В ходе Французской кампании «туман войны» одинаково окутывал обе стороны. Но активными действиями немцы сумели не только перехватить инициативу – они смогли убедить противника в своем преимуществе даже там, где соотношение реальной численности и качества противостоящих сил такого преимущества не обеспечивало. Таким образом, главной целью блицкрига стал не собственно разгром противника, а создание у него впечатления, что любая инициатива заранее обречена на неудачу – то есть надо либо уходить в глухую оборону, либо сдаваться.

Что можно было противопоставить этой тактике? По сути, лишь одно – «никогда не сдаваться!», как гласит подпись к известной карикатуре с цаплей, проглотившей лягушку. Жертве блицкрига следует не просто продолжать сопротивление, но сопротивляться активно, сковывая инициативу противника и заставляя его отвлекать внимание и силы от тех мест, где он имел наибольшее позиционное и ситуативное преимущество. Конечно, если не учитывать заявления демагогов о том, что чрезмерно высоким потерям следует предпочесть сдачу в плен – а затем «пить баварское»… Правда, французы предпочли сдаться, а потом все равно оказались в числе победителей («Как, и они здесь?» – воскликнул Кейтель на подписании капитуляции). Но вывела их в победители отнюдь не судьба, а отчаянное сопротивление тех, кто предпочел глупую, бессмысленную и неэффективную борьбу разумной и осмысленной трусости…

Увы, тактика активного сопротивления повсюду при невозможности добиться решающего успеха хоть в каком-то месте, неизбежно выливается в многочисленные, часто разрозненные контратаки, зачастую проводимые без решающего превосходства в силах или против уже укрепленной противником позиции. Такие действия ведут к значительным потерям, кажущимся совершенно неоправданными. Действительно, если для успешного прорыва вражеской обороны требуется трехкратное превосходство – чему учат студентов на любой военной кафедре, – то не лучше ли вместо бесплодных и дорогостоящих атак уйти в глухую оборону, заставив противника нести аналогичные потери в атаке наших позиций?

Здесь мы сталкиваемся с еще одним парадоксом блицкрига, ускользающим от понимания многих исследователей. Оборона всегда подразумевает передачу права хода противнику – то есть утрату инициативы. Таким образом, противник получает дополнительное преимущество, причем отнюдь не абстрактное, а самое что ни на есть практическое. Не скованный необходимостью реагировать на наши действия, он может без помех сосредоточить максимум усилий на выбранном им направлении главного удара. После чего, даже при отсутствии общего превосходства в силах и средствах, враг без проблем совершает прорыв в нужном ему месте. В итоге наши войска, старательно избегавшие неоправданных потерь и не атаковавшие без надежды на успех, несут еще более высокие потери при поспешном отходе либо же оказываются в окружении. Те самые войска, которые мы так жалели и тщательно сберегали, избегая бесплодных контратак…

Да, тактика активного сопротивления опытному, а вдобавок численно и технически превосходящему противнику неизбежно влечет огромные потери, но эти потери все равно будут меньше, нежели при полном разгроме, который так же неизбежно последует, если отдать врагу право первого хода.

Беда в том, что в последние два-три десятка лет в общественное сознание усиленно внедряется мысль о том, что человек несет ответственность лишь за последствия своих действий – но не за бездействие. Тем более что в информационном мире представление о вещи и ее образ в сознании человека значат неизмеримо больше, нежели сама эта вещь или событие. В этом мире не составляет большого труда (хотя почитается за важное умение) найти тысячу причин, по которым действие не могло быть совершено, – даже в тех случаях, когда за бездействие предусмотрена уголовная или служебная ответственность.

При этот как-то само собой подразумевается, что мирозданием управляют некие мудрые законы^[30], которые в отсутствие противодействия им сами обеспечат оптимальное развитие событий. Любая попытка противодействия этим законам мироздания скорее приведет к ухудшению ситуации, нежели к ее улучшению. Оправданием для активных действий может восприниматься стремление к личному успеху на локальном уровне – но никак не сверхличностная цель. И тем более не «счастье всего человечества». «Дон-Кихот благороден – но все же смертельно опасен» (Александр Городницкий).

В итоге оказывается, что человек, не исполнивший своего долга, но добившийся личного успеха (хотя бы на страницах своих мемуаров), воспринимается как победитель и образец для подражания – даже если его сторона потерпела поражение. Общее поражение отделяется от личного успеха, причинно-следственная связь между ним и невыполнением долга рвется, объявляясь недоказуемой. Логика при этом обычно оказывается крайне проста:

1. Если высший командир потерпел неудачу, то его приказы были неверны и глупы.

2. В таком случае и приказ, отданный нашему «локальному» победителю, был также глуп и бессмысленен.

3. Соответственно, его выполнение привело бы к еще большему ухудшению ситуации.

4. Напротив, мы видим, что отказ от выполнения приказа привел к пусть локальному, но все же успеху (вновь – хотя бы только на страницах мемуаров).

5. Вывод: совершенно очевидно и убедительно доказывается фактами, что отказ умного подчиненного от выполнения приказа глупого начальника был совершенно правилен.

Блицкриг и контр-блицкриг

Но вернемся к блицкригу. Мы увидели, что одним из важнейших факторов успеха молниеносной войны являлось психологическое воздействие на противника. Но не менее важной была и сбалансированность структуры войск, оптимизированность ее под выполнение определенных задач в определенных условиях.

В связи с этим часто возникает вопрос: если немцы экспериментальным путем, на основе боевого опыта пришли к некому «золотому сечению» танковой дивизии, подобрав для нее оптимальное соотношение танков, пехоты, артиллерии и транспорта, то почему в танковых войсках Красной армии такое соотношение до самого конца войны достигнуто так и не было?

Действительно, даже советский механизированный корпус 1944-1945 годов, по общей численности приближаясь к немецкой танковой дивизии, имел заметно больше танков, но в то же время меньше артиллерии, меньше транспорта, а значит, и менее развитые тыловые службы. Понятно, что автомобилей в армии не хватало – даже после того, как со второй половины 1943 года в войска начали массово поступать ленд-лизовские «Студебеккеры». Однако почему же нельзя было сократить выпуск танков и за счет этого увеличить выпуск грузовиков?

В конце 30-х годов один танк Т-26 по стоимости соответствовал семи гражданским грузовикам ГАЗ-ААА, то есть 10 тысяч «двадцать шестых» можно было «конвертировать» только в 70 тысяч грузовиков. Да и то лишь теоретически, поскольку в производстве техники ограничивающую роль играет не только и не столько цена, сколько количество рабочих рук, станочный парк, объем производственных помещений, наконец, возможности смежников по поставкам того или иного оборудования. Так, опыт Горьковского автозавода в 1943 году показал, что вместо одного легкого танка Т-70 (или самоходной установки СУ-76 на его базе) можно было изготовить только три грузовика. В 1942 году советской промышленностью было выпущено 12 тысяч легких танков – то есть, очень упрощая, можно считать, что вместо них имелась возможность построить 36 тысяч грузовиков.

Кроме того, было изготовлено 13,5 тысячи средних и 2,5 тысячи тяжелых танков. Считая средний танк по 6 грузовиков, а тяжелый – по 10-12, и напрочь забыв о том, что производство тяжелой гусеничной техники можно перевести на производство легкой колесной техники лишь с огромным трудом и большими потерями времени, мы получим в общей сложности 150 000 грузовиков, которые можно было бы произвести за 1942 год, полностью отказавшись от выпуска танков. Причем отказавшись не только на этот год, но и на всю будущую войну – ибо при обратном налаживании выпуска танков практически все пришлось бы начинать с нуля…

Что бы нам дала такая реструктуризация производства военной техники? За весь 1942 год Красная армия имела в своем составе (считая и потери) 470 000 единиц автотранспорта – в основном грузовых автомобилей. Таким образом, отказываясь от производства танков и от танковых войск вообще, мы бы смогли улучшить подвижность своей армии всего на треть – и все равно бы не приблизились к немецкому уровню моторизации.

Очевидно, что результат не оправдывал затрат. Более того, существует правило: если ты не можешь ликвидировать превосходство противника в какой-либо области, следует не пытаться любой ценой сократить его. Лучше сделать ставку на создание собственного превосходства в другой области и навязать противнику соперничество там, где ты будешь сильнее. Советский Союз был сильнее Германии в масштабах танкового производства^[31] – и постарался полностью использовать это преимущество, переведя «моторизованную» войну в плоскость войны «танковой».

Эта война имела свои особенности. Созданные в 1942 году новые советские танковые и механизированные корпуса не были приспособлены к длительным автономным действиям в тылу противника – то есть их можно было облегчить, значительно уменьшив численность артиллерии и личного состава. Таким образом сильно облегчалось управление соединениями – немаловажный фактор при отсутствии у командиров достаточного опыта маневренной войны.

Зато большое количество бронированных машин придавало танковым и механизированным корпусам Красной армии высокие ударные качества, позволяя использовать их как для допрорыва вражеской обороны, так и в качестве мобильных противотанковых резервов. Большое количество танков в корпусе (свыше 200) позволяло посадить на броню треть, а то и половину своей мотопехоты – таким образом, не только отпадала необходимость в значительной части автотранспорта, но вдобавок ударный кулак стрелкового корпуса становился гораздо более маневренным, нежели немецкая танковая дивизия, обретая более высокую проходимость.

Безусловно, этот маневр ограничивался пределами автономности танка – боезапасом и дальностью хода по пересеченной местности. Однако быстро выяснилось, что появление большого количества советских танков даже в оперативном тылу противника вызывает моральный эффект не меньший, чем появление немецкой танковой дивизии во французском или советском тылу в 1940 и 1941 годах.

Конечно, быстро выяснились и недостатки советских танковых корпусов. Одним из главных оказалась их невысокая автономность, в результате чего танковые части сплошь и рядом оказывались в немецком тылу без топлива и боеприпасов. Однако в случае развала немецкой обороны на исход сражения это уже не влияло, тем более что у немцев обнаружилось еще одно слабое место.

На протяжении всей войны немецкие командиры всегда были склонны сильно преувеличивать численность противника. Особенно же сильно эта особенность стала проявляться в период неудач. Для немецких военных, свято уверенных в своем качественном превосходстве над любым противником, психологически было гораздо проще объяснить свое поражение многократным количественным перевесом врага. В результате мощь прорвавшихся в немецкий тыл танковых группировок тоже преувеличивалась, а за этим следовала избыточная реакция – против таких группировок сплошь и рядом бросались подвижные резервы, которые с гораздо большим эффектом можно было использовать в другом месте.

В итоге немецкие танкисты получали Железные и Рыцарские кресты и возможность для написания хвастливых мемуаров, но сражение при этом оказывалось проигранным. И происходило это именно потому, что танковые резервы вермахта вместо выполнения своей основной задачи регулярно занимались тем, что в шахматах именуется «пешкоедством».