Рольф почувствовал, как что-то отзывается в нем на эти звуки. Но что? Он сам не знал, как не знают солдаты, марширующие под громкую вибрирующую дробь больших барабанов: там-та, там-та! Да, какая-то власть тут есть, и ею умеют пользоваться и полководцы, и индейские шаманы, руководящие жизнью своих соплеменников.

Куонеб запел длинную песню о былом, когда вабанáки – его племя, Люди Утренней Зари, – отправлялись на запад и сражались, пока не овладели всем краем до великой реки Шатемук, которую белые называют Гудзоном. Песня будила в нем воспоминания, а они звали его раскрыть свое сердце. Молчаливый индеец, подобно Вильгельму Молчаливому, принцу Оранскому, прослыл таким потому, что при определенных обстоятельствах не хочет вступать в разговор. С чужим человеком индеец немногословен, сдержан, даже застенчив. Но среди своих он может быть очень даже разговорчивым. Индейцы, как и все прочие люди, бывают разные: одни любят поболтать, другие несловоохотливы. И когда совместная жизнь их сблизила, Рольф убедился, что молчальник Куонеб, стоило затронуть какую-то струну его сердца, становился доверчивым и откровенным.

Дослушав песню, Рольф спросил:

– Твой народ всегда жил в этих краях?

И в ответ Куонеб поведал историю своего племени, – конечно, не всю, но самое главное.

Задолго до появления белых синавы утвердились на здешних землях от Коннектикута до Шатемука. Но потом явились белые – голландцы с Манхэттена и англичане из Массачусетса. Сначала они заключали с индейцами договоры, а потом в дни мира созвали армию, и, когда все племя собралось в обнесенном валом городе Петукапене на зимний праздник, солдаты окружили его, подожгли жилища, а тех, кому удавалось вырваться из объятого пламенем города, убивали без пощады, точно оленей, увязших в сугробах.

– Вон там стояло великое селение моих отцов, – сказал Куонеб и указал рукой на небольшую равнину в четверти мили от них, у каменистой гряды, которая лежит к западу от Стриклендской равнины. – Там стояло жилище могучего Амогерона, который был так благороден сам, что считал всех людей благородными и достойными доверия, а поэтому доверял даже белым. Эта ведущая с севера дорога была пешеходной тропой, и у развилки, где от нее ответвляется дорога в Кос Коб и Мьянос, крови в ту ночь было по щиколотку. От того пологого холма и до этой скалы снег был черен от трупов…

Сколько погибло тогда? Тысяча, и не одна. Все больше женщины и дети. А сколько нападающих было убито? Ни одного. Ни единого солдата. Да как же иначе? Это было время мира. Наши люди ничего не опасались. С ними не было ружей. А враг устроил засаду…

Только доблестный Майн Майано спасся. Когда заключался договор, он долго спорил с верховным вождем. Англичане прозвали его Неистовый Воин. С этой минуты он повел войну с белыми. И добыл много трофеев. Он не боялся вступить в бой, даже когда врагов было вдвое больше, и побеждал, побеждал, побеждал, пока совсем не утратил осторожность. «Один индейский воин стоит трех белых», – гордо утверждал он и вновь и вновь доказывал это делом.

Но в один злополучный день, вооруженный только томагавком, он напал на трех солдат в панцирях, с пистолетами и ружьями. Первого он убил, второго тяжело ранил, но на третьем, на офицере, была железная каска, с которой томагавк соскользнул. Тогда офицер отбежал на десять шагов и выстрелил доблестному Майн Майано прямо в сердце. Вон на том холме у дороги в Стэмфорд, где он пал, его вдова погребла мужа. Остатки его племени жили на реке, носящей его имя, пока там не осталось только жилище моего отца…

Вот сюда, в Кос Коб, мой отец привел меня совсем ребенком, как мой дед когда-то приводил его самого, и показал мне место, где стоял наш царственный Петукапен. Вон там, на равнине. И вон тропа, которая тогда стала кровавым ручьем. А тут, в болотистом леске, белые мясники свалили наших убитых в трясину. Рядом с этим скалистым обрывом на берегу Асамука покоится истребленное племя. Наши дети в месяц Диких Гусей приходили на вершину вон того холма, потому что там раньше всего открывались голубые глаза весны. И я все еще прихожу туда, и сажусь рядом с ними, и словно слышу вопль, доносившийся в ту ночь из горящего селения, – крики матерей и малых детей, которых убивали, точно кроликов…

Но я вспоминаю и доблестного Майн Майано. Его дух приходит помочь мне, когда я сижу и пою песни моего народа. Не боевые песни, а песни об иной стране. Теперь не осталось никого, кроме меня. Еще немного, и я уйду к ним. Здесь я жил, и здесь я умру.

Куонеб умолк.

Под вечер он снял свой новый песенный барабан с колышка, тихо поднялся на вершину скалы и запел:

Отец, мы бредем в темноте.
Отец, мы не можем понять
И головы клоним в темноте.

Глава 8
Закон собственности у наших четвероногих родичей

На асамукские леса спустилась ночь. Куонеб с Рольфом ужинали копченой свининой с фасолью, запивая ее чаем, – индеец вовсе не отвергал дары белых. Внезапно с равнины донеслось странное тявканье. Скукум вскочил и заворчал. В ответ на вопросительный взгляд Рольфа Куонеб сказал:

– Лисица! – и прикрикнул на Скукума.

«Яп-юрр, яп-юрр! Юрр-юуу, юрр-юуу!» – вновь и вновь раздавалось в сумраке.

– А добыть ее нельзя? – азартно спросил начинающий охотник.

Куонеб покачал головой:

– Мех сейчас плохой. К тому же это самка, и у нее на склоне нора с лисятами.

– Откуда ты знаешь?

– Я знаю, что это самка, потому что она визгливо говорит: «Яп-юрр». Самец тоже сказал бы: «Яп-юрр», но более глухо. А про лисят я знаю потому, что в эту пору все лисицы приносят детенышей. И самая ближняя нора – на том холме. У них ведь у всех есть свои охотничьи участки, и они блюдут границы. Если чужая лисица вздумает поохотиться в угодьях этой пары, ей прежде придется вступить в драку с хозяевами. У всех диких зверей так. Каждый владеет своим участком и там вступит в бой с чужаком, от которого в любом другом месте сразу убежит. Он знает, что прав, и это дает ему силы. А тот знает, что не прав, ну и робеет.

Так рассказывал Куонеб, хотя, конечно, более сбивчиво, чем изложено здесь. Слушая индейца, Рольф припомнил случай, который теперь стал ему понятен.

Скукума, когда он ходил с Куонебом на хортоновскую ферму, всякий раз гонял тамошний кобель, который был и больше, и сильнее щенка. Но однажды Скукум закопал кость под кустами у края равнины, а на следующий день туда явился ненавистный хортоновский пес. Скукум следил за ним с подозрением и страхом, пока не убедился, что враг учуял спрятанную кость и вознамерился ее откопать. Тут в Скукуме взыграл инстинкт: он ринулся вперед, вздыбив шерсть на загривке, оскалив зубы, встал над своим тайником и сказал хотя и по-собачьи, но совершенно ясно: «Только через мой труп!»

И хортоновский пес, привыкший помыкать золотистой дворняжкой, презрительно заворчал, почесался задней лапой, обнюхал соседний куст и, словно приходил сюда только для этого, удалился восвояси. Не оттого ли он утратил смелость, что чувствовал себя неправым?

Обдумывая это, Рольф спросил:

– По-твоему, значит, они понимают, что красть нехорошо?

– Да. Но только у тех, кто принадлежит к их племени. Лиса отнимет, что сумеет, у птицы, кролика или сурка, но обойдет стороной охотничий участок другой лисицы. Она не полезет к ней в нору и не тронет ее лисят, а если найдет спрятанный запас пищи, помеченный другой лисицей, не прикоснется к нему, разве что будет совсем уж подыхать с голоду.

– Но как они прячут свои запасы и как их метят?

– Обычно закапывают в мягкую землю под палой листвой. Ну а метят собственным запахом. Он у них сильный, и любая другая лисица его распознает.

– А волки тоже делают запасы?

– Да. Волки, пумы, белки, сойки, вороны, совы, мыши – все устраивают склады, и у каждого есть свой способ, как их метить.

– Ну а если лисица наткнется на волчий склад, она обкрадет его?

– Обязательно. Между лисицей и волком законов нет. Они всегда воюют между собой. Закон есть только между лисицей и лисицей, между волком и волком.

– Прямо как у нас, верно? Мы учим заповедь: «Не укради!», а потом, когда крадем землю у индейцев или корабли у французов, говорим: «Так это же сказано не про наших врагов! Красть у них – милое дело!»

Куонеб встал, чтобы подбросить хвороста в костер, а потом вышел повернуть клапан над дымоходом, потому что ветер переменился и тяга стала плохой. Они еще несколько раз услышали высокое «яп-юрр», а один раз крик повторился на более низких нотах – значит, лис тоже бродил где-то неподалеку в поисках добычи для своего потомства на холме.

Глава 9
Когда лук удобнее ружья

Среди прочих ошибочных представлений об индейцах особенно упорно бытует убеждение, будто трудятся у них только женщины. Бесспорно, домашнее хозяйство ведут они, но всю тяжелую, непосильную для женщин работу выполняют мужчины. Примером тому могут служить тяготы охоты, гребли, перетаскивания каноэ волоком, не говоря уж о множестве других обязанностей вроде изготовления лыж, луков, стрел и тех же каноэ.

Обычно каждый воин сам делает свой лук и стрелы, а если, как часто бывает, кто-то станет особенно искусным мастером, то другие могут попросить его изготовить оружие и им, а взамен предлагают свои услуги в том, в чем сами его превосходят.

Преимущества лука перед ружьем заключаются главным образом в том, что стреляет он бесшумно, дешев, а материал для стрел, в отличие от патронов, всегда под рукой. Да и меткость… Во времена Куонеба для охоты чаще всего употреблялись старинные гладкоствольные ружья с кремневым замком, и попасть из них в цель было ничуть не легче, если не труднее. Куонеб же умел делать отличные луки и отличные стрелы и отлично стрелял из ружья. Он раскладывал десять раковин и с расстояния в десять шагов разбивал их все десятью выстрелами. Но охотиться он предпочитал с луком, а ружьем пользовался в дни пролета голубиных или утиных стай, когда одним зарядом дроби можно было сбить десяток птиц.

Однако, из чего бы вы ни стреляли, закон один: упражняться в этом искусстве надо постоянно. И когда Рольф обнаружил, что Куонеб почти каждый день стреляет по цели, он тоже захотел попробовать.

Однако после двух-трех попыток пришлось признать, что лук для него слишком тугой, и он упросил Куонеба снабдить его оружием и полным снаряжением лесного охотника. Из сухой пещерки в подножии обрыва, где хранились его запасы, индеец достал кругляк виргинского можжевельника. Некоторые предпочитают луки из веток гикори: они прочнее и реже трескаются, но им не хватает резкой упругости можжевеловых луков. Те посылают стрелу гораздо дальше, и она срывается с тетивы с такой быстротой, что за ней невозможно уследить глазом. Зато можжевеловый лук требует тщательного ухода, точно хрупкий механизм: натяните тетиву чуть туже – и лук сломается, натяните ее без стрелы – и она лопнет, с такой силой он разогнется; поцарапайте его – и он треснет, намочите его – и он потеряет упругость, просто положите его на землю – и он ослабнет. Но лелейте его – и он будет служить вам верой и правдой лучше любого другого. Во всяком случае, в здешних лесах материала лучше не найти.

Красная сердцевина можжевельника окружена белой заболонью^[10], и лук получается двуцветный. Кругляк, достававший Рольфу до подбородка, Куонеб обтесал так, что с белой стороны он стал плоским, а с красной остался полукруглым, сужаясь от середины толщиной и шириной в один дюйм к обоим концам, где ширина составляла три четверти дюйма, а толщина равнялась пяти восьмым. Причем по всей длине белая и красная полосы были равны как по ширине, так и по толщине.

Тетиву Куонеб сделал из коровьего сухожилия, одного из тех волокон, которые пролегают по сторонам позвоночника, и привязал к луку для проверки. Когда он потянул ее, сгибая лук (плоской белой стороной наружу), выяснилось, что нижняя половина сгибается больше, и индеец снял с верхней еще несколько стружек, пока обе не согнулись одинаково.