Дома я запихнул нож в подушку, поужинал и рано лег спать. Всю ночь, пока у меня под головой лежал нож, мне казалось, что в подушке стучит, – уж не знаю, откуда шел звук, из ножа или из моего затылка, но я так и проворочался до утра без сна. Утром, боясь, что мама придет заправлять постель, и вдобавок переживая, что к нам заявится Яо Эр, я отыскал втихаря кусок клеенки, завернул в клеенку нож и до поры до времени отнес его в одно укромное место, положил под каменную плиту.

Схоронил нож, пришел домой, а у самого руки трясутся. Я никогда не воровал, никогда не прятал оружие, и вот в один и тот же день я нарушил сразу два запрета. Я ведь знал, как распоряжусь своим ножом. Рано или поздно его лезвие снова обагрится кровью, но уже не свиной, а человеческой – может, даже моей собственной. С той самой минуты, как я решил уйти, я не надеялся вернуться живым.

Я сбросил свою кофту и надел папину. Она еще хранила папин запах, речная вода и мыльные стручки не смогли полностью его смыть. Чудно́, но как только я переоделся, мне сразу полегчало. Надев папину кофту, я будто бы взял себе его храбрость, значит, теперь у меня был двойной запас храбрости, а с двойным не страшно. И тогда я понял: главное, чем нужно запастись в дорогу, это не деньги, не вещи и даже не оружие.

Главное – запастись храбростью.

Моих денег, думал я, надолго не хватит, на какие средства я буду добираться до севера Шэньси, пока неясно. Может, мне придется вкалывать бурлаком или грузчиком, не исключено, что я начну просить милостыню. Я должен быть готов терпеть лишения, каких дома никогда не терпел, сносить унижения, каких дома никогда не сносил. Мало научиться стоять прямо, я должен научиться вставать на колени, научиться ползать. Я должен отбросить стыд, втоптать его в пыль, в грязь. Для смерти нужна одна храбрость, для жизни – совсем другая, а мне надо дожить хотя бы до того дня, когда я пущу в ход свой нож.

Сменив одежду, я вышел из комнаты и занялся делами плантации.

Сперва я взял метлу и подмел галерею между передней частью дома и задней, расчистил ее от барахла и снял развешенную под карнизом вяленую рыбу. Галерея была местом, где мы раскладывали чайные листья, а они легко портятся и впитывают в себя посторонние запахи.

Покончив с уборкой, я водрузил на кухне котел для чаоцин – “обжарки зелени”, одного из этапов изготовления чая. Затем я попросил маму собрать в корзину связку лапши и пять яиц и со всем этим добром отправился к деревенскому мастеру чаоцин. Он из года в год помогал моему папе с обжаркой, но на сей раз все было иначе. Когда нагрянули японские самолеты, мастер тоже был на плантации, но он стоял в нескольких десятках шагов от папы, и это спасло ему жизнь. Хотя осколки снаряда его не задели, мастера придавило упавшим деревом. Я хотел проведать его и заодно упросить прийти к нам, проследить за обжаркой. Мастер не вставал с кровати, значит, покинуть дом он мог только на носилках – великое одолжение с его стороны.

Я сызмальства наблюдал за тем, как папа управляется с чаем, и даже после того, как меня отдали в уездную школу, в чайный сезон я на несколько дней отпрашивался с уроков, чтобы помочь своим. Но я был всего лишь подмастерьем, который никогда не примерял на себя роль мастера. Печь, котел и чайные листья любят объединиться против новичков, и вот теперь чай попросту подложил нам свинью – хотя весь год стояла славная погода, кончится все тем, что мы останемся с горой чайной трухи.

Накануне, увидев, как А-янь схватилась за ножницы и отрезала косу, я, честно говоря, растрогался и почти утратил решимость, подумал: ладно, никуда я не уйду, семья Яо в свое время спасла нашу семью. Мой папа был не из местных, родом из южного Аньхоя. Однажды на те края обрушился град, который погубил весь урожай; папа сгреб нас в охапку и бежал от голода на новые земли, так мы и оказались в Сышиибу. Мне тогда шел второй год. Отчаявшись, папа уже думал продать меня, чтобы прокормить остальных. Яо услышали, что папа когда-то сажал чай, и дали нам кров, с тех пор папа стал заведовать их чайной плантацией. Если бы не Яо, кто знает, кому бы я сейчас прислуживал.

И все-таки я не мог остаться. Небо рухнуло, земля разверзлась, страна распалась на части – оставшись, я лишь позволил бы семье Яо чуть дольше влачить жалкое существование. Такая жизнь все равно что медленная смерть, я не хотел смотреть на то, как они мучаются.

Поэтому самое большее, что я мог для них сделать, это разобраться с насущными делами. После сбора урожая я должен был тронуться в путь.

* * *

Зарядил дождь. Не сильный, но упрямый, он не стихал ни на минуту. Но чай не мог ждать, если чай будет ждать, он перезреет. Перезревший чай не стоит и ломаного гроша.

А-янь и моя мама с утра пораньше накинули соломенные плащи и вышли из дома. Я погнал осла на плантацию, повез им бамбуковые корзины. Сбор чая – женское дело, мужчины в нем не участвуют. Мама А-янь не появлялась на плантации, она готовила для сборщиц еду и питье, так было всегда, из года в год.

У чайной плантации нас встретила реденькая группка женщин. Мама пересчитала их: не хватало половины.

– А где все-то? – спросила мама.

Женщины молча переглянулись. Мама спросила еще раз, и одна девушка промямлила:

– Они просили узнать… в этом году по… по-старому платят?

Сборщиц чая нанимал при жизни папа, почти все они были из Сышиибу и лишь некоторые – из соседних деревень. Зная, какая беда стряслась в семье Яо, они боялись, что их теперь оставят без денег.

Мама запрокинула голову, поглядела на небо и вздохнула.

– Уж не собрались ли эти бессовестные к кому другому переметнуться? – прошептала она А-янь. – В дождь и так работа стопорится, а нам еще и рук не хватает. Может, ты сходишь, разузнаешь, что да как?

А-янь поразмыслила.

– Нельзя, уйдешь – почуют слабину.

А-янь начала разгружать осла. Она так резко стаскивала корзины, что выбившаяся щепка порезала ей руку. А-янь сунула палец в рот и стала сосать ранку, я вытащил из кармана платок, протянул ей, чтобы она остановила им кровь, но она даже не глянула на меня, только помотала головой.

Она не смела на меня взглянуть, она боялась, что взгляд выдаст ее обиду. За эти дни она исхудала, под глазами появились большие темные круги. За эти дни у нее столько всего накопилось в душе, и она не могла сбросить этот груз, выплакать свое горе. Я переживал, что она расскажет о моих планах маме, – она знала, что единственным человеком в мире, который мог сейчас удержать меня, была моя овдовевшая мать.

Но она молчала.

А-янь принялась раздавать корзины. Ее уверенность была напускной, на самом деле она растерялась не меньше моей мамы. Но она знала, что женщины не сводят с нее глаз, что их взгляды скользят по ее лицу, будто водоросли, прощупывают ее, чтобы понять, насколько она сильна, или, точнее, насколько слаба.

– Только не показывай им свой страх, – шепнул я ей. – Проявишь сегодня слабость – так и останешься в их глазах лялькой.

А-янь подняла голову и прямо посмотрела в их лица.

– Тетушки, сестрицы, в нашей семье случилось несчастье, но за работу мы вам заплатим сполна. В этот раз расчет не по дням, а по труду. Кто работает на совесть и заполняет корзину доверху, собирает двадцать цзиней^[19] чая – тот получает три медяка, корзины я взвешу в конце дня. Старые правила дяди А-цюаня все знают, давайте начинать.

У женщин в головах защелкали счеты: выходило, что в этом году, если постараться, можно было заработать на пятую часть больше, чем в прошлом.

Мама была обескуражена, но не успела она ни о чем спросить, как А-янь, повесив на шею корзину, уже потащила ее на плантацию. Мама обернулась, увидела, что некоторые женщины расходятся, и запаниковала еще сильнее.

– Не волнуйтесь, тетя, они ушли, чтобы побольше народу позвать, – сказала А-янь.

И в самом деле спустя четверть часа женщины вернулись, приведя с собой новых работниц.

Чай семьи Яо продавался по разумной цене, при этом он не относился к чаям высшего сорта, тем, что собирают по принципу “одна почка, один лист”, папа разрешал срывать побеги с одной почкой и двумя листьями. За все эти годы плантация Яо обзавелась постоянными покупателями, нам служило наше доброе имя. Когда-то и нам попадались нерадивые сборщицы, срывавшие иногда побеги с тремя, четырьмя листьями, даже чайные стебли. Тех, кого папа ловил на халтуре, он выпроваживал. Хотя чай в деревне растили многие и в чайный сезон сборщица всегда могла найти где подработать, никому не хотелось уходить от Яо, потому что они платили больше других и рисом кормили от души, еще и суп с яйцом и салом на обед варили. Правила все знали, без лишних слов женщины взялись за дело.

Собирать чай А-янь научилась тогда же, когда научилась ходить, и если другие срывали побеги одной рукой, то она сразу двумя. А-янь не смотрела на куст, у ее пальцев были собственные глаза. Эти глаза направляли ее руки, и пальцы-змейки шуршали между ветками, зная, когда им сновать, когда замирать, когда рвать. Два пальца, указательный и большой, вытягивались и сгибались – и чайный побег падал в бамбуковую корзину.

Глаза на пальцах трудились вовсю, глаза на лице тоже не бездельничали. Прежде за работой взгляд А-янь скользил по сторонам, подмечая новые наряды, в которые облачились бабочки, новые цветы, которыми украсили свои шпильки шэянки, спустившиеся с гор к реке, чтобы выстирать одежду. Но на сей раз от глаз не было никакого толку. Бабочки промокли под дождем и попрятались среди веток, там, где их было не видать; цветы на склонах и теперь цвели, но все они потускнели. Для девочки, которая потеряла отца, в мире не остается красок.

Сегодня они непременно соберут больше, чем обычно. А-янь все обдумала, еще когда раздавала корзины. Раньше платили по дням, то есть не учитывали, насколько сборщицы расторопны, так что они всегда могли найти способ работать поменьше. Конечно, им и сейчас никто не мешал лениться, но отныне “работать поменьше” превращалось в “заработать поменьше”. Набитая доверху бамбуковая корзина весила двадцать цзиней. Если считать по весу, оплата за день увеличится всего на несколько медяков, зато они уложатся не в пять дней, а в четыре. Одна беда: шел дождь, чайные листья потяжелели от влаги, а значит, А-янь грозил какой-никакой убыток. Перед взвешиванием надо не забыть слить воду через сито.

Мало-помалу дождь стих, тучи раскололись на черепичные плитки, черепичные плитки превратились в рыбьи чешуйки, рыбьи чешуйки подхватил и унес ветер, и небо вдруг прояснилось, а на чайных кустах засверкали жемчужины. Стоял сезон Цинмин, но солнце припекало совсем по-летнему, как на Праздник драконьих лодок, – казалось, будто прошло не два часа, а два месяца. А-янь сняла соломенный плащ и коническую шляпу, потянулась к косе, чтобы ее поправить, но вспомнила, что косы у нее больше нет, вместо нее теперь белая траурная повязка.

Я прохлаждался в теньке под кустом. Пока что я мог отдыхать, я “заступал на смену” после А-янь. В такую жару и при высокой влажности чайным листьям нельзя залеживаться, иначе они краснеют. Мне предстояло и раскладывать чай, и обжаривать его, и скручивать – судя по всему, впереди была бессонная ночь.

Заполнив к полудню корзины, сборщицы отправились к Яо – отнести чай, а заодно перевести дух и пообедать. Они шли мимо разрушенных японцами домов. От некоторых осталось лишь полстены, кое-где уцелели ворота. Где полыхал огонь, теперь было черным-черно, а там, куда он не добрался, края свисающих балок белели, точно старые кости. Почти все владельцы уже переехали, перебрались к родне, только одной семье некуда было деваться, и эти люди так и жили среди руин. Из битых кирпичей мать соорудила очаг, голые дети кутались в обугленное, выхваченное из огня одеяло и ждали, пока сварится батат.

Рядом с матерью, пытаясь завязать разговор, топтался Плешивый. Видя, что ей не до него, он подобрал палку и принялся ворошить обломки.