Сын сначала неохотно принял мое предложение, но, будучи хорошим и послушным юношей, поддался моим уговорам. Он прибудет к вам через день-другой после этого письма. Вы очень обяжете меня, если найдете для него местечко в одном из ваших офисов и присмотрите за ним, пока я не сочту возможным связаться с миссис Вагнер, которой выражаю свое искреннее соболезнование».

Тетка вернула ему письмо.

– Молодой человек уже здесь? – спросила она.

– Со вчерашнего дня, мадам.

– Вы нашли ему занятие?

– Я определил его в почтовое отделение, – ответил старший клерк. – В настоящее время он занят переписыванием писем, а после работы отдыхает в комнате, отведенной ему в моем доме. Надеюсь, вы сочтете мои действия правильными, мадам?

– Просто превосходными, мистер Хартри. Я частично избавлю вас от ответственности. Моя скорбь не помешает мне исполнить свой долг в отношении партнера мужа. Я сама поговорю с молодым человеком. После работы приведите его ко мне. А сейчас побудьте пока здесь. Я хочу задать вам один вопрос о делах моего мужа, очень меня интересующих. – Мистер Хартри снова сел на стул. И тут, слегка замешкавшись, тетка задала свой вопрос, вызвавший у всех нас глубокое удивление.

Глава III

– Мой муж имел отношение ко многим благотворительным проектам, – начала вдова. – И, если я не ошибаюсь, он был одним из попечителей Вифлеемской больницы?

При упоминании известной психиатрической лечебницы, которую лондонцы зовут «Бедламом», адвокат вздрогнул и обменялся взглядом со старшим клерком.

– Совершенно верно, мадам, – нехотя ответил мистер Хартри и больше не проронил ни слова. Отличавшийся бо́льшей смелостью адвокат поспешил прояснить ситуацию и обратился к тетке со следующими словами:

– Хочу вас предостеречь, – сказал он, – что в силу сложившихся обстоятельств, связанных с деятельностью мистера Вагнера, лучше оставить в лечебнице все как есть. Не стоит дразнить гусей. Мистер Хартри подтвердит мои слова, что предложение мистера Вагнера о реформе в лечении пациентов…

– …было предложением гуманного человека, – перебила его тетка, – который отвергал жестокость в любой ее форме и считал мучения бедных безумцев, избиваемых плетками и закованных в железо, оскорблением личности. Я полностью разделяю взгляды мужа. И хотя я всего лишь женщина, дела этого так не оставлю. В понедельник утром я отправлюсь в больницу и прошу вас сопровождать меня.

– Это большая честь… но в каком качестве я туда поеду? – холодно спросил адвокат.

– В качестве профессионала, – ответила тетка. – Я собираюсь сделать одно предложение директорам, и мне нужна ваша опытность, чтобы это предложение имело соответствующую форму.

Такой ответ адвоката не удовлетворил.

– Простите мое любопытство, – настаивал он, – но не связано ли ваше посещение психиатрической лечебницы с просьбой покойного мистера Вагнера?

– Конечно нет! Муж оберегал меня от подобных грустных тем. Насколько вам известно, я толком не знала, что он являлся там одним из попечителей. Муж тщательно скрывал все обстоятельства, которые могли взволновать или расстроить меня. – Голос ее снова дрогнул. – Но накануне своей смерти, в полубреду, он говорил о чем-то важном, что ему непременно надо сделать, если он выживет. После смерти мужа я просмотрела его частные записи, и мне стало ясно, о чем он говорил перед концом. Я поняла, что враждебное противостояние коллег подтолкнуло его к мысли испробовать на свой страх и риск гуманное обращение с душевнобольными людьми. Сейчас в лечебнице находится один несчастный, подобранный на улице, на котором муж решил проверить свой метод и помочь бедняге с помощью одной особы, приближенной к королевской семье. Как вы уже поняли, планы и желания мужа священны для меня. Я намерена увидеть этого скованного цепями человека, чьи страдания мой муж, будь он жив, облегчил бы, и постараюсь продолжить его благородное дело… если это в силах женщины.

Стыдно в этом признаться, но тогда, услышав эти смелые слова, мы все дружно запротестовали. Скромный мистер Хартри не уступал в пылкости и красноречии адвокату, и я тоже не отставал. Извинением для нас может служить разве что тот факт, что в начале столетия даже некоторые из высочайших авторитетов в психиатрии были столь же невежественны, как и мы. Но никакие наши увещевания на тетку не действовали, только придавая ей решимости.

– Я вас больше не задерживаю, – сказала тетка адвокату. – Подумайте о моем предложении. Если откажетесь, я поеду одна. А если согласитесь, дайте знать.

На этом наше совещание закончилось.

Вечером Хартри представил тетке и мне юного Келлера. Нам обоим он понравился с первого взгляда. Это был красивый молодой человек, светловолосый, пышущий здоровьем и, судя по манерам, явно желающий снискать наше расположение. Его несколько грустный и подавленный вид был, несомненно, связан с насильственной разлукой с любимой девушкой из Вюрцбурга. Известная своей добротой тетка предложила молодому человеку переехать к нам и отвела ему комнату рядом с моей.

– Мой племянник Дэвид говорит на немецком языке и поможет вам чувствовать себя здесь как дома, – и с этими словами наша добрая хозяйка оставила нас наедине.

Фриц заговорил первый с самоуверенностью немецкого студента.

– То, что вы говорите на моем родном языке, – залог нашей будущей дружбы, – начал он. – Я прилично читаю и пишу на английском, но говорю с трудом. Интересно, есть ли у нас еще что-то общее? Возможно, вы курите?

К курению меня приучил покойный мистер Вагнер. Вместо ответа я протянул новому знакомому сигару.

– Прекрасное начало дружбы, – воскликнул Фриц. – С этой минуты мы друзья. – Он закурил сигару, внимательно посмотрел на меня, потом отвернулся и с тяжелым вздохом выпустил первые клубы дыма.

– Как вы думаете, удастся нам пойти дальше в дружеских отношениях? – задумчиво спросил он. – Вы не чопорный англичанин? Скажите, Дэвид, могу ли я открыть вам свою израненную душу?

– Я внимательно слушаю вас, – ответил я. Но Фриц все еще колебался.

– Я хочу быть уверен, – сказал он. – Будьте со мной раскованнее. Зовите Фрицем.

Я назвал его Фрицем. Он подвинул стул ближе и нежно положил руку мне на плечо. Похоже, я слишком поспешно откликнулся на его просьбу.

– Вы влюблены, Дэвид? – спросил он так просто, словно поинтересовался, который час.

Я был молод и потому густо покраснел. Фриц увидел в этом достаточно определенный ответ.

– С каждой минутой вы нравитесь мне все больше, – воскликнул он с энтузиазмом. – Вы мне очень симпатичны. Вижу, вы влюблены. Еще один вопрос – существуют ли преграды на пути к вашему счастью?

Преграды существовали. Она была старше меня и беднее. Со временем мои чувства сошли на нет. Признавшись в существовании преград, я с присущей англичанам сдержанностью не стал вдаваться в подробности. Но для Фрица и этого было достаточно.

– Бог мой! – вскричал он. – Как схожи наши судьбы! Мы оба несчастны. Дэвид, я не могу больше сдерживать себя – я должен вас обнять.

Я сопротивлялся как мог, но Фриц был сильнее. Он чуть не задушил меня в объятиях и исколол колючими усами шею. В непроизвольном приступе отвращения я сжал кулаки и чуть его не отколотил. Юный мистер Келлер даже не догадывался (это поймут мои соотечественники), насколько близок он был к тому, чтобы мой кулак и его челюсть познакомились ближе. Разные нации – разные привычки. Теперь я с улыбкой вспоминаю этот случай.

Фриц вернулся на свое место.

– У меня отлегло от сердца. Я раскрою вам душу, – сказал он. – Никогда, мой друг, вы не услышите другой столь занимательной любовной истории. Прелестнее моей девушки нет никого на свете. Темноволосая, стройная, грациозная, восхитительная восемнадцатилетняя прелестница. Наверное, такой была в этом возрасте ее вдовствующая мать. Девушку зовут Мина, она единственный ребенок мадам Фонтен. Мадам Фонтен, величественная особа, настоящая римская матрона, – жертва людской зависти и клеветы. Как можно поверить пустым россказням? В Вюрцбурге есть ничтожные людишки (муж мадам Фонтен был профессором химии в Вюрцбургском университете), которые прозвали мать Мины «Иезавелью»^[1], а мою Мину «дочерью Иезавели»! Защищая их честь, я трижды дрался на дуэли с сокурсниками. Но хуже всего – в эти клеветнические измышления поверил мой отец, священный для меня человек, благодаря которому я появился на свет. Разве это не ужасно? Мой добрый отец проявил себя тираном, заявив, что я никогда не женюсь на «дочери Иезавели». Используя свою власть, он сослал меня в чужую страну, где я вынужден, сидя на высоком табурете, переписывать письма. Ха! Он не знает моего сердца. Я принадлежу Мине, а Мина принадлежит мне. Мы едины душой и телом, в этой жизни и в будущей. Я плачу, видите? Эти слезы говорят сами за себя. Плач успокаивает сердце. Об этом поется в одной немецкой песне. Я спою ее вам, когда немного успокоюсь. Музыка – лучший утешитель, музыка – подруга любви. – Он быстро утер глаза и поднялся со стула. – Здесь ужасно скучно. Дома я к такому не привык. У вас в Лондоне можно послушать музыку? Помогите мне на какое-то время отвлечься от грустных мыслей. Подарите мне музыку.

К этому времени меня достаточно утомили эти восторженные речи, и я с радостью согласился ему помочь. На концерте в Воксхолле он на какое-то время забыл Мину. Впрочем, на его взгляд, английскому оркестру не хватало утонченности и духовности. Зато он воздал должное английскому пиву. Когда мы вышли из парка, он пропел мне немецкую песню «Плач успокаивает сердце» с таким романтическим пылом, что, должно быть, разбудил всех спящих в районе.

В спальне я обнаружил на туалетном столе распечатанное письмо, адресованное тете. Адвокат писал, что согласен сопровождать ее в психиатрическую лечебницу… но и только. На письме тетка размашисто написала: «Ты можешь ехать с нами, Дэвид, если хочешь».

Во мне взыграло любопытство. Стоит ли говорить, что я решил обязательно ехать в Бедлам.

Глава IV

В назначенный понедельник мы все собрались, чтобы сопровождать тетку в лечебницу.

То ли она не доверяла полностью своему благоразумию, то ли нуждалась в достаточном числе свидетелей своего смелого поступка – не решаюсь судить. Однако она пригласила ехать, помимо адвоката, еще мистера Хартри, Фрица Келлера и меня. Двое отказались. Старший клерк сослался на большую загруженность на работе: сегодня день получения иностранной почты, и ему никак нельзя отлучиться. Фриц не придумывал никаких объяснений, честно признавшись, что испытывает ужас при виде душевнобольных: «Они пугают и отталкивают меня, и тогда начинает казаться, что у меня самого крыша едет. Не просите вас сопровождать, да и вам, милая леди, не стоит туда ехать».

Тетка печально улыбнулась и вышла из комнаты.

Благодаря специальному разрешению на осмотр больницы старший смотритель занимался только нами. Он встретил тетку чрезвычайно любезно и ознакомил ее с составленным им планом инспекции лечебницы. Смотритель пригласил нас после осмотра позавтракать у него.

– В другое время, сэр, я с удовольствием приму ваше приглашение, – сказала тетка. – Но сегодня цель моего визита – встреча с одним из ваших пациентов.

– Только с одним? – переспросил смотритель. – С кем-то из высшего круга?

– Нет, напротив, – ответила тетка. – Я хочу видеть бездомного страдальца, подобранного на улице. Мне сказали, что у вас он числится как Джек Строу^[2].

Смотритель с изумлением смотрел на нее.

– Боже, мадам! – воскликнул он. – Разве вы не знаете, что Джек Строу – один из самых опасных безумцев в нашем заведении.

– Я это слышала, – спокойно согласилась тетка.

– И, несмотря на это, вы все-таки хотите его видеть?

– За этим я сюда и приехала.