От ходьбы с корзинами за спиной сборщицы взмокли. Они стянули головные платки и начали ими обмахиваться. Плешивый углядел мою маму и встал, чтобы поздороваться с ней.

– Тетушка, ну, как я голосил? Не подвел вас, а? Я когда пел про дядю А-цюаня – особенно старался, ох и долго потом горло болело.

Это он клянчил деньги. У мамы от его слов покраснели глаза, она задрала край одежды и утерла слезы.

– Плешивый, у тебя вообще сердце есть? – возмутилась одна из женщин. – Ты что, не понимаешь, каково человеку такое слушать?

Плешивый зажал себе рот.

– Ой, дурак, дурак, я ж совсем не то хотел сказать!

Он отступил на шаг, склонил голову набок, присмотрелся к А-янь, которая стояла за спиной у моей мамы, и ахнул:

– А-янь, ты отрезала косу? В городе все девушки ходят с короткими стрижками, новая мода.

А-янь густо покраснела.

– Плешивый, а когда это ты был в городе? – поддела его сборщица. – Во сне, что ли?

Все засмеялись.

Плешивый топнул ногой.

– А ты не гляди на других свысока! Я еще побываю в городе! На что спорим?

– Плешивый, ты ж еще молодой, сильный, – вздохнула мама. – Пока собирают чай, везде нужны рабочие руки, вот чего бы не найти себе дело? Только и знаешь, что языком молоть.

– Ах, тетушка, одна вы меня жалеете! Верно вы говорите, верно! – нагло поддакнул Плешивый.

Женщины завздыхали. Какой хороший был человек – дядя Ян, видать, что-то он натворил в прошлой жизни, раз у него вырос такой бесстыжий приемыш.

А-янь издалека учуяла запах свиных шкварок, и в животе у нее громко заурчало. Ее мама уже давно все приготовила. В чайный сезон она неизменно тушила рис со шкварками, приговаривая, что это самая сытная еда в мире.

Донеся корзины до дома Яо, женщины опустошили их, разобрали чашки с рисом. В доме стало людно, столов и стульев на всех не хватало, пришлось кучковаться на полу, на корточках. Но А-янь не могла присоединиться к остальным, сперва ей нужно было принять работу, взвесить чай. Наконец все было готово, А-янь села обедать, но оказалось, что у нее нет сил поднять чашку. Каждый год во время чайного сезона все трудились в поте лица, но А-янь еще никогда не уставала так, как теперь. Раньше она напрягала лишь свое тело, голова отдыхала – голову напрягали наши с ней папы.

Семья Яо производила чай с чаинками в виде длинных тонких полосок, такой чай после обжарки нельзя сушить слишком долго: пересушенные листья твердеют, после чего им трудно придать нужную форму. Нам разом принесли столько чая, что я не успел бы его скрутить, нужно было мять ногами. У чаеводов есть правило: работать руками могут и женщины, ногами – только мужчины, женские ноги навлекают беду. Это правило появилось на свет вместе с первыми чайными лавками, никто не осмеливался его нарушить. Когда-то у нас было четверо мужчин, которые по очереди обжаривали и мяли чай, но двое погибли, а третий покалечился, остался один я. Искать кого-то было уже поздно, всех опытных мастеров из чайных лавок нанимали заранее. А мои собственные руки и ноги могли делать только что-то одно – будь я хоть великим чаеводом, я не смог бы разорваться на две части.

Как только сборщицы закончили дневную работу, мама А-янь принялась с шумом раздувать меха, разводить огонь под котлом для обжарки. Мастер чаоцин, весь забинтованный и обклеенный пластырем, лежал в плетеном кресле и слабым голосом давал указания. Тепловая обработка требует большой сноровки, мама А-янь немного умела обращаться с огнем, но знатоком в этом деле она не была. Впрочем, в этот день нам было не до того, в этот день каждому из нас пришлось притвориться знатоком.

Лицо мамы А-янь то светлело, озаренное огнем, то снова темнело. Уголки глаз опустились, как будто к ним подвесили свинцовые гирьки, волосы перепачкались, покрылись толстым слоем золы. А-янь подошла, хотела смахнуть золу, но она все никак не смахивалась, А-янь пригляделась – а это не зола, ее мама за ночь поседела.

– Ничего, мама. Я тоже буду мять, – вдруг сказала А-янь.

Меха замерли; вытаращенные глаза мамы А-янь напоминали два круглых медных колокольчика.

– А-янь, ты в своем уме? Еще услышат тебя, у нас же тогда вообще ничего не купят.

– В своем, мама, – сказала А-янь. – Дай мне помочь, и мы хоть что-то продадим. Не дашь – весь нынешний урожай псу под хвост.

Моя мама бросилась закрывать дверь.

– А-янь, замолчи сейчас же! А ну как боги рассердятся?

А-янь хмыкнула.

– Все страшное уже случилось, чего мне еще бояться?

Она еще не знала: ее беды только-только начались. Страшного впереди было много, горести уже выстроились в очередь, поджидая ее на пути.

Я и сам удивился. Я не ожидал, что эта темная деревенская девочка окажется храбрее моих жеманных одноклассниц.

– Правила придумывают люди, а не боги, – сказал я. – Неужто нельзя закрыть на них глаза, если дело худо? Пусть А-янь попробует.

Все молчали.

Мастер чаоцин покачал головой.

– Отнесите меня домой, – вздохнул он. – Я ничего не видел, никому ничего не скажу. Мир и так спятил, кому нужны эти правила? Заприте двери и делайте что хотите, меня это не касается.

Я отнес мастера, вернулся, запер ворота, задернул поплотнее занавески и зажег во дворе факел из сосновых веток. В дрожащем свете огня А-янь, сидя на скамье, мыла ноги, а наши мамы вздыхали и охали. Мне это поднадоело, и я предложил им пойти отдохнуть.

Моя мама ушла, но мама А-янь не желала двигаться с места. Опустив голову, не глядя на нас, она сидела на корточках и шуршала чайными листьями, выискивала среди них стебельки.

Я стал объяснять А-янь, как надо мять чай.

– Нельзя мять слишком слабо, иначе листья не свернутся, но и слишком сильно тоже нельзя, а то ты их раздавишь.

Раньше я просто повторял за отцом, отдавая работе свои силы, но не вкладывая в нее душу, я не знал, как мне учить А-янь. Она не сразу ухватила суть – мы только начали мять, а у нее уже ногу свело судорогой. Я смотрел на устланный чайными листьями пол, думал о том, что завтра чая будет еще больше, и не мог подавить тревогу, но приходилось держать рот на замке: я понимал, что А-янь с матерью тревожатся сильнее меня.

Вдруг раздался хлопок: из факела вырвался сноп искр. Мы так и подскочили. У А-янь задрожали губы, и я спросил, что случилось. Она не ответила, только прижала руку к сердцу.

Наконец, придя в себя, она проговорила дрожащим голосом:

– Я… я видела папу.

Мама А-янь обернулась, в ее лице не было ни кровинки.

– Г-где?

А-янь указала на тень позади факела:

– Уже исчез.

У меня волоски на коже встали дыбом.

– Ты просто устала, – сказал я. – Померещилось.

– Я правда его видела, – сказала А-янь. – Он мне говорит: ты когда мнешь, напрягай пальцы ног. Левой ногой откатила от себя, правой ногой закрутила обратно – работают пальцы, а ступни только чуть-чуть приподнимаются. Наругал меня: зачем, мол, ноги высоко задираешь? Это тебе не водяное колесо крутить. Любой силач, говорит, умается, если целый день будет так мять.

Мама А-янь уткнула голову в колени и жалобно заплакала.

Растерев сведенную судорогой ногу, А-янь продолжила мять. Казалось, она и впрямь начинала разбираться в деле, работа пошла быстрее.

Приближалась полночь, я стал уговаривать А-янь лечь спать – рано утром ей снова нужно было собирать чай.

– Скоро, – выдохнула А-янь, – скоро закончу.

У нее язык заплетался от усталости.

Ее “скоро” растянулось на два часа. К тому времени, как мы домяли и пропекли последнюю горку чайных листьев, была уже глубокая ночь. Наши ноги существовали отдельно от тела – тело еще пыталось стоять, а ты все равно оседал на землю, как жидкая глина.

Мама А-янь сходила на кухню и набрала в таз теплой воды.

– Умойтесь, и живо спать, завтра рано не вставайте.

А-янь не отозвалась, она уже уснула на моем колене. Короткие, неровно остриженные волосы выбились из-под траурной повязки, закрыв почти полщеки, из уголка рта текла тоненькая ниточка слюны.

Я не смел лишний раз шевельнуться, только стянул с себя фартук и накрыл им А-янь.

Ребенок, она еще совсем ребенок.

Но смутному веку не до детей. Смутный век – безжалостный нож, перерубив детство, он всех детей вдруг превратил во взрослых.

Запели самые ранние петухи.

* * *

Я лег спать, но не прошло и часа, как меня разбудил стук в дверь. Стучали торопливо, резко, нетерпеливо, будто спеша сообщить о чьей-то смерти.

Я кувыркнулся, вскочил на ноги, бросился открывать – оказалось, что стук перебудил всех домашних, и они прибежали, сминая задники туфель, растрепанные, неумытые, одетые как попало.

За порогом стоял баочжан.

– Вербовщики уже в Люпулине, обходят по списку дворы и забирают мужчин, – выпалил он, задыхаясь. – Совсем скоро будут у нас.

Баочжан успел уже обегать много домов, вся голова, все лицо у него были мокрые от пота.

– Говорили ведь, что приедут после чайного сезона?.. – У моей мамы задрожал голос.

– Японцы вконец озверели, наши не справляются, – сказал баочжан. – Только глазом моргнешь, был полк – остался один батальон, был батальон – осталась одна рота, куда уж тут ждать, пока соберем урожай.

От такой новости мамино сердце разбилось на десять тысяч осколков, и она заскулила, не в силах выговорить ни слова. Мама А-янь потянула ее за рукав:

– Давай-ка подумаем, что можно сделать, где его спрятать.

– Даже не пытайтесь, – покачал головой баочжан, – они стерегут всю деревню, в устье реки стоит военный корабль – следят, чтобы никто не сбежал.

Мама повалилась на колени и вцепилась в его штанину.

– Старший-то у нас сам по себе, я одним только Тигренком и живу! Умоляю вас, умоляю…

Мама все повторяла и повторяла: “умоляю”, она знала, что словцо это мелкое, грошовое, а то, что не имеет ценности, надо сгребать в кучу, брать количеством. Этой деловой хитрости ее научил мой покойный папа.

– Да ведь я еще до Цинмина говорил А-цюаню, что ему не хватит денег, – сказал баочжан. – Даже те, у кого они есть, уже не могут сыскать себе замену. Судьба есть судьба, с ней не поспоришь.

Баочжановский сын нашел-таки за деньги того, кто его заменил, баочжан переспорил судьбу.

Мама А-янь тоже упала на колени и ухватилась за вторую штанину.

– А-цюань только что умер, если еще и Тигренка заберут, что будет с их семьей?

Обе женщины повисли на ногах баочжана, поливая слезами и пачкая соплями его туфли. Отцепить их он не мог, отбросить пинком тоже не решался. Баочжан вздохнул:

– Я и сам не хочу, чтобы наших парней призывали, но кто ж меня послушает? Время поджимает, вы бы лучше наскребли для Тигренка какую-никакую мелочь, пусть с собой возьмет. Я слышал, их должны отправить в Аньхой, там холоднее, чем у нас, Тигренок подмажет кого надо – в дороге можно будет и одеться потеплее, и есть посытнее.

Женщины не слушали баочжана, лишь упрямо сжимали его штанины, как будто баочжановы штанины были веревкой между водой и берегом и к этой веревке привязали их жизни.

Я не выдержал, наклонился, стал оттаскивать маму. Мама растянулась на полу, ни в какую не желая вставать, намокшая от слез пыль скатывалась в серые комочки, и они липли к маминой коже, чертя дорожки от глаз к шее.

Щеки у меня ходили ходуном, то вздуваясь, то опадая, на язык из самого нутра рвались кое-какие слова.

А-янь это поняла. Она знала: как только эти слова вырвутся наружу, за ними не угонится и тысяча лошадей. Она должна была, пока не поздно, преградить им путь.

А-янь выступила вперед, опустилась перед баочжаном на колени и поклонилась.

– Дядя баочжан, разве можно вот так запросто забирать моего мужа?

– Мужа? – изумился баочжан. – Когда это вы поженились? Почему я об этом не знаю?

Мама вмиг раскусила задумку А-янь.