Благодаря холсту, благодаря всему, что она видела в своем ясновидствовании, благодаря волшебству, благодаря войне, благодаря Тонтину, благодаря Богу она могла теперь отвернуться от всего этого. Легко. Словно это вовсе не потеря для нее.

Нутром она чувствовала, что это и есть ее путь, как и Пирамида.

Ребенок зашевелился в ней, и Порция восприняла это, как лошадь, пришпоренная наездником: бросилась вперед.

Так оно и получилось, что Порция Джейн Доркас Холл, которая станет Госпожой Маларкои, как только город получит свое имя, оставила родину, чтобы больше никогда сюда не возвращаться.

Часть первая
Загадочные привычки Госпожи Маларкои

Ее кормилица

КОГДА РОДИЛАСЬ ДАШИНИ, у Порции не было молока для ребенка, а потому она принялась изучать холст с помощью ясновидствования в поисках подходящего течения событий и в конечном счете нашла устраивающее ее место. Хотя выбранное и выглядело нелепым, но такими же ей казались и все остальные места, увиденные ею с помощью волшебства.

В конечном счете всё казалось нелепым.

Там на территории, похожей на то графство, в котором она выросла, был холм, пустой, выдолбленный внутри, а в нем обитало племя необычных людей. Если у обычных людей были человеческие головы, то у этих – коровьи, и они все ходили нагишом.

Дашини плакала без перерыва, так что, несмотря на все причины не делать того, что она собиралась сделать, Порция перенесла это место в Пирамиду.

Она так устала, что для нее не имел никакого значения тот факт, что место это было странным и нереальным. Усталость всё делает похожим на сон, а каждый новый сон не менее странен, чем предыдущий.

Она сделала три двери – одну входную из внешнего мира на тот случай, если она ей понадобится, другая выходила на средний уровень, а еще одну она использовала, когда шла с лестницы Пирамиды. Она вынесла плачущую Дашини через последнюю дверь.

Младенец, казалось, не перестанет плакать, пока не выплачется до смерти, а замолкала девочка лишь на короткие мгновения, когда набирала воздух в свой красногубый, краснодесный опухший рот.

Порция поднесла ее к первой коровьеголовой женщине, какую увидела, но та оттолкнула ее с младенцем на руках. То же самое сделала и вторая, но третья кормила грудью коровьеголового младенца, другая ее грудь, свободная, была опухшей и исполосованной синими венами.

Дашини почуяла молоко и начала взволнованно крутить головой. Ее рев временно прекратился, и она ухватила сосок губами. Коровьеголовая женщина – если у нее и было имя, то язык не был приспособлен к его произнесению – прижала к себе дочку Порции, и почти бесшумное сосание Дашини зазвучало в ушах Госпожи, как прекрасная музыка. Она была так тронута этой музыкой, что заплакала, легла на темную землю, уткнулась носом в суглинок, закрыла глаза и, не отдавая себе в этом отчета, заснула.

Когда она проснулась, оказалось, что теперь спит Дашини, ее щеки покраснели от удовлетворенности, животик раздулся.

Порция зашептала, обращаясь к коровьеголовой женщине:

– Этот ребенок будет для тебя всё равно что родной дочерью, драгоценностью, достойной любви. Возьми ее, заботься о ней, вернешь ее мне через семь дней.

Она поцеловала Дашини в лоб с избыточной осторожностью, чтобы не разбудить, и оставила девочку женщине.

Ее пешки

Ассасины, которых использовал мистер Пэдж, сидели за выносным столом его ресторана «Музыкальный позыв» в тени красно-зелено-полосатого зонта от солнца, потягивали трубки с высококачественным табаком и прогоняли сухость из горла посредством дорогих вин. Воздух был перегружен пыльцой позднего лета и сонливой влажностью бесконечного полудня. Они сидели всемером, чуть ссутулившись, длиннорукие и длинноногие, настороженные, хотя и втайне.

Белый от табака дымок поднимался, минуя зонт, в небеса, опровергая земное тяготение и привлекая внимание богатых клиентов. Эти добрые люди хмурились при виде нечестивцев такой разновидности – нездорового вида, превосходно одетых, не выражающих ни малейшего почтения к тем, кого они явно должны считать выше себя. Ассасины вытягивали губы так, что скулы проступали под кожей, и не говорили о своем бизнесе тихими голосами, а делали это громко, поскольку считали необходимым рекламировать свою работу. Старинное выражение épater les bourgeois^[2] давно стало их лозунгом.

Ассасин по имени Анатоль, на котором костюм сидел так плотно, что под ним непристойно и отчетливо проступали все особенности его упругого и изгибистого тела, сказал остальным: «Единственное, что должен уважать ассасин, работающий по контракту, это сам контракт. Что мы без него?» И хотя среди ассасинов обычно не бывает абсолютного взаимного согласия по какому-либо предмету, в данном случае они максимально к тому приблизились. В тишине, которая последовала за изречением Анатоля, в их легкие набралось еще больше дыма, и некоторые из них залезли себе в карманы, чтобы достать нюхательную соль, которая вернет подобие живости их мозгам.

Рядом с Анатолем сидела хорошенькая персона, вся в завитушках, с миндалевидными глазами и блестящими губами, она сидела тихо, вдавившись в свой стул. На всех пальцах у нее были колечки, и все эти колечки были сняты с пальцев убитых ею по указанию мистера Пэджа людей; Пэдж недавно уединился в своем кабинете, произнеся сначала длинную обеденную речь перед собравшимися, уже завершенную.

Он дал им контракт на подписание, и подписи они ставили кровью – таков был обычай. Тихого хорошенького ассасина звали Шарли – по крайней мере в этот день, – и она откашлялась, перед тем как ответить Анатолю: «Мы должны чтить наши обязанности, поскольку от них зависит наше благополучие».

Подошел официант, принес им еще вина за счет заведения и наполнил по очереди бокалы Анатоля, Шарли, Друза, Монталбана, Глухого Сэма, Саймона и Грека Мика. Каждый из них кивнул официанту, а в конце Грек рассыпал щедрые чаевые по столу от всей компании. Ассасины живут или умирают по прихоти слепой случайности, а это делает их суеверными и весьма щедрыми в распоряжении незначительными суммами денег, которые могут повлиять на превратности судьбы, на эту обоюдоострую игру, что может каким-то образом воздействовать на события, где замешана удача. Иными словами, они щедры на чаевые и надеются, что мир вознаградит их за это.

Часть ассасинов потянулась к своим бокалам, чтобы успокоить дрожь в руках, другие смотрели на круги, расходящиеся по поверхности вина, завороженные закономерностями, другие всё еще облизывали зубы и пытались понять, который теперь час.

Пэдж ранее нанял их всех как меру предосторожности.

Он заплатил ассасинам за обещание, когда возникнет необходимость, убить любого, кто посягнет на его жизнь, эти условия были прописаны в контракте, который распространялся на всех семерых и лежал теперь свернутый в свиток между маленькими тарелками и пустыми бутылками долгого, но уже подходящего к концу обеда.

Приходивший к ним ранее Пэдж сказал, улыбаясь над трехэтажным блюдом замороженных даров моря – дары они уже съели, а блюдо унес официант, – что хочет, чтобы они за часть суммы, которую он назовет, пообещали ему, что в случае, если он когда-нибудь будет устранен, они берут на себя обязательство отомстить его убийце или убийцам.

В какой-нибудь другой компании раздался бы вежливый, но бурный крик протеста, утверждения о малой вероятности такого события и пожелания долгих лет безопасного прохода по городу – пустые льстивые слова, – но ассасины принадлежат к другому племени, а потому они поплевали от сглаза и торжественно покивали. Беловолосый Монталбан ростом в семь футов потер татуировку у себя на локте и этим движением открыл и закрыл розовый клюв сокола-альбиноса, который был эмблемой дома его предков в одном далеком городе, назвать который он теперь был не в состоянии. «Считайте, что дело сделано, мистер Пэдж», – сказал он, и, хотя остальные могли бы выразить протест в том, что касалось вознаграждения, слова Монталбана задали тон остальным ответам.

Рядом с контрактом, который находился теперь там, где находился, лежали семь чистых листов бумаги. Для других посетителей ресторана, обгладывавших косточки куропатки и сминавших салфетки, эти листы могли показаться отдельными счетами или, может быть, копиями списка блюд на этот день, перевернутыми таким образом, чтобы видна была только пустая сторона, но каждый ассасин умеет отличать волшебные предметы, когда те лежат перед ним.

Всё это, включая обед, произошло еще до того, как в городе случилась революция, еще до предательства Натана Тривза, до исхода, до подъема Горы, и Пэдж сказал тогда: «Когда я умру, эти бумаги волшебным образом назовут каждому из вас имя моего убийцы или убийц, появится и карта, показывающая, где они находятся. Карта будет изменяться, если они покинут свое прежнее место, изменится и имя, если они поменяют имя. Ваша работа – ваша последняя работа на меня – будет состоять в обнаружении тех людей или того человека из списка и их убийства. Когда вы сделаете это, появится новое послание, в котором будет указано место, где я тайно храню мое богатство, а оно, я уверен, вы можете себе это представить, весьма значительно».

Любой ассасин впитывает в себя новую информацию с подчеркнутым безразличием – никаких выгод он не получит, вздергивая бровь или всплескивая руками, – но группа собравшихся вместе ассасинов по никому другому не заметным реакциям может определить, о чем думают его коллеги. Это своего рода язык, это повышенная чувствительность к позе, движениям и нюансам, и, хотя никто из нечувствительных к телесному языку не заметил бы этого, слова Пэджа произвели на семерых потрясающее воздействие.

Как диктовал обычай, было решено, что им всем следует посетить Мать Мордью, что они оставят контракт ей, поскольку все важные коммерческие документы предпочтительно хранились у нее, ведь она была божеством-покровителем их союза.

Мать Мордью – находившаяся в городе тайно от всех, кроме небольшого числа избранных – обитала в заброшенной и рухнувшей шахте на окраине Северных Плантаций, где добывались олово и уголь. Куча камней, вход в пещеру, масляная лужа, брошенный металлический бульдозер: всё это вместе не заслуживало названия, но ассасины знали это место под названием Пещера Матриархини; здесь-то и обитала Мать, в ловушке, как казалось непосвященным, за путаницей проводов, где пространство ее тюрьмы исчезало в темной дыре горы.

В этой части города всегда шел дождь, и Саймон, человек с крысиным лицом, немыслимого уродства которого – уродство это было искусственным, сделанным для камуфляжа – вполне хватало, чтобы сторонний зевака перевел взгляд куда-нибудь в другую сторону, ускорил шаг, подняв повыше воротники пиджака и пальто. Вода капала с козырька его шапки, а он шел между ржавеющих груд, оставленных шахтерами после того, как они выбрали весь имевшийся там уголь и металл.

Остальные смотрели из укрытия под помятым листом железа, по ржавой поверхности которого барабанили дождевые капли. Хвоста у Саймона не было, но кончик его кнута волочился за ним, будто он у него всё же был, и когда он менял направление, чтобы обойти то или иное препятствие, казалось, что он вполне мог бы обзавестись и вибриссами, такими жесткими и тонкими были его усы.

Когда он добрался до назначенного места перед входом в пещеру, его подошвы зарылись в шлак. Он остановился и свистнул. Произвел три длинные ноты мелодии, которую выучил ранее.

Была ли Мать Мордью волшебницей? Почти наверняка, поскольку находилась в этом месте с основания города. А некоторые говорят, что она и на свет появилась одновременно с городом, когда Господин поднял его из ничего. Была она волшебницей или нет, но она не появилась здесь в одно мгновение, словно призванная. Нет, вход в ее место обитания оставался темным, и никаких признаков появления ее свечи или ее свиты не последовало.