Хотя мать никому не рассказывала о том, что ходила к Дзамбутену, в Кастрокаро об этом знали все. Или придумали себе – что, впрочем, было одним и тем же. Разнесся слух, что Дзамбутен наложил на нее заклятие черной магии, чтобы она смогла родить меня: ведь он жил с монахами, а кто, как не Бог, знает дьявола лучше всякого другого? И люди решили, что небольшая часть семейного злосчастья осталась на мне: та же роковая судьба моих братьев, умерших до крещения, рано или поздно проявит себя. Оставалось только ждать – как и когда.

Я неподвижно лежала в колыбели с широко раскрытыми глазами. Не плакала, не спала, не ела: все время глядела в потолок, туго спеленутая с головы до ног. Каждый раз, когда Большой колокол отбивал часы, мать прижимала меня к своей переполненной молоком груди, и я медленно сосала, уткнувшись лицом в ее теплую плоть, ровно столько, чтобы не умереть. А потом снова лежала без единого звука, уставившись в никуда.

Через две недели мать вернулась на рынок. Она устраивала меня в тележке между мешками с люпином и разговаривала с людьми.

– Бедняжка, что-то с ней не так, – говорили они.

– Это все порча, – спокойно повторяла мать, прикладывая меня к груди.

– Зато у нее красивое личико, – добавляли они, и в этом «зато» чувствовалось их сочувствие: «Зато она хорошая», «Зато она спокойная».

Зато она не такая, как все.

– Почему она не плачет? – спрашивал вечером отец.

– Заплачет. Все женщины рано или поздно плачут.

Он щипал мне ножки или проводил по мне прутиком, пытаясь вызвать хоть какую-то реакцию. Я закрывала глаза и едва слышно постанывала.

– Может, она немая? – предполагал он.

Или:

– Может, она слепая?

– Говорю вам, это порча.

– Может, она просто слабоумная и теперь, раз уж родилась, придется с этим жить?

Наступила Страстная пятница. Мать взбивала шесть яиц на кухне, готовя тесто для пасхальной лапши. Услышав стук в дверь, она пошла открывать и увидела перед собой сержанта Белли.

– Чего вы хотите? – спросила она, стоя в дверях.

– Адальджиза, вам придется пойти со мной.

Она пронзила его взглядом, в котором злость и презрение слились воедино.

– Как? Куда?

Сержант Белли был родом из Южной Италии, жил в Кастрокаро один, вдали от жены и детей, и однажды, во время драки у Фраччи́, остановил анархиста, который чуть не разбил стулом голову моего отца. Он был хорошим человеком.

– Вы сами знаете куда. Откладывать больше нельзя.

– Но почему? У меня все хорошо, кому надо, меня уже простил.

– Преступление серьезное, Адальджиза. Одного прощения недостаточно.

Тогда она бросилась в спальню и выхватила меня из колыбели так, что я подлетела в воздух.

– Дитя хотите убить? Я все еще кормлю ее грудью!

– Возьмете ребенка с собой. Будете кормить в камере в Рокка-ди-Равалдино.

Сержант сделал пару шагов к матери, но она не дрогнула.

– Я не могу! Я снова беременна!

Она отступила на шаг и одним движением задрала подол, обнажив круглый живот над холщовыми трусами. Сержант торопливо отвернулся.

– Покройтесь, матерь Божья!

– Женщина, которая носит ребенка, не может сидеть в тюрьме.

Сержант вспотел от злости. Он представил, как придется устраивать роды в крепости Рокка-ди-Равалдино, где не было ни кроватей, ни белья, ни малейшей возможности позаботиться о роженице.

– Верно, – сказал он. – Но как только вы родите, вам все равно придется сесть в тюрьму. Таков закон.

– Закон – как кожа на барабане: тянется во все стороны.

– И это правда, – признал он и развернулся, чтобы уйти.

– С кем вы обедаете на Пасху? – спросила мать, когда сержант уже стоял в дверях.

– Ни с кем.

– Тогда приходите к нам, – и мать вернулась к тесту.

Марианна, первая из моих живых сестер, родилась в сентябре 1925 года, а я так и лежала, как бревно, на своем матрасике – не ходила и не говорила.

– И что, к черту, я буду делать еще с одной дочерью?! – рявкнул отец, рыча от злости.

– Будете молчать и заботиться о ней.

Мать пристроила ее ко мне в деревянную колыбель, ногами к моей голове, но Марианна расплакалась и раскричалась. Она не успокоилась, пока мать не взяла ее к себе в постель, положив между собой и отцом.

– Выходит, та дурочка и то лучше, – пробормотал он, пытаясь заснуть.

Мои родители познакомились в тот самый день, когда в остерии Фьорино произошел несчастный случай, и с тех пор ее стали звать «Ужас». Фьорино держал табачную лавку на повороте шоссе, ведущего во Флоренцию, между Кастрокаро и Довадолой, но дела шли плохо: лавка была слишком далеко от города, и люди предпочитали покупать сигареты у Фраччи́ или в магазине. Тогда он задумал открыть остерию – заведение, где подавали вино и простые закуски, – с танцплощадкой. На заднем дворе, где держал скот, он обустроил кухню и соорудил деревянный помост для танцев. Под навесом расставил бочки с вином, на столах – жаровни с курами на вертелах в ряд. И пригласил оркестры из Фаэнцы, Луго и Римини. Дела сразу пошли в гору. Люди отрывали куски курицы, вытирали руки виноградными листьями, пили и танцевали на площадке. К Фьорино потянулся народ из Терра-дель-Соле, Кастрокаро и даже из Большого города.

Моей матери было семнадцать, и на танцы она не ходила никогда. Фафина работала день и ночь. Днем лечила больных, а ночью сидела с покойниками. Поэтому матери приходилось нянчить сирот из приюта в Орсолино, которых бабушка кормила грудью за пять лир в неделю.

Но в тот день стояла хорошая погода, тяжелых больных не было – а значит, не было и покойников. Фафина сказала:

– Иди к Фьорино, Дальджиза, и найди себе там парня.

Мать надела платье, сшитое для свадьбы ее брата Альдо, погибшего позже на войне у реки Пьяве, и отправилась на танцы с Туньязой, подружкой с соседней улицы, тоже без жениха. На полпути, когда они уже взмокли на солнце, а подолы испачкались в пыли, к ним на велосипедах подъехали два парня с голыми торсами.

– Девушки, на танцы к Фьорино по этой дороге? – спросил один из них, тот, что был понаглее.

Подруги посмотрели на него: огромная копна темных волос под плоской коричневой кепкой, черные глаза, широкие мускулистые плечи, блестящие от пота. Они поняли, что его вопрос – просто предлог: он прекрасно знал, где находится танцплощадка. И им стало приятно.

– Да, – ответили они, не останавливаясь.

– Садитесь на раму, – предложили парни, – мы вас подвезем.

Тот, что в кепке – мой будущий отец, – быстро слез с велосипеда и подошел к матери: она была красивее подружки.

Но она серьезным тоном заявила:

– Мы пойдем пешком, спасибо, – а сама незаметно разглядывала этого красивого парня.

– Тогда мы тоже пойдем с вами, – ответил он.

Мать вздохнула.

– Как вам угодно.

Туньяза шла впереди с другом моего отца, мои родители – позади, немного в стороне. По дороге отец рассказал матери, что он родом из Терра-дель-Соле, только что вернулся с войны, где, простите за нескромность, убил более двенадцати австрийцев, и теперь работает грузчиком на станции в Форли.

– Я никогда не была в Форли, – призналась мать.

– Не были в Большом городе? Вы это нарочно говорите? Я отвезу вас туда в воскресенье, – ответил он.

Она сделала вид, что не услышала, но отвернулась с улыбкой.

Перед тем как войти к Фьорино, молодой человек вытер пот руками, надел рубашку, которая была намотана на раму велосипеда, достал баночку из-под седла и смазал волосы бриолином. С блестящими волосами и в свежей рубашке он пригласил мою мать на польку. До этого она танцевала под оркестр только дважды – на праздник Пресвятой Богородицы Цветов, покровительницы Кастрокаро, и на день святого Роха. Но ей хотелось научиться, и она не побоялась выглядеть неуклюжей. Он твердо вел ее в танце, объясняя шаги, прижимая ее все крепче и крепче, приближая свое лицо к ее.

– Давайте остановимся на минутку, я хочу пить, – сказала она в какой-то момент, и они сели за столик.

Мать пила санджовезе, радуясь этому воскресенью, красивому галантному мужчине, который кружил ее в танце, и тому, что ей не пришлось сидеть дома с сиротами Фафины, которые только и делали, что дрались и орали.

Небо тем временем потемнело.

– Сейчас польет, – заметил он. – Тучи идут со стороны горы Поджоло.

Фьорино тоже посмотрел наверх. Почесал затылок, поправил желтые накладные волосы цвета поленты – говорили, это была первая вещь, которую он купил, как только разбогател.

– Да, будет дождь, господи боже.

Заморосил мелкий дождь, похожий на пыль, но через минуту он уже превратился в ливень. Танцующие разбежались кто куда: кто домой, кто под навес, в надежде, что дождь скоро пройдет, но ливень только усиливался. Прогремел гром, похожий на разрыв бомбы, и мать, сделав вид, что испугалась, прижалась к моему отцу.

Фьорино не хотел отпускать гостей, учитывая, сколько он потратил на оркестр, и тут ему в голову пришла идея. Он строил второй этаж над свинарником – для танцев зимой. Там еще не было ни лестницы, ни дверей, но стояли четыре стены и крыша.

– Если хотите остаться, поднимайтесь наверх, там сухо, – сказал он.

Фьорино приставил деревянную доску к стене, и люди кое-как начали забираться наверх.

Мои родители продолжили танцевать. Отец подстроил так, чтобы мать положила голову ему на плечо, и крепко обнял ее, прижав животом к кинжалу за поясом.

– Ради такой девушки, как вы, я готов убить, – прошептал он ей на ухо, обдав теплым винным дыханием.

Мать улыбнулась. «Женщина, которая смеется, уже согласна», – подумал отец и прижал ее еще крепче. Она слегка отвела лицо – вино кружило ей голову, и она ощущала легкость, смешанную со смущением. Она украдкой взглянула на него, и именно в этот момент все и произошло.

Пол под ними с грохотом рухнул. Никто не понял как, но моя мать внезапно провалилась вниз – ее тело застряло между двумя балками, а ноги болтались в воздухе.

– Я умираю! – закричала она, и в мгновение ока у Фьорино разразился ад.

Оркестранты в панике побросали инструменты, гости, крича и толкаясь, побежали к выходу. Среди разлетевшихся нотных листов, запинаясь о тромбон и ломая барабаны, люди напирали, ударялись, валились друг на друга. Кто-то в суматохе открыл дверцу свинарника, и перепуганные свиньи кинулись в толпу, тычась рылами в людей, опрокидывая столы, заглатывая куски курятины и лепешки-пьядины. Одна свинья носилась по двору с накладкой Фьорино в зубах. Люди поскальзывались в грязи под дождем, ругались, крича во все горло, а кто-то пытался поймать свиней в этой суматохе. Тогда ветеринар из Кастрокаро, пытаясь восстановить порядок, залез на стол и трижды выстрелил в воздух из ружья. Под деревом на дороге укрывался охотник с тремя собаками, и, услышав выстрелы, собаки сорвались с места и рванули к толпе. Они метались среди людей, гоняли свиней и рвали в клочья кур.

– Какой ужас, – твердил Фьорино, ища свою накладку, – какой ужас.

Наверху, во внезапно наступившей мертвой тишине, остались только мои отец и мать. Она все еще висела, застряв в проеме обрушившегося пола, а он пытался вытянуть ее за руки, но у него не получалось, и постепенно мать теряла силы. Счастье, переполнявшее ее совсем недавно, улетучилось в этом хаосе, и мать уже жалела, что не осталась дома с Фафиной.

– Я умираю, – сказала она, дрожа.

– Успокойтесь. Сейчас я спущусь вниз и вас освобожу.

Отец быстро спустился в свинарник и увидел ноги, свисающие с потолка. Он на мгновение замер, разглядывая их, затем встал на корыто для корма, по-деревенски смело обхватил ее за бедра и дернул изо всех сил. Мать с криком полетела на него, и они оба рухнули в солому и свиной навоз, а потом молча посмотрели друг на друга – оба грязные, она все еще перепуганная, но радостная оттого, что осталась жива.

– Как вы? – спросил отец, бриолин на его волосах смешался с навозом.

– Хорошо, – ответила она.

И подумала, что этот мужчина ей нравится – ради спасения ее жизни он готов вымазаться в дерьме.