Американские инструкторы вскоре обнаружили, что у китайских курсантов, при всей их чахлости, крепкие, сильные ноги. О том, что на самом деле означает китайское слово бусин – “ходьба”, американцам поведали не словари, а здешние марш-броски. При необходимости можно было, проделав путь от Юэху пешком, вогнать в спину японцам пару-тройку колючек, таких, что не вытащишь, а затем скрыться без потерь. В конце концов, главной задачей тренировочного лагеря было не участие в боях: его создали, чтобы собирать разведданные, подрывать моральный дух противника, заставлять японцев ежеминутно дрожать от страха.

В лагере уже был свой переводчик-китаец. Майлз в далеком Чунцине еще не уяснил: хотя огромный Китай признает лишь один официальный язык, в стране три тысячи девятьсот девяносто девять диалектов, и особенно это заметно на юге, где даже крестьяне из соседних деревень подчас не понимают друг друга. Курсантов для удобства общения набирали из жителей окрестных поселений. А переводчик, которого прислал Чунцин, оказался гуандунцем, и единственным человеком, способным разобрать его речь, был он сам. От безысходности американские инструкторы попросили меня о помощи – я был известным на всю округу китаеведом. Так мы с вами в тот день и познакомились.

Тебе, Лю Чжаоху, пришлось, видимо, долго бежать: рубашка на спине покрылась соляными разводами, капли пота одна за другой скатывались на брови. Тяжело дыша, ты сжимал в руке сорванное объявление о наборе в лагерь. Китаец, который проводил вступительные испытания, заметил, мол, объявление не для тебя одного вешали, зачем ты его оторвал? Ты хотел улыбнуться, но твое лицо сковало напряжение, ни одна улыбка не смогла бы пробить такую броню, поэтому ты лишь прочистил горло и выдохнул: “Торопился”. В тот день ты был немногословен, да и потом помалкивал, твой рот все равно что шлюз, чьи створы чаще закрыты, чем открыты.

Тебе дали бланк регистрации, чтобы ты внес свое имя. Ты написал иероглиф “Яо”, тут же его зачеркнул и исправил на “Лю Чжаоху”. Это имя показалось мне смутно знакомым, но тогда я так и не вспомнил, где его видел. Экзаменатор спросил тебя про семью. Ты помедлил, словно производя в уме мучительный подсчет, и наконец ответил, что у тебя одна только старая мать. Экзаменатор поинтересовался, умеешь ли ты читать и писать. Ты сказал, что почти окончил среднюю школу, полгода не доучился. Экзаменатор велел показать, как ты пишешь иероглифы. Ты обмакнул кисть в тушь, склонился над столом и на плохонькой рисовой бумаге в два счета написал по памяти “Завет отца нации”^[5].

К этому времени уже никто особо не сомневался, что ты годишься для приема в лагерь, хотя впереди у тебя был еще простой медосмотр. Но и с первого взгляда становилось ясно, что ты более-менее здоров. Подстричь бы тебя, а затем подкормить, и тогда ты, пожалуй, сможешь выдержать тренировки.

Однако набор проводился строго по утвержденному генштабом порядку. У экзаменаторов еще остались к тебе вопросы.

– Что ты умеешь? – спросили тебя.

Ты закрыл глаза и чуть задумался.

– Я говорю по-английски.

Когда я перевел твой ответ Иэну Фергюсону, экзаменатору от американской стороны, он живо тобой заинтересовался. Если в лагере будет курсант со знанием английского, вести занятия станет намного проще. Он попросил тебя что-нибудь сказать.

Ты впопыхах выудил из памяти несколько английских слов и выстроил их в ряд. У тебя был ужасный акцент, ты пропустил глагол и поменял местами подлежащее и дополнение. Наверно, у того, кто учил тебя английскому, родным языком был суахили. Ты хотел сказать: “Рад с вами познакомиться” (I am very glad to meet you), а вместо этого получилось: “Вы рады со мной познакомиться” (You very glad meet me). Иэн не выдержал и расхохотался.

– Лучше чем ничего, – вступился я за тебя.

Впоследствии нам все же пригодился твой английский, в тот день ты просто перенервничал и от волнения все напутал.

Ты густо покраснел от стыда. Чтобы реабилитироваться, ты вытащил из-за пояса какую-то штуковину с резинкой. Это оказалась рогатка. Ты поднял ее кверху и задрал голову, высматривая в небе подходящую цель. И вот ты заметил птицу. Ты втянул живот, затаил дыхание и запустил в нее камнем. Птица рухнула на землю.

Это был сбитый в полете воробей – ты не только отлично целился, но и понимал принципы упреждения при стрельбе.

Мысленно экзаменаторы уже приняли тебя в тренировочный лагерь, но по правилам они должны были задать тебе последний вопрос.

– Почему ты решил поступить к нам?

Ты ничего не сказал, только полоснул экзаменатора взглядом. Тогда-то я и разглядел пылавший в твоих глазах огонь.

Мне и раньше встречались люди с горящими глазами, огонь светился во взгляде каждого, кто шел в лагерь, но твое пламя было совсем иного рода. Оно не согревало, оно было ледяным, холодным, как нож. Это пламя и стало твоим ответом.

Иэн попросил меня внести твое имя в список курсантов-рядовых. Я потянул его за рукав и шепнул, мол, жаль растрачивать такой талант. Курсантов делили на две группы, одних зачисляли в “кадровые”, других – в “рядовые”; первые учились на младших офицеров специального подразделения, а вторым, хоть они и проходили особую подготовку, предстояло стать простыми солдатами. Иэн засомневался, ведь ты никогда не служил в армии. Я возразил: опыт – дело наживное, а способности либо есть, либо их нет. Иэн ничего не ответил, только черканул перьевой ручкой, перенес твое имя в соседнюю колонку. Лишь позже я осознал собственную наглость – я не был полноправным членом тренировочного лагеря, но при этом вел себя совершенно по-свойски. К счастью, никого не смущало, что я совал нос куда не следовало.

Ты прошел медосмотр и стал кадровым курсантом. Тебе выдали серую форму и матерчатые туфли, на груди у тебя появилась нашивка: иероглифы “Морской дракон” (кодовое название вашего подразделения) и под ними цифры “635” (твой личный номер). С тех пор тебя звали не Лю Чжаоху, а 635. Американскую программу обучения хранили в секрете, подопечным лагеря запрещалось разглашать свои имена, а еще нельзя было поддерживать связь с близкими, чтобы не выдать тайну и не навлечь беду на родных. Карту регистрации – единственный документ, где были указаны фамилия с именем, – американский инструктор запер в ящичке письменного стола. Увы, когда пришло время покинуть Юэху, суматоха так вскружила американцам голову, что они забыли взять карту с собой. Лишь много лет спустя я узнал, сколько бед ты потом претерпел из-за этой бумажки.

Тогда никто из нас не подозревал, что скоро ветер подует совсем в другую сторону.

Через двадцать лет после того, как ты сдавал экзамен в тренировочном лагере, мы с тобой снова встретились в Юэху. Это было 15 августа 1963 года. Узнав тебя, я изумленно сжал твою руку, тонкую, будто нож, и спросил: Лю Чжаоху, что с тобой стало? Что произошло? Ты вздохнул, сказал: это долгий разговор. Чтобы описать все, что со мной случилось в прошлой жизни, понадобится еще одна жизнь. Давай лучше подождем Иэна, я расскажу вам обоим, у меня сил не хватит повторять.

Я не настаивал. Мы побрели по тропинке, той, что так сильно изменилась и еще сильнее изменится в будущем, побрели медленно, невесомо. Мы шли, делая каждый раз не шаг, а полшажочка, мы боялись потревожить скрытые под этими переменами следы былого.

На внешней стене вокруг курсантского общежития кто-то написал известковой краской лозунг. Написал недавно, потому что в прошлом году на этом месте были другие слова. Аккуратные, ровные, с заостренными чертами иероглифы гласили: “Учитесь у товарища Лэй Фэна!”^[6]

Я спросил, кто такой Лэй Фэн. Ты подумал и ответил: один хороший человек. Я уточнил: а что он такого хорошего сделал? Лечил болезни? Отдал все свои деньги беднякам? Ты невольно фыркнул, покачал головой и сказал: отстал ты от жизни, пастор Билли. Я напомнил тебе, что уже восемнадцать лет пылюсь в мире призраков. Ты задумался и проговорил: верно, тот мир ты знаешь лучше, чем я.

Мне уже доводилось видеть лозунги. Иероглифы про Лэй Фэна нанесли поверх множества предыдущих, закрашенных. Эта стена – самая длинная в Юэху, своего рода “лицо” деревни, и каждые несколько лет на ней появляется очередное изречение в духе времени. Когда-то тут была надпись “Да здравствуют народные коммуны!”, до этого – “Пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают сто школ”, еще раньше – “Мы обязательно освободим Тайвань!”. А под “тайваньским” слоем находилось правило тренировочного лагеря.

А, нет, я перескочил через слой. Между “Тайванем” и правилом был еще один призыв: “Дадим отпор Америке, поможем Корее, защитим Родину”.

– Помнишь его? Ваше правило? – спросил я тебя.

– От и до, – ответил ты.

В последних лучах заката мы повторили от начала до конца правило лагеря. Ты говорил уверенно, без единой запинки и не пропустил ни слова. Как и я. Наши голоса звучали в унисон.

Ты, разумеется, не мог не знать правило наизусть, вы выкрикивали его каждый день, перед занятиями и после них, стоя навытяжку перед вашим китайским командиром. А вот то, что я знал его наизусть, должно показаться необычным – я проповедовал, а не воевал, я не был ни инструктором, ни курсантом. Просто я тогда подружился со своими соотечественниками и делал для них то, что миссионеру, пожалуй, делать не следует. В те годы я каждый день сновал по дороге от церкви до тренировочного лагеря, туда и обратно, туда и обратно, так и запомнил ваш девиз.

То, что командир не увидел, не понял, не услышал, не сделал,

Мы увидим, поймем, услышим и сделаем за командира.

Замолчав, мы переглянулись и оба прыснули со смеху. Странная штука – время, оно с чего угодно сорвет строгую торжественную оболочку, обнажив абсурдную сущность. Когда-то это правило представлялось вам непреложным законом, ведь, как известно, священный долг военного – подчиняться приказу. Но твое терпение, хоть и казалось резиновым, однажды лопнуло. Годы спустя я по-прежнему помню твой тихий и вместе с тем оглушающе громкий бунт перед общежитием.

Ты провел пальцами по стене и пробормотал: раньше она была выше. Я сказал: осела под лозунгами, их вон сколько накопилось за эти годы.

Не говоря больше ни слова, мы вновь двинулись по тропке.

Так мы дошли до моей старой церкви. Это здание до сих пор самое прочное и нарядное в Юэху, поэтому ни у кого не поднялась рука его снести. Только с каменной таблички над воротами давно соскоблили иероглифы “Дом молитвы”. Табличку закрыли деревянной доской, пропитанной тунговым маслом, посередине нарисовали красную звездочку, а ниже написали: “Начальная школа «Алая звезда»”. Еще не кончились летние каникулы, в классах было пусто, изнутри не доносилось ни звука. Ребята постарше, скорее всего, помогали родным по хозяйству, лишь несколько девчушек шести-семи лет играли перед школой в резиночку, считая вслух:

Девять, восемь, семь и шесть,
В двадцать первом цветок есть.
Раз, два, три, четыре, пять,
Цветок малань расцвел опять.

Это любимая считалка китайских девочек, смысл ее так и остался для меня тайной. Но мне нравилось слушать их голоса. Голоса, не тронутые невзгодами, гладкие, без отметин, звонкие, как ветряные колокольчики.

Дети раз за разом повторяли свой стишок, резинка в их руках поднималась все выше и выше – от колен до талии, от талии до плеч, от плеч до макушки, и каждая новая высота испытывала пределы их гибкости.

В конце концов одна из школьниц, пониже ростом, выбыла из игры. Когда резинку задрали до макушки, девочка не смогла ее перепрыгнуть. Бедняжка не рассчитала силу, потеряла равновесие и шлепнулась на землю. Вместо того чтобы помочь ей встать, ее подруги так и покатились со смеху. Школьница ужасно смутилась и скривила рот, как будто собиралась заплакать.

В эту минуту подошла ее старшая сестра, подросток лет тринадцати или четырнадцати на вид. Судя по всему, она направлялась к реке, чтобы постирать одежду: в бамбуковой корзине у нее за спиной лежал ворох грязных вещей, сбоку к корзине был привязан соломенным жгутом валёк. Она помогла сестренке подняться и отряхнуть штаны.