе с тем Ермаков понимал, что это не мираж, а всего лишь космическая болезнь, к которой невозможно привыкнуть.

Строительство оземельных станций на Венере и Марсе, первые звездные корабли, искривители, первые колонии у других звезд, в других галактиках… Время неслось стремительно, мир рос, расширялся с такой скоростью, что сложно было за ним уследить. Каждый раз, возвращаясь домой, Ермаков будто пытался нагнать убежавшее вперед время: покупал ежемесячные журналы, читал новости на экране карманной машинки.

Человечество одновременно любило прогресс и страшилось его. Люди старались всеми силами сдерживать лавину изменений, новым изобретениям придавались старые, привычные формы, прогресс шагал рука об руку с традициями… и все же менялся сам человек. «Человеку до́лжно приспосабливаться к тому, чего не в силах он поменять, но до́лжно менять то, что в его силах, и силы эти следует увеличивать каждый прожитый день», – так сказал однажды академик Вышеградский. Но как же приспособиться к тем изменениям, которые производим мы сами над собой?

Рядом с Ермаковым сидел Дмитрий Волховский, человек, которому капитан был обязан жизнью. Тогда, на Андреевских Топях, его первый помощник (в свои двадцать семь имевший за спиной приличный послужной список, но все же впервые оказавшийся за Светлым поясом), не колеблясь ни секунды, бросился с голыми руками на инопланетное чудовище. Лишь благодаря его внимательности, ловкости и храбрости остались они живы. Высокий, широкоплечий, с темными, почти черными волосами, красивым прямым лицом, обыкновенно выбритым до совершенной гладкости, привыкший не показывать лишних эмоций и не говорить лишних слов, но всегда готовый действовать, будто боевая пружина взведенного оружия, – настоящий офицер флота… Но все же был он романтиком, служил не ради службы, что иногда случается, а ради космоса.

Весенние поля, уже покрытые бархатом всходов, раскинулись вдоль рукотворной реки. Домики с рыжими, зелеными или блестящими голым металлом крышами вытянулись двумя рядами вдоль дороги. Дорога бежала через поля, и легкая небесная машина несла своих пассажиров вдоль нее к Старой заставе. Начался большой лес – еще не темный, а приветливый весенний лес, полный пробудившейся жизни: родной земной жизни, птичьих голосов, журчащих ручьев, запахов. Шершавая кора, покрытая бородой мха, гибкие ветви с молодыми листочками, сухая прошлогодняя трава под ногами…

Чем сильнее отдаляется человек от Земли, тем чаще образы родной природы (разные для каждого и вместе с тем понятные каждому) посещают его, человека, во снах. Ермаков мальчишкой бегал по апрельскому лесу с рогаткой, искал в ручье чертовы пальцы – панцири доисторических моллюсков, – вечером готовил с приятелями картошку в углях… Неужели это он, тот самый Ванька из Белозерки, теперь капитан большого звездного корабля?

– Прилетели, ваше высокоблагородие!

Голос пилота, воздушного извозчика.

Ермаков пригладил чуть вьющиеся и оттого непослушные волосы и взглянул на своего помощника.

– Вот дела – уже усадьба! Быстро мы, Дмитрий Алексеевич, быстро… Кажется, минуту летели, самое большее две.

Лейтенант кивнул:

– Непривычно.

– Такая штука – это время, боимся мы его и зависим от него… Идемте, нас уже встречают!

По широкой, мощенной шершавой желтоватой плиткой дорожке к ним спешили два автомата.

Усадьба Остроумовых выстроена была в новом баженовском стиле, бывшем не в широкой моде в империи, но любимом московским купечеством. Стены из темно-красного кирпича украшали светлые каменные орнаменты, напоминающие теремные кружева. Из того же камня выполнена была массивная окантовка окон. Окна второго этажа накрывали резные арки с гирьками. Поверх арок двух центральных окон располагался барельеф, изображавший смотрящих друг на друга змеек в обрамлении из дубовых листьев – отражение купцовского дела, которое в первую очередь составляла торговля духами, а во вторую – мылом и разными снадобьями для красоты и здоровья.

– Ваня! Живой! Дай же обнять тебя!

Остроумов, дождавшись, когда его друг переступит через порог, сгреб его в крепких объятиях. Оба хлопали друг друга по плечам, словно проверяя, действительно ли они увиделись после всех перипетий, тревожных посланий через миллионы световых лет, а временами и леденящего молчания. Ермаков почувствовал себя наконец живущим здесь и сейчас, землянином на Земле.

Спохватившись, он отступил в сторону, приглашая своего спутника пройти вперед.

– Прошу прощения, я не представил мою компанию. Дмитрий Алексеевич Волховский, помощник капитана.

Остроумов бросился к космоплавателю и принялся трясти его руку, повторяя тихо, почти шепотом: «Спасибо тебе, сынок, спасибо!» Затем повернулся, представляя стоящих чуть поодаль домашних:

– Моя супруга, Анна Константиновна. Старшая дочь наша, Ярослава. Большая, между прочим, поклонница космических романов!

Кланяясь, девушка произнесла: «Ну что вы…» – но так тихо, что никто не смог это услышать.

Гости обсуждали что-то с хозяйкой дома, а Ярослава все никак не находила сил подойти к ним.

С детства сложно давалось ей общение, а каждый выход в свет, будь то театр или приемы, становился испытанием. Отец говорил: «Пускай тебе в обществе невесело – такое может быть и бывает со многими. Но это необходимо, ибо характер и навык живого общения совершенно образуются только в обществе, уединение с книгами никак не может их дать». Родившись в семье купца, девушка имела достаточно свободы, во всяком случае, домашнее воспитание не ставило целью насильно привить ей те или другие интересы. Ярослава не злоупотребляла этой свободой, не отвергала общество, окружавшее семью Остроумовых, но на чужих смотрела как на персонажей романов, то есть издалека.

Ей шел двадцать второй год. Высокая, с правильным, простым лицом, прямыми, в отца, волосами пшеничного оттенка, заплетенными в косу, – она казалась самой себе непривлекательной и даже грубой. Ее сравнивали с отцом, сестру – с матерью, и Ярослава была и рада, и не рада такому сравнению. Она любила отца и во многих вопросах принимала его сторону, но при этом завидовала внешности сестры, обладавшей более тонкими, даже хрупкими и несколько болезненными, но оттого как раз имеющими очаровывающую силу чертами.

Гости поднялись на второй этаж. Девушка все стояла и смотрела им вслед, когда мать тронула ее за руку.

– Все ли в порядке? Тебя как будто напугало что-то…

– Нет, мама, не напугало. Все хорошо.

– Вот и славно. Отец так ждал возвращения Ивана Игоревича, а после известия о том, что нет от них сигналов, совсем стал не свой, спать и работать не мог трое суток.

Всегда серьезные, как бы укоряющие глаза – черта, которую сама Анна Константиновна объясняла тем, что выросла в семье офицера, урожденного петербуржца, и многие привычки незаметно для себя она переняла от него. Ольга, младшая дочь, не любила этот взгляд, а Ярослава его не замечала, как будто понимала, что за ним нет никакого особого послания и мать не сердится.