Ника Веймар: Магия тыквенных огней

Ника Веймар «Осенний Предел»

Я родилась на изломе осени, в самую последнюю ночь октября. Старая повитуха Агафья рассказывала, что на дворе бушевала непогода, настойчиво стучала по крыше частым дождём, швыряла в окна охапки листьев. Ветер то выл раненым зверем, то всхлипывал, точно обиженное дитя, заглушая и стоны роженицы, и мой первый крик. В наших краях говорили, что рождённые в Самайн отмечены вниманием трёх Лордов Осени – золотого Сентября, хмурого Октября и туманного Ноября. Моя мать поначалу не верила в эти сказки: ведь каждый год где-то рождаются такие девочки, верно? Вот только не каждая из них седьмая дочь. И на моём плече наутро проступило родимое пятнышко в форме кленового листа. Метка осени.

А ещё ко мне с раннего детства тянулись кошки. Ласковые деревенские мурлыки, отменные мышеловы, и дикие лесные вольные охотники. Последние не приближались, но я часто замечала то мелькнувший в кустах серый хвост, то сверкнувшие болотными огоньками глаза в наступивших сумерках. И не раз они выводили меня к деревне, если я, увлечённая сбором ягод, слишком далеко отходила от взрослых.

– Ведьма растёт, – веско заявила как-то Агафья. – Кошачья мать, лесная дочь.

– Скажешь тоже! – отмахнулась мать. – Обычная девка!

– Обычных осень не метит, – гнула свою линию старуха. – Твоя Заринка дитя грани. Да и кошки чуют колдовок. Попомни моё слово: заберут её Лорды, как придёт срок.

– А и пусть забирают! – рассердилась мать. – Одним ртом меньше станет! – И, заметив, что я, поглаживая разомлевшую на солнце кошку Пеструшку, прислушиваюсь к разговору, цыкнула: – Ну-ка брысь отсюда вместе со своими котами! Травы лучше козам нарви! Тоже мне, избранная осенью!

«Дитя грани», «отмеченная Осенью». Всё детство я слышала эти слова. Одни говорили это с затаённым страхом, другие – с надеждой. Осень в наших краях была короткой и дождливой, а зима – долгой и суровой. Урожаи скудели с каждым годом, и во многих домах, несмотря на горящие очаги, поселился холод отчаяния. Моя семья не голодала. Пока. Но и про изобилие говорить не приходилось. Отец и старшие братья уходили рано и возвращались поздно вечером. Я, последняя, нежданная дочь, росла, как трава при дороге. Выполняла мелкие поручения, помогала матери и сестре. Меня почти не замечали, как не замечают свечу в длинной веренице: горит и ладно. И всё чаще я сбегала на чердак – к котам. Они стали единственными, кто не жалел для меня тепла. Я развешивала на нитях собранные грибы, чтобы зимой добавлять их в супы и каши, сушила ягоды и душистые травы, а когда вечера становились холодными, зажигала свечу в толстом стекле и грелась у печной трубы, слушая тихое мурлыканье у ног и шум ветра. Осенние ночи густо пахли опавшими яблоками и горьким дымом, и иногда мне казалось, что из темноты, клубящейся за маленьким оконцем на другом конце чердака, кто-то наблюдает. Мир словно замирал на вдохе, а по коже прокатывался холодок. Кошки тоже настораживались. Поднимали головы и всматривались в темноту, точно вели неслышную беседу с тем, что обитало там, за чертой света, за границами дома. Но одна из осеней стала особенной и изменила всё в моей жизни.

Мне было тринадцать. В тот год осень никак не хотела уходить. Дни тянулись серыми дождливыми лентами, путались в пожухлой траве мокрой листвой. Редкое солнце неохотно делилось теплом. Бросало неяркие лучи для вида, словно подачку. Тяжёлый воздух густо пах дымом, мокрой землёй, отсыревшим деревом и прелой листвой.

Кошки сопровождали меня повсюду. Стоило выйти за порог – и я тут же натыкалась на очередного деревенского мышелова. Они сидели на заборах и крышах, не сводя с меня взглядов. Вились у моих ног, тревожно мяукали. И чего-то ждали.

В один из дней я ушла к реке. Хотела успеть до сумерек накопать корней рогоза. В печёном виде они напоминали сладковатый картофель, но мне редко удавалось полакомиться этим блюдом. Чаще я сушила добычу на чердаке, а зимой мать добавляла молотые корневища в хлеб. Не мука, конечно, но для сытости годилось. Вот только вблизи деревни весь рогоз давно уже был выдран моими сверстниками, и пришлось идти вниз по течению. Солнце, окрасив небо алым, зашло, и над водой тут же заклубился туман. Поначалу несмелый, полупрозрачный, он быстро набирал силу, расползался, облизывая берег мутно-молочными языками. Я вздохнула и повернула обратно. Туман стелился так густо, что, казалось, если сделать лишний шаг, можно было утонуть в самом воздухе. Он оседал на коже влагой, заглушал звуки, отчего негромкий плеск волн превратился в едва различимый шёпот.

«Ведьма…»

На миг показалось, что родимое пятно в виде листа обожгло жаром. Вспомнились сказки старой Агафьи, дескать, каждый век осень выбирает себе ведьму, чтобы говорить с миром её голосом… Вздрогнув, я пошла быстрее. И причудится же всякое! Но, помимо воли, прислушалась к шороху волн, и из тумана вновь донеслось тихое: «Ведьма».

– Ничего не ведьма, – буркнула я. – Нет во мне дара!

Сама не знала, зачем произнесла это вслух. Наверное, чтобы увериться: мне просто показалось. В самом деле, не будет же вода со мной разговаривать! Но она отозвалась.

«Есть. Просто ты ещё не знаешь».

– И ничего не умею, – зачем-то предупредила я.

В шелесте волн послышался лёгкий смех, а следом тихое: «Научишься». И, словно в подтверждение этих слов, туман потёрся об мои ноги, точно гигантский кот. Испуганно вскрикнув, я бросилась прочь от реки. Добежала до дома, получила нагоняй от матери, что духи носят меня невесть где в такую погоду, ведь братья и сестра давно уже вернулись. А ночью у меня пошла первая кровь. И мир изменился.

Теперь я слышала и чувствовала его иначе, будто у каждой травинки, каждого дерева, каждого ручья был свой голос. Им было ведомо многое – и они щедро делились со мной знаниями. Что поможет при лихорадке или кашле, что успокоит боль, что придаст сил. Росла я – и росла моя сила. Я научилась заговаривать раны – вначале моим верным кошкам, а уж потом людям. Деревенские принимали мою помощь, приходили за отварами и мазями, а за спиной называли колдовкой. И сторонились. Я не обижалась на них. То, что непонятно и неизвестно, всегда страшит. Лишь кошки не избегали меня, и порой мне казалось, что я живу в их мире, а не в людском.

Был лишь один человек, который не боялся моего взгляда. Огнеяр. Деревенский кузнец. Он пришёл в деревню, когда мне было шестнадцать. Поначалу жил в небольшой кузнице, потом построил дом на окраине. С самого утра в звуки деревенской жизни вплетался размеренный стук молота. Мастеру работа всегда найдётся.

Однажды я пришла к нему с просьбой выковать серп, и с тех пор нет-нет, да и заглядывала в кузницу. Я любила наблюдать за тем, как раскалённый металл, покоряясь его воле, обретает форму, как из грубого бруска рождается лезвие охотничьего ножа, топор, зубья бороны или лемех плуга. Настоящее колдовство! Не чета моим травкам и простым заговорам. И кошкам Огнеяр тоже нравился. Он отшучивался, что они тянутся не к нему, а к теплу горна, но я знала: зверьки чувствуют в нём то же, что и во мне. Магию. Ведь каждый кузнец – немного колдун.

А вот деревенские девки его не любили. Боялись страшного ожога, навек изуродовавшего левую щёку парня. Огнеяр не рассказывал, откуда он взялся. Казалось, его вовсе не заботит бугристый след злого поцелуя стихии. Когда я предложила попытаться свести ожог, Огнеяр лишь пожал широкими плечами и равнодушно позволил:

– Возись, коль охота. Выйдет толк – хорошо, а нет – не беда.

Увы, старая рана не поддавалась ни заговорам, ни мазям. Я огорчилась, испробовав всё и не получив желаемого результата, а кузнец лишь махнул рукой, заявив, что мужчине не обязательно быть пригожим.

– Так девки от тебя шарахаются! – возразила я и тут же осеклась. – Ой…

Огнеяр лишь негромко рассмеялся, ничуть не обидевшись, и произнёс:

– Не все. Есть одна девица, которую не страшит мой прекрасный лик.

– Я ведьма, – напомнила я. – Мне ли бояться внешности. Говорят, те из колдовок, что до старости доживают, все как одна – ужасней болотных коряг! Носы крючковаты, руки узловаты.

– Осень жизни никого не красит внешне, – спокойно отозвался кузнец. – Главное, что здесь. – Он положил руку себе на грудь. – Будет внутренний огонь гореть ярко, и люди будут тянуться, чтобы согреться у него. Не будет – и сгниёт человек, как та коряга в болоте. Даром, что ещё живым по земле ходить будет.

– Кому какой путь предначертан, – кивнула я.

– Я не верю в предначертанное, Зарина, – бросил Огнеяр и наклонился, чтобы погладить трущегося у ног кота. Белого, одного из тех трёх, что прибились ко мне с год назад. – Живой огонь в горне сильней любого колдовства. А судьба – это не то, что тебе распланировали боги. Мы выковываем её сами, закаляем дух, проходя сквозь трудности, и не даём пламени внутри угаснуть. Твой путь зависит лишь от твоих решений.

– На мне метка Осени, – напомнила я. – И я её не выбирала, как не выбирала быть ведьмой. Дар однажды просто проснулся.

– И ты выбрала принять его, а не отвергнуть, – хитро прищурился кузнец.

Белый кот на его руках согласно мурлыкнул, а от порога хрипло, в один голос, мяукнули ещё двое – чёрный и бело-дымчатый. Пушистые предатели! Я вскинулась, готовая возразить, что не могла отказаться… и так и не произнесла ни слова. Могла. Не захотела. Надеялась, что стану полезной, незаменимой, и тогда перестану быть изгоем в семье. Не вышло. Зато хотя бы ведьмой и колдовкой меня теперь называли за дело. Кажется, Огнеяр знал меня лучше, чем я сама.

– Выбрала, – сухо подтвердила я. – Раз уж Осень решила одарить меня, к чему отказываться.

– Есть дары, которые лучше не принимать, – тихо произнёс Огнеяр.

Он потянулся к изуродованной ожогом щеке, но, спохватившись, отдёрнул ладонь, так и не коснувшись кожи. Опустил наземь кота и направился к горну. Разговор был окончен. И к теме выбора мы больше не возвращались. Вот только она сама меня настигла, и уже не в дружеской беседе, а в жизни.

Моя восемнадцатая осень выдалась тёплой и по-летнему ласковой. Разукрасила золотом и багрянцем лес, разбросала по болоту клюквенные бусы, развесила в садах наливные яблоки. И листья в тот год не спешили опадать, держась за ветки крепко, точно слова, которые не решаются сорваться с губ. Мои верные коты днём охотились на мышей и птиц, а вечерами усаживались на пороге и смотрели в сторону кузницы, будто знали, что в ней находится мужчина, способный разжечь огонь не только в горне.