– Чего реветь по пустякам? Успеешь еще в жизни нареветься, – сказала старшая.

Казалось, это не сестра говорит, а мать. Или даже бабушка.

Ты вдруг замер, твой взгляд устремился к девочке с корзиной. Застыв на одном месте, ты долго не сводил с нее глаз.

Я знаю, кого она тебе напомнила, но это имя нельзя произносить вслух. Небо на него отзывается дождем, а земля – болью.

С тех пор Лю Чжаоху каждый год составлял мне в деревне компанию. Мы с ним все ждали и ждали тебя, Иэн Фергюсон.

Кто бы мог подумать, что ты такой живучий – заставил нас ждать пятьдесят два года.

Первые тридцать лет мы держали себя в руках. Мы думали: ты, наверно, по-прежнему работаешь, выплачиваешь остатки по ипотеке; может быть, ты вышел на пенсию и укатил с женой в круиз, чтобы возместить ей все то, что в прошлом недодал, и вы уплыли в новые края, о которых ты прежде только слышал; может, твои внуки и внучки еще совсем маленькие и ты хочешь, чтобы они как следует запомнили дедушку… Одним словом, мы и так и этак оправдывали твое отсутствие.

К сороковому году терпение пошло на убыль. Старик за восемьдесят не тянет ипотеку и не растит детей. Даже если он при смерти, его супруге (при условии, что она вообще жива) незачем чересчур убиваться. Это время, когда листва увядает, плод падает на землю, а человек умирает. А ты, неужели ты и впрямь настолько любишь мир живых, что забыл про наш уговор?

Ты все никак не появлялся.

К пятидесятому году мы не просто потеряли всякое терпение, в нас мало-помалу закипал гнев.

Мы тоже прошли войну, но нас жизнь не баловала. Мы умерли молодыми, а тебе, значит, можно вечно коптить небо, попирая все законы природы? На каком таком основании? Ну, на каком? Тебе уже за девяносто, от тебя несет гнилью, тухлый ты старикашка, хватит занимать место на земле, уступи его молодым, им встать некуда! Пора уже тебе помереть, давно пора!

Ты, вероятно, услышал, как мы с Лю Чжаоху тебя браним. Сегодня, на пятьдесят второй год нашего ожидания, ты наконец объявился.

Иэн Фергюсон: боевые товарищи, хаки, нежданная гостья и так далее

Я пришел почти сразу. Если бы вы сейчас стояли на кладбище в пригороде Детройта, вы бы сами увидели, что цветы на моем надгробии еще не поблекли и не увяли.

Вы, может быть, заметили, что на мне та самая форма цвета серого хаки, которую мы носили в лагере. Вообще-то у меня в чемодане припрятана форма ВМС, сшитая в Шанхае на заказ, в отличном состоянии – единственное обмундирование, которое я надевал в Китае. Шанхайским портным, наверно, и не снилось, что победа принесет им неиссякаемый источник дохода. С самого прибытия в Китай мы ни разу не примерили военную форму. Когда нас распределили по тренировочным лагерям, Майлз отдал приказ: мы могли носить только хаки, без фуражки и каких-либо знаков различия. Так мы избегали лишних церемоний вроде стойки смирно и отдания чести при виде командира, а главное, попади мы в руки японцев, они бы ни за что не поняли, кто мы такие.

Осенью сорок пятого, когда мы наконец распрощались с захолустной Юэху и приехали в Шанхай, наши сердца трепетали от нетерпения. Военные тогда говорили: “Шанхай – это Шанхай. Шанхай – это не Китай”. Шанхай вобрал в себя чудеса со всего света, одному только Китаю не нашлось в нем места. Шанхай заставляет с собой считаться, в Шанхае ты надеваешь нарядный, новый с иголочки костюм и глядишь в оба. Первым делом мы узнали в гостинице адрес одного из старейших ателье и дали срочный заказ на синюю флотскую форму с платком-галстуком, белыми обшлагами, модными брюками клеш и нарукавной нашивкой: сверху восседает могучий орел, под его лапами – три алых шеврона. Это знак различия техника по вооружению первого класса. Пришло наконец и наше время показать себя, не все же одним летчикам и пехотинцам притягивать на набережной Вайтань взгляды красавиц в рикшах.

Форма ВМС из шанхайского ателье неизменно лежала у меня в чемодане и кочевала со мной из города в город. Она сохранила свой чистый синий цвет, лишь слегка полиняла, ткань на ощупь прочная, как медный лист. Даже спустя семьдесят лет аккуратные стежки и качество пошива делают Китаю честь.

Но этот мир я покинул, облаченный в серую униформу – соцработник узнал мою волю из завещания. Человек живет и сменяет сотню, тысячу костюмов, а умирая, забирает с собой лишь один из них. Я сделал эту невзрачную серую одежку своим саваном, потому что она напоминает мне о равенстве и достоинстве.

Знаю, вы заждались, но я ведь все-таки пришел, я первым делом к вам. Не смотрите на меня хмуро, мои сослуживцы, мои боевые товарищи.

Я умер, дожив до девяноста четырех лет. За свою долгую жизнь я, конечно, обзавелся приятелями. С одними я когда-то учился, с другими много лет работал, с кем-то сблизился благодаря общим интересам. Мы ходили друг к другу на свадьбы, в том числе серебряные и золотые, церемонии наречения имени, собирались по самым разным поводам, дети друзей становились нашими крестниками и крестницами. Я вверял друзьям свои будни, свои радости и тревоги – но не жизнь. Поэтому они всего лишь друзья, а не боевые товарищи.

Я берегу эти слова – боевые товарищи, как восточная девушка бережет целомудрие, я не дарю их первому встречному.

До войны мы с вами не были знакомы, после войны связь прервалась. Как-то раз я написал пастору Билли по американскому адресу, который он мне оставил. Письмо месяцами переходило из рук в руки и наконец вернулось обратно, теперь-то понятно почему. Через пять лет после того, как мы расстались, я побывал на встрече инструкторов, где ребята заговорили о деревне Юэху, о прошлом, вспомнили Буйвола, Сопливчика и Лю Чжаоху. Я расчувствовался и, возвратясь ночью в гостиницу, не утерпел и написал Лю Чжаоху письмо. Я и так знал, что оно, скорее всего, пропадет, ведь в этой стране происходили тогда эпохальные перемены. С тех пор я уже не пытался с вами связаться и никогда больше о вас не слышал.

Пусть наши жизни переплелись совсем ненадолго, вы все равно остаетесь моими боевыми товарищами.

В то время я служил инструктором от американской стороны, а ты, Лю Чжаоху, был моим курсантом. Принятая в Китае культура почитания наставника проложила между нами пропасть. Но когда нас посылали на задание, вся эта иерархия переставала что-либо значить, потому что наши жизни висели на тонкой веревке, один конец веревки держал ты, второй – я, твой промах был моим промахом, а мой – твоим. Мы могли вместе выжить или же в один миг вместе погибнуть. Поэтому мы оберегали друг друга.

Помню тот ночной марш, когда мы продвигались по горной тропе в кромешной темени. Мы боялись угодить в засаду, и нам нельзя было ни курить, ни выдавать себя звуком. Ты легонько похлопал меня по плечу, и я понял, что иду по самому краю. Это была твоя страна, твоя земля, твои горы, ты знал их пароли и шифры, а я – нет. Твой сигнал спас меня, еще шаг – и я бы, наверно, рухнул в бездну ущелья и разбился вдребезги. Я доверил тебе свою жизнь, а это самое большое доверие в мире. Поэтому ты стал моим боевым товарищем, а они не стали.

Или вот, например: мы однажды узнали из надежных источников, что через два дня, ночью, в девяноста с чем-то километрах от нас проедет поезд с важным для японской армии снаряжением. Мы заранее прибыли пешком на место и затаились неподалеку от железной дороги. Ежедневные нападения на японские грузовые составы кое-чему научили противника. Снаряжение везли во всех вагонах, кроме первого, его теперь оставляли пустым – на случай подрыва. Японцы так растянули линию фронта, что не успевали с поставками, снабжение превратилось в тяжелый камень, который давил им на нервы.

Вообще-то удача отвернулась и от нас: ряд наших атак провалился, мы даже потеряли нескольких курсантов. С тех пор мы не рвались напролом. Вместо этого мы прибегли к новому устройству для индукционной детонации. Оно срабатывало только при определенном весе вагона, так что уловки японцев с “пустышками” больше не могли нас одурачить. В тот день мы впервые применили наше “оружие нового поколения”, а управлял этой штуковиной не кто иной, как ты, Лю Чжаоху. Ты сжимал в руке детонатор и ждал моего взгляда, чтобы понять, в какую секунду и на каком расстоянии привести устройство в действие. Этот взгляд все решал, от него зависело и поражение объекта, и то, останется ли цел и невредим подрывник. Такая вот у меня, американского техника по вооружению первого класса, была суперсила.

Когда я только начинал вас учить, вы и слышать не хотели про дистанционное управление и взрывчатки замедленного действия. То ли дело оружие ближнего боя вроде ручной гранаты – мгновенный эффект, прямо на твоих глазах тела рвутся в клочья. Вам казалось, что военную победу, которую вы не видели сами, и победой-то назвать нельзя, – подобно тому, как жизнь, которой человек не готов рискнуть, и не жизнь вовсе. Я терпеливо, точно буром, пробивал мало-помалу ваше упрямство. Я твердил: потеря солдата, который прошел спецподготовку, это чудовищная растрата ресурсов, человеческих и материальных; лишь оставаясь в живых, можно успешно ликвидировать противника; план, который не предусматривает, что курсанты вернутся с операции, не стоит даже принимать в расчет. Вы это презирали и между собой называли меня трусом, говорили, что я боюсь смерти. Понемногу, со временем, я вас убедил, вы наконец вкусили радость от обладания той огромной разрушительной силой, которую дают особые технологии.

В тот день ты, Лю Чжаоху, сидел возле меня на корточках и ждал моего взгляда. Ты безоговорочно вверил мне свою жизнь, потому что я был твоим боевым товарищем.

Или взять тебя, пастор Билли. Ты не носил нашу серую униформу, твое имя не значилось в наших списках, ни в каких вылазках ты с нами не участвовал, и все равно ты для меня боевой товарищ.

Мы звали тебя Баскетбольным Билли, пастором Билли, но ты не знаешь, что у тебя было еще одно, тайное прозвище – Чокнутый Билли. Ты был совсем не похож на типичных американских священников, чинных педантов, которые только и делают, что пугают всех Божьим гневом. Ты надевал длинный халат, такой же, как у здешних крестьян, и гонял в нем на допотопном велосипеде от своей церкви до нашего лагеря и обратно. Чтобы полы халата не запутались в велосипедных спицах, ты поднимал их и заправлял в штаны, твои волосы, уже начинавшие редеть, раздувались на ветру, как одуванчик. У велосипеда не было тормозов, ты крутил педали назад, когда хотел остановиться. Так, вращая педали то в одну, то в другую сторону, ты разъезжал по горной тропе.

Ты был не только пастором, но и врачом, поэтому в церкви собирался самый разный люд: школьные учителя, мясники, крестьяне-чаеводы, ткачихи и даже бродяги-попрошайки. И среди твоих знакомцев непременно находился кто-нибудь, у кого шурин работал поваром в одном из кабаков уездного центра, а в этот кабак заглядывали и бандиты из тайных группировок “Цинбан” и “Хунбан”, и местная шпана, и сбытчики опиума; или чья-то тетушка служила кухаркой у японского офицера, и когда она подавала на стол закуску чатан, то невольно слышала обрывки разговоров, которые ей слышать не полагалось; или же чей-то сын учился в городской школе и сидел рядом с кровинушкой какого-нибудь чиновника из марионеточного правительства, и этот юный отпрыск был как нарочно отъявленным болтуном. Чутким, как у собаки, носом, проворным, как у змеи, языком ты вынюхивал и выманивал информацию, а затем садился на велосипед и спешил – педали вперед, педали назад – в тренировочный лагерь к разведчикам. Благодаря тебе наши взрывчатки замедленного действия срабатывали в нужном месте и в нужное время.