Люси Мод Монтгомери: Лазоревый замок

Lucy Maud Montgomery

THE BLUE CASTLE

Перевод с английского Анны Захаровой

© Захарова А., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

* * *

Глава 1

Если бы тем майским утром вдруг не зарядил дождь, жизнь Вэланси Стирлинг могла бы сложиться совершенно иначе. Она вместе с родней отправилась бы на пикник по случаю помолвки тетушки Веллингтон, а доктор Трент – в Монреаль. Но пошёл дождь, и случилось вот что.

Проснулась Вэланси рано, в самый безжизненный и безрадостный рассветный час. Ей плохо спалось. Порой плохо спится, когда тебе вот-вот исполнится двадцать девять, а ты до сих пор сидишь в девушках – в обществе и окружении, где незамужние считаются простушками, не сумевшими кого-нибудь себе подцепить.

Дирвуд и Стирлинги давно уже списали Вэланси в безнадёжные старые девы. Но сама Вэланси никак не могла отказаться от жалкой, стыдливой маленькой надежды, что любовь однажды придёт и в её жизнь – не могла вплоть до этого сырого, ужасного утра, когда проснулась с осознанием, что ей двадцать девять и ни одному мужчине она не нужна.

Но в том-то и заключалась загвоздка. Вэланси не особенно возражала против того, чтобы остаться старой девой. В конце концов, размышляла она, быть старой девой – далеко не так ужасно, как замужем за дядей Веллингтоном или дядей Бенджамином, или даже дядей Гербертом. Её задевало другое – что у неё не было возможности стать кем-то ещё. Ни один мужчина никогда не ухаживал за ней.

Слёзы застилали ей глаза, пока она в одиночестве лежала в постепенно сереющих сумерках. Она не решалась расплакаться так, как ей того хотелось, по двум причинам: во-первых, боялась, что рыдания вызовут новую волну боли возле сердца. Вечером, перед сном, у неё случился приступ – хуже, чем все предыдущие. Во-вторых, ей не хотелось, чтобы за завтраком мать заметила её красные глаза и начала приставать с долгими, докучливыми, как рой комаров, расспросами.

«Допустим, – подумала Вэланси с бледной улыбкой, – я отвечу как есть: „Я плачу, потому что меня никто не берёт замуж“. Мать придёт в ужас, хотя она каждый божий день стыдится, что её дочь – старая дева».

Но, конечно, следовало соблюдать приличия. «Не полагается, – тут же представила Вэланси строгий, властный голос матери, – не полагается девушкам думать о мужчинах».

Она рассмеялась, стоило ей об этом подумать – у неё было чувство юмора, о котором никто в семье не догадывался. Если уж на то пошло, они и о многом другом не догадывались. Но смех звучал недолго – и вот она лежит, съёжившаяся, жалкая фигурка, прислушиваясь к льющему за окном дождю и с болезненным отвращением наблюдая, как уродливая комнатушка постепенно наполняется холодным, лишённым сочувствия светом.

Вэланси помнила наизусть все недостатки этой комнаты – помнила и ненавидела. Выкрашенный жёлтой краской пол, безобразный «плетёный» коврик возле кровати с изображённой на нём гротескной «плетёной» собакой, которая вечно скалилась на Вэланси, когда она просыпалась; тёмно-красные выцветшие обои; покрытый подтёками и испещрённый трещинами потолок; кривой узенький умывальник; ламбрекены из коричневой бумаги с фиолетовыми розами; старое треснутое зеркало, всё в пятнах, на несуразном туалетном столике; баночка с сухими благовониями, собранными её матерью во время мифического медового месяца; усыпанная ракушками шкатулка с отбитым углом, которую сделала кузина Стиклз в не менее мифическом девичестве; подушечка для булавок с осыпавшимся наполовину бисером; прямой жёлтый стул; выцветшие слова: «Помним, любим, скорбим», вышитые цветными нитками вокруг мрачного лица прабабушки Стирлинг; старые фотографии доисторических родственников, давно выселенные из нижних комнат. Только две изображали не родственников. Одна – старинная хромолитография: щенок сидит на мокром от дождя крыльце. Эта картинка неизменно наводила на Вэланси тоску. Брошенный малыш, сжавшийся на крыльце под проливным дождём! Почему никто не откроет дверь, чтобы впустить его домой? Вторая – блёклая гравюра в паспарту со спускающейся по лестнице королевой Луизой – щедрый подарок тетушки Веллингтон на десятый день рождения. Она с неприязнью разглядывала её вот уже девятнадцать лет: красивая, напыщенная, самодовольная королева Луиза. Но ей никогда не хватало духу убрать или выкинуть гравюру. Мама и кузина Стиклз пришли бы в ужас или, как непочтительно подумала Вэланси, закатили бы истерику.

Конечно, уродливыми были все комнаты в доме, но за состоянием нижних худо-бедно следили. А для комнат, в которые никогда не заглядывали гости, денег не находилось. Иногда Вэланси думала, что, если бы ей только позволили, она сама обустроила бы свою комнатку – даже без денег. Но мать отвечала отказом на все её робкие предложения, и Вэланси не настаивала. Боялась настаивать. Мать не терпела возражений. Стоило её задеть, как она днями напролёт хмурилась с видом оскорблённой герцогини. Единственное, что нравилось Вэланси в её комнате – возможность остаться в одиночестве, чтобы вдоволь наплакаться.

Хотя, в конце концов, какая разница, уродливая комната или нет, если в ней только спишь и переодеваешься? Вэланси не позволялось оставаться одной по каким-либо другим причинам. По убеждению миссис Фредерик Стирлинг и кузины Стиклз, люди могли искать одиночества только из-за нечистых помыслов.

Зато её комната в Лазоревом замке была безупречной.

Запуганная, загнанная и замученная в реальности, Вэланси имела обыкновение ускользать в прекрасные мечты. Никто из Стирлингов и их многочисленных родственников не подозревал об этом, а меньше всех – мать и кузина. Они и не догадывались, что Вэланси живёт сразу в двух местах: в похожем на коробку доме из красного кирпича на Элм-стрит… и в Лазоревом замке в Испании. Лазоревый замок был её отдушиной с тех пор, как она себя помнила. Его хозяйкой она стала ещё в далёком детстве. Когда бы она ни закрывала глаза, он вырастал перед ней со всеми своими башенками и знамёнами на поросшей соснами горе, переливаясь лазоревыми оттенками на фоне закатного неба прекрасной неведомой страны. Всё в замке дышало роскошью. Украшения, достойные королев, платья из лунного света и огня, кушетки из роз и золота, длинные пролёты гулких мраморных ступеней c величественными вазами и снующими по лестницам грациозными, воздушными девушками; окружённые колоннами дворики с искрящимися фонтанами и поющими в зарослях мирта соловьями; зеркальные холлы, отражающие прекрасных рыцарей и миловидных дам – и её, самую красивую из всех, за чей взгляд кавалеры готовы расстаться с жизнью.

Единственное, что поддерживало Вэланси в череде однообразных дней – это возможность помечтать ночью. Всех (или почти всех) Стирлингов охватил бы праведный ужас, узнай они хоть сотую долю того, чем Вэланси занималась в Лазоревом замке.

Для начала, там у неё было полно поклонников. О, но не больше одного зараз. Одного, который клялся ей со всем романтическим пылом рыцарских веков и добивался её ценой долгих усилий, совершив множество подвигов – после чего они торжественно и с размахом венчались в большой, увешанной знамёнами церкви возле Лазоревого замка.

В двенадцать у этого поклонника были золотые кудри и небесно-голубые глаза. В пятнадцать он был высоким, темноволосым и бледным, но непременно красивым. В двадцать – аскетичным, мечтательным и одухотворённым. В двадцать пять у него образовался резко очерченный подбородок, взгляд стал слегка мрачным, а лицо скорее говорило о силе и мужественности, нежели о красоте. Вэланси никогда не была старше двадцати пяти в Лазоревом замке, но недавно – совсем недавно, – у её героя появились рыжевато-каштановые волосы, кривая усмешка и загадочное прошлое. Нельзя сказать, что Вэланси умышленно убивала своих возлюбленных, когда вырастала из них. Прошлый просто исчезал с появлением следующего. В этом отношении в Лазоревых замках всё устроено чрезвычайно удобно.

Но в то судьбоносное утро ключ от Лазоревого замка никак не находился. Реальность слишком сильно давила на Вэланси, тявкая под ногами, как надоедливая собачонка. Ей двадцать девять: одинокая, ненужная, невзрачная – единственная дурнушка в семье красавцев, без прошлого и без будущего. Прошлое казалось тусклым и бесцветным, без единого проблеска – алого или пурпурного. Будущее, как бы далеко она в него ни заглядывала, не предвещало перемен, пока она превращалась в одинокий, увядающий листок, цепляющийся за мерзлую ветвь. Момент, когда женщина осознает, что ей незачем жить – ни ради долга, ни ради любви, смысла или надежды, – таит в себе горечь смерти.

«И мне придётся продолжать существовать, потому что я не могу остановиться. Ведь доживают же люди и до восьмидесяти, – подумала в отчаянии Вэланси. – Мы так отвратительно долго живём. Страшно даже подумать».

Она радовалась дождю – или скорее, испытывала мрачное удовлетворение. Пикник наверняка отменится. Ежегодный пикник, на котором тётушка и дядюшка Веллингтоны (о них всегда вспоминали в такой последовательности) вот уже тридцать лет неуклонно отмечали помолвку, в последние годы стал для Вэланси сущим кошмаром. По странному стечению обстоятельств он приходился на день её рождения и, с тех пор как ей исполнилось двадцать пять, никто не оставлял её в покое.

Как бы она ни ненавидела этот пикник, ей бы и в голову не пришло противиться. В её характере не было ничего мятежного. Она прекрасно знала, что её ждёт на пикнике. Дядю Веллингтона она не любила и презирала, несмотря на то что он достиг предела мечтаний всех Стирлингов: «Женился на деньгах». Он едва слышно прошепчет ей на ухо: «Ещё не надумала выходить замуж, дорогая?», а потом расхохочется, как и всегда после своих глупых замечаний. Тётушка Веллингтон, вызывавшая у Вэланси благоговейный трепет, расскажет про новое шифоновое платье Олив и последнее чудесное письмо от Сесила. Вэланси придётся изображать такой интерес и восторг, как будто платье и письмо предназначаются ей – иначе тётушка обидится. А Вэланси уже давно решила, что лучше обидит Господа, чем тётушку Веллингтон, потому что Господь, возможно, и простит её, но тётушка – никогда.

Необъятных размеров тётя Альберта с милой привычкой называть мужа «он», – как будто это единственный мужчина на планете, вечно помнящий, что в молодости она была красавицей, – начнёт сокрушаться по поводу нездорового цвета лица Вэланси…

– Не могу понять, отчего девушки сейчас ходят с обгоревшими лицами? В молодости кожа у меня была как розовый лепесток. Я считалась первой красавицей в Канаде, милочка.

Возможно, дядюшка Герберт промолчит – или пошутит: «Как же ты располнела, Досс!» И все рассмеются над невероятно забавной мыслью, что бедная худенькая Досс вдруг могла растолстеть.

Красивого и торжественного дядю Джеймса Вэланси не любила, но уважала: он славился своим умом, вследствие чего считался семейным оракулом – от переизбытка сообразительности Стирлинги не страдали. Он, вероятно, заметит с характерным ему торжественным сарказмом: «Ты, наверное, вовсю готовишь приданое?»

А дядя Бенджамин сквозь сдавленное хихиканье загадает один из своих отвратительных каламбуров и сам же на него ответит:

– В чём разница между Досс и мышкой?

– Мышке нужен сыр, а Досс – сэр.

Вэланси слышала это уже раз пятьдесят, и каждый раз ей хотелось чем-нибудь в него запустить. Но она держала себя в руках. Во-первых, Стирлинги попросту не кидались вещами; во-вторых, дядя Бенджамин был богатым, старым и бездетным вдовцом, а Вэланси воспитывали в страхе и почтении к его деньгам. Стоит ей обидеть дядюшку, как он вычеркнет её из завещания – если она там вообще есть. Этого Вэланси не хотелось. Бедность сопровождала её всю жизнь, и она знала её мучительную горечь. Так что Вэланси терпела дядюшкины каламбуры и даже вымученно улыбалась в ответ.