Тётушка Изабель, прямолинейная и противоречивая, как восточный ветер, не упустит возможности её раскритиковать – Вэланси не могла предположить как, потому что тётя никогда не повторялась: каждый раз находила новый повод для укола. Тётушка Изабель гордилась своим умением прямо говорить, что думает, но когда другие говорили, что они думают о ней, это нравилось ей куда меньше. Вэланси никогда не говорила, что думала.

Кузина Джорджиана, названная так в честь прапрабабушки, которую назвали в честь Георга Четвёртого ^[1], станет горестно перечислять имена всех родственников и знакомых, умерших за прошедший год, и размышлять «кто же из нас будет следующим».

Удручающе компетентная во всех вопросах тётя Милдред будет бесконечно говорить с ней о своём муже и отвратительных детях-вундеркиндах, потому что никто, кроме Вэланси, не станет её слушать. По той же причине кузина Глэдис – на самом деле, первая кузина во втором колене, согласно предельно точной манере определения Стирлингами степени родства – высокая, худощавая женщина, постоянно жалующаяся на слабое здоровье, примется детально описывать свой мучительный неврит. А Олив, предмет восхищения всего семейства Стирлингов, обладающая всем, чего нет у Вэланси – красотой, популярностью, любовью, – будет вовсю красоваться, наслаждаясь производимым эффектом, и хвастаться бриллиантовым символом любви на глазах у ослепленной и исполненной зависти Вэланси.

Но сегодня ничего из этого не случится. И не нужно будет складывать чайные ложки. Приготовления всегда ложились на плечи Вэланси и кузины Стиклз. Однажды, шесть лет тому назад, пропала серебряная ложка из свадебного сервиза тетушки Веллингтон. И разговоры об этой ложке не прекращались до сих пор. Она появлялась, подобно призраку Банко ^[2], на всех семейных собраниях.

Ах да, Вэланси знала до мелочей, каким был бы пикник, и благословляла спасительный дождь. Никакого пикника в этом году. Если тётушка Веллингтон не сможет отметить этот священный день именно сегодня, то не станет отмечать вовсе. И хвала всем богам за это.

Раз уж пикник отменялся, Вэланси решила сходить в библиотеку за очередной книгой Джона Фостера – на случай, если дождь затянется на весь день. Ей не позволяли читать романы, но на Джона Фостера запрет не распространялся. Он писал «книги о природе» – как объяснила миссис Стирлинг библиотекарша, – «всё о лесах, птицах, жуках и тому подобном». Так что Вэланси разрешили их читать – с большой неохотой, потому что было слишком очевидно, насколько они ей нравятся. Позволительно, даже похвально, читать, чтобы укреплять разум и дух, но увлекательная книга опасна. Вэланси не знала, укреплялся ли её разум, но смутно чувствовала, что если бы книги Джона Фостера попались ей несколькими годами раньше, жизнь могла бы стать совсем иной. Ей казалось, что они рисуют перед ней мир, в который она когда-то могла войти, а теперь двери закрылись навсегда. Книги Джона Фостера появились в библиотеке Дирвуда только в этом году, хотя библиотекарша сообщила, что он уже несколько лет как снискал популярность.

– Откуда он? – поинтересовалась Вэланси.

– Никто не знает. Судя по книгам, из Канады – и на этом всё. Издатели молчат. Вполне вероятно, что Джон Фостер – это псевдоним. Его книги разлетаются у нас как горячие пирожки, хотя я не понимаю, что в них такого, чтобы так ими бредить.

– Мне кажется, они чудесные, – застенчиво сказала Вэланси.

– О-о… Что ж… – Мисс Кларксон снисходительно улыбнулась, отправляя тем самым мнение Вэланси в небытие. – Не могу сказать, что меня так уж интересуют жуки. Но Фостер, похоже, знает о них всё, что только можно.

Вэланси не была уверена, так ли уж её интересуют жуки. Её привлекали вовсе не обширные познания Фостера о диких животных и насекомых. Сложно сказать, что именно: заманчивая ли прелесть нераскрытой тайны, намёк ли на секрет где-то поблизости, а может, слабое, неуловимое эхо прекрасных, забытых вещей? Магия Джона Фостера с трудом поддавалась определению.

Да, она возьмёт новую книгу. С тех пор, как она брала «Плоды чертополоха», прошёл целый месяц, так что мама, конечно, не будет против. Вэланси прочитала её уже четыре раза и могла наизусть цитировать целые фрагменты.

И… она почти решилась пойти к доктору Тренту из-за этой странной боли вокруг сердца. Слишком уж часто она стала появляться в последнее время, а учащённое сердцебиение начинало раздражать, не говоря уже о внезапном головокружении и странной одышке. Но как пойти к нему, не сказав семье? Никто из Стирлингов не посещал врача, не спросив прежде совета дяди Джеймса. А потом шли к доктору Амброзу Маршу из Порт-Лоуренса, женатому на второй кузине Аделаиде.

Но Вэланси не нравился доктор Марш. К тому же сама она никак не преодолела бы расстояние в пятнадцать миль до Порт-Лоуренса. Ей не хотелось рассказывать о проблемах с сердцем. Начнётся страшный переполох, каждый из членов семьи зайдёт, чтобы дать совет, наставление, предупреждение и рассказать ужасные истории о двоюродных бабушках и кузинах в сороковом колене, с которыми было «всё то же самое, и смерть наступила так внезапно, дорогая».

Тётушка Изабель вдруг вспомнит, что всегда знала о её проблемах с сердцем – «вечно такая подавленная и осунувшаяся». Дядя Веллингтон воспримет это как личное оскорбление – «ни у кого из Стирлингов проблем с сердцем отродясь не бывало». А кузина Джорджиана прекрасно различимым шепотом предречёт, что «бедная дорогая Досс, боюсь, недолго задержится на этом свете». Кузина Глэдис скажет: «Что ж, моё сердце ведёт себя так годами». Тоном, ясно дающим понять, что другим неуместно даже иметь сердце. А Олив – Олив всего-навсего будет красивой, снисходительной и отвратительно здоровой, как будто демонстрируя всем своим видом: «К чему весь этот шум вокруг такого жалкого существа, как Досс, когда есть я?»

Вэланси решила, что расскажет им только в случае крайней необходимости. С сердцем не может быть ничего серьёзного, и нет никакой нужды во всей этой суматохе. Нужно лишь прямо сегодня ускользнуть к доктору Тренту. Что касается оплаты приёма, то при рождении Вэланси отец положил в банк на её имя двести долларов, и она тайком возьмёт оттуда необходимую сумму. Хотя ей никогда не разрешали пользоваться даже процентами с этого вклада.

Доктор Трент был угрюмым, прямолинейным и рассеянным стариком, но в сфере сердечных заболеваний обладал значительным авторитетом, несмотря на то, что работал обычным врачом в богом забытом Дирвуде. Ему перевалило уже за семьдесят, и ходили слухи, что он собирается уходить на пенсию. Никто из Стирлингов и носа к нему не казал с тех пор, как десять лет тому назад он сказал кузине Глэдис, что её неврит – выдумка, которой она потакает. Нельзя просто так отдать предпочтение врачу, который оскорбил вашу первую кузину во втором колене – не говоря уже о том, что он был пресвитерианином ^[3], тогда как все Стирлинги посещали англиканскую церковь. Но, выбирая между дьяволом неверности и безбрежным морем суматохи, болтовни и советов, Вэланси решила попытать счастья с дьяволом.

Глава 2

Когда кузина Стиклз постучалась в дверь, Вэланси поняла, что уже половина восьмого и пора вставать. С тех пор как она себя помнила, кузина Стиклз стучала к ней в дверь ровно в половину восьмого. Сама она, как и миссис Фредерик Стирлинг, поднималась не позже семи, но Вэланси разрешалось поспать подольше – семья считала её здоровье хрупким. Вэланси встала, хотя сегодня ей этого не хотелось больше, чем когда-либо. Зачем ей было вставать? Очередной тоскливый день, как и дни до него, полный бессмысленных хлопот, пустых и неинтересных, не приносящих никому пользы. Но если не встать прямо сейчас, она не успеет одеться к завтраку. Приёмы пищи, по заведённому миссис Фредерик распорядку, начинались в строго отведённое для них время. Завтрак в восемь, обед в час, ужин в шесть – и так из года в год. Опоздания не прощались ни при каких обстоятельствах. Поэтому Вэланси, ёжась, вылезла из кровати.

В комнате было ужасно зябко из-за сырого, всепроникающего холода майского утра. Но и днём не станет теплее. Миссис Фредерик запрещала топить камины после двадцать четвёртого мая. Еду готовили на маленькой керосиновой плите, стоявшей на задней веранде. И хотя в мае могли быть холода, а осенью – заморозки, ни один камин не топили до двадцать первого октября. Двадцать первого октября миссис Фредерик начинала готовить на кухонной плите и вечерами затапливала камин в гостиной. Ходила молва, что Фредерик Стирлинг подхватил простуду, которая свела его в могилу на первом году жизни Вэланси, потому что миссис Стирлинг не захотела топить камин двадцатого октября. Она затопила его на следующий день – но было уже слишком поздно для Фредерика Стирлинга.

Вэланси сняла и повесила в шкаф ночную рубашку из грубого небеленого хлопка с высоким горлом и длинными тесными рукавами. Надела нижнее бельё того же сорта, коричневое платье из крашеного льна, толстые чёрные чулки и туфли на резиновой подошве. В последние годы у неё вошло в привычку укладывать волосы перед зеркалом, опустив штору. Тогда морщины на её лице не казались такими заметными. Но сегодня она отдёрнула штору как можно дальше и пристально вгляделась в пятнистое зеркало с решимостью увидеть себя такой, какой её видят другие.

Результат оказался кошмарным. Даже красавица усомнилась бы в собственной привлекательности из-за этого резкого бокового света. Вэланси увидела прямые чёрные волосы, тонкие и короткие, вечно тусклые, несмотря на то, что каждый вечер она ровно сто раз – ни больше, ни меньше – проходилась по ним расческой и добросовестно втирала в корни средство Редферна для укрепления волос. Сегодня они были тусклее, чем когда-либо. Тонкие, прямые чёрные брови, нос, всегда казавшийся ей слишком крошечным даже для её маленького и угловатого бледного лица. Бесцветные, слегка приоткрытые губы, из-под которых виднелся ряд островатых белых зубов. Худощавая, не фигуристая, рост ниже среднего. Она как-то избежала семейных высоких скул, а её темно-карие глаза смотрели слишком мягко и мечтательно, чтобы казаться чёрными, и имели почти восточный разрез. Не считая глаз, она не была ни красавицей, ни дурнушкой – просто никакой, в чём она с горечью убедилась. Как чётко вырисовывались морщинки вокруг рта и глаз в этом безжалостном свете! И никогда прежде её узкое бледное лицо не выглядело настолько узким и бледным. Волосы она укладывала в стиле помпадур. Помпадур уже давно вышел из моды, но был в самом расцвете, когда Вэланси впервые начала делать причёски, и тетушка Веллингтон решила, что это ей в самый раз.

– Это единственное, что тебе идёт. У тебя такое крошечное личико, что просто необходимо его удлинить за счёт причёски, – говорила тётушка, всегда возвещавшая банальности как непреложную истину.

Вэланси мечтала о волосах, низко спадающих на лоб и взбитых над ушами, как это делала Олив. Но авторитетное мнение тётушки Веллингтон так подействовало на неё, что она никогда не решалась укладывать волосы иначе. Сколько же было всего, на что она не решалась!

Всю жизнь она чего-то страшилась, с горечью думала Вэланси. С самых первых воспоминаний, когда она до смерти боялась огромного чёрного медведя, жившего, по словам кузины Стиклз, в шкафу под лестницей.

«И всегда буду бояться… точно знаю… ничего не могу с собой поделать. Даже не знаю, каково это – не испытывать страх».