Мы с Аней переглянулись. Впервые за этот бесконечный день в наших глазах промелькнуло что-то похожее на боевой азарт. Они хотели нас унизить, втоптать в грязь даже здесь. Но они просчитались. Поодиночке мы были сломлены. Но вместе… Вместе мы всё ещё были силой.

Пока разворачивалась эта безобразная сцена, мой взгляд случайно зацепился за фигуру, стоявшую в стороне от основной группы, у ряда старых, поросших мхом могил. Высокий, широкоплечий мужчина в строгом тёмном пальто. Он был один. Он не смотрел на церемонию прощания, не выражал сочувствия, не принадлежал к этому фальшивому мирку. Он просто стоял, глядя на гранитную плиту перед собой, и от всей его фигуры веяло такой монументальной, застывшей скорбью, что она казалась единственным подлинным чувством на всём этом кладбище. В какой-то момент он медленно поднял голову, словно почувствовав мой взгляд, и наши глаза встретились.

Всего на секунду. Но мне хватило этого, чтобы утонуть. Его глаза – тёмные, почти чёрные, как грозовое небо перед бурей, – смотрели не на меня, а сквозь меня, словно видели всю мою боль, всё моё отчаяние, и узнавали в нём своё собственное. По моей коже пробежал ледяной озноб, не имеющий ничего общего с ноябрьским ветром. Это было ощущение, будто тебя просканировали, оценили и запомнили. Тревожное и необъяснимо притягательное. Он чуть заметно качнул головой, словно отгоняя наваждение, и снова опустил взгляд на могилу. Я поспешно отвернулась, чувствуя, как бешено колотится сердце. Кто он такой?

Церемония была короткой и фальшивой. Священник говорил общие слова о милосердии божьем, в которое Ксюша, я знала, никогда не верила. Её муж, Орлов, выдавил из себя пару слезинок на камеры репортёров, которых набежало неприлично много. Наши бывшие стояли чуть поодаль, изображая сочувствие и бросая на нас злобные взгляды. Я смотрела на комья мёрзлой земли, падающие на крышку дорогого гроба, и думала только о том, что Ксюша ненавидела бы весь этот цирк. Она любила жизнь, смех, дешёвое шампанское и наши дурацкие посиделки на съёмной кухне. Она не заслужила такой финал.

Когда толпа начала расходиться, к нам подошёл невысокий, седовласый мужчина в потёртом пальто и с видавшим виды портфелем. Он выглядел чужеродным элементом среди всей этой роскоши и лоска.

– Марина Белова, Анна Воронцова, Алиса Ланская? – уточнил он, заглядывая в свои бумаги.

Мы молча кивнули.

– Меня зовут Семён Аркадьевич, я адвокат Ксении… э-э-э… Орловой. Она просила передать вам это после… после всего.

Он протянул Ане, стоявшей ближе всех, плотный белый конверт. На нём каллиграфическим почерком Ксюши было выведено одно слово: «Девочкам».

– Что это? – голос Ани был резким, напряжённым.

– Письмо, – пожал плечами адвокат. – И ещё это. – Он извлёк из портфеля маленький ключик с брелоком в виде серебряной стрекозы. – Это ключ от банковской ячейки. Ксения просила передать его вам троим. Сказала, вы поймёте. Мои полномочия на этом всё. Примите мои соболезнования.

Он развернулся и быстро затерялся в толпе, оставив нас стоять втроём посреди кладбища с письмом и ключом в руках. Ветер стал ещё холоднее, он трепал ленты на венках и завывал так, будто оплакивал нашу мёртвую подругу и нашу разрушенную жизнь.

Мы сидели в огромном «Майбахе» Алисы, который Ланский забыл или не счёл нужным отобрать. Салон, пахнущий дорогой кожей и терпкими духами Алисы, казался сейчас неуютным, как склеп. Кирилл уехал с водителем Ани сразу после церемонии, и мы остались одни. Тишина давила, звенела в ушах. Конверт лежал на кожаном сиденье между мной и Аней. Никто не решался его вскрыть.

– Может, не надо? – вдруг шёпотом произнесла Алиса, глядя в окно на проплывающие мимо серые московские пейзажи. – Может, лучше просто… забыть?

– Мы не сможем забыть, – глухо отозвалась Аня, не сводя глаз с конверта. – Она хотела, чтобы мы это прочли. Мы ей должны.

Она взяла конверт. Её пальцы, длинные и тонкие, чуть дрогнули, когда она надрывала бумагу. Внутри оказался сложенный вчетверо лист из блокнота. Аня развернула его и начала читать вслух. Её голос, обычно твёрдый и уверенный, сейчас срывался.

«Девочки мои…

Если вы читаете это, значит, у меня не хватило сил. Не хватило смелости, или злости, или я просто оказалась слабее, чем думала. Не вините меня. И не жалейте. Жалость – это то, чего я боюсь больше смерти.

Я пишу это, сидя в нашем огромном доме, который стал моей тюрьмой. Смотрю на сад, который он разбил для меня, и понимаю, что это просто красивая клетка. Он сломал меня. Медленно, методично, день за днём. Он убедил меня, что я ничтожество. Пустое место. Просто красивое приложение к нему. И я поверила. Это моя главная ошибка.

Я знаю, что происходит у вас. Я всё знаю. Мир тесен, особенно наш мирок. Я вижу, как они ломают вас. Точно так же, как мой сломал меня. Они забирают ваши мечты, вашу гордость, вашу веру в себя, оставляя только выжженную пустыню в душе. Они думают, что имеют на это право.

Алиса, твоя красота – это не проклятие, это оружие. Не позволяй ему убедить тебя в обратном. Он боится твоей силы, поэтому пытается свести всё к оболочке.

Аня, твой ум – это скальпель. Он может вскрыть любой нарыв, любую ложь. Он выбросил тебя из твоей же компании, потому что понял, что ты умнее и сильнее его. Он в ужасе от тебя.

Марина… Моя милая, добрая Рина. Твоё сердце – это не слабость. Это твой компас. Он пытался заставить тебя поверить, что ты неполноценная, бракованная. Не верь ни единому его слову. Ты – целая вселенная.

В ячейке, ключ от которой у вас, есть кое-что. Мой страховой полис. Мой первый шаг к свободе, который я так и не успела сделать. Там достаточно, чтобы начать. Чтобы дать сдачи.

Я прошу вас об одном. Не повторяйте моих ошибок. Не позволяйте им победить. Они отобрали у нас всё, но они не могут отнять нас друг у друга.

Не дайте им сломать и вас. Не злитесь. Уничтожьте их».

Аня дочитала последнюю фразу и замолчала. Бумажный лист дрожал в её руке. Алиса беззвучно плакала, уронив голову на руль. Слёзы текли по её щекам, смывая дорогую косметику. А я… я сидела и смотрела на маленький серебряный ключик, который Аня положила на сиденье.

Он лежал на тёмной коже, крошечный, почти невесомый. Но в этот момент мне казалось, что ничего тяжелее и важнее этого ключа в мире нет. Это был не просто ключ от банковской ячейки.

Это был ключ к ящику Пандоры.

Это было завещание.

Это было объявление войны.

Алиса подняла голову, размазывая слёзы по лицу тыльной стороной ладони, и в её глазах впервые за много лет я увидела не светскую львицу, а ту отчаянную девчонку из провинции, которая приехала покорять Москву.

– Уничтожить? – прошептала она. – Ксюш, ну как? Как мы можем их уничтожить? Они… они как боги в этом городе. У них деньги, власть, связи… А у нас что? Разбитые сердца и овердрафт на кредитках?

Аня медленно, очень медленно сложила письмо и убрала его в карман своего пальто. Потом она подняла голову. Её глаза были сухими, но в их тёмной глубине полыхал такой холодный, яростный огонь, что я невольно поёжилась. Она посмотрела сначала на рыдающую Алису, потом на меня.

– У нас есть кое-что получше, – её голос был твёрд, как сталь. – У нас есть то, чего у них никогда не будет.

– И что же это? – всхлипнула Алиса. – Дружба, что ли? Сейчас это не самая конвертируемая валюта.

– Нет, – Аня взяла с сиденья маленький ключик. Серебряная стрекоза холодно блеснула в тусклом свете московских сумерек. – У нас есть ум, красота и сердце. И нам больше нечего терять. Злиться – непродуктивно. Это пустая трата энергии. А вот ненависть… Холодная, расчётливая ненависть – отличный источник топлива.

Она зажала ключ в кулаке.

– Пора составлять бизнес-план, девочки, – произнесла она с ледяным спокойствием. – У нас намечается очень крупный и очень рискованный проект по враждебному поглощению трёх отдельно взятых ублюдков. И провал в этом проекте не предусмотрен.

ГЛАВА 6

МАРИНА

Тошнота вернулась не тупой, изматывающей волной, привычной за последние дни, а хищником, который долго выслеживал жертву и теперь, наконец, вцепился в неё мёртвой хваткой. Резко, зло, с какой-то издевательской неотвратимостью. Я едва успела добежать до крошечной ванной своей съёмной конуры, рухнув на колени перед фаянсовым идолом, который за последнюю неделю стал моим самым молчаливым и понимающим собеседником.

Холодный, местами потрескавшийся кафель, похожий на карту чужой, несчастливой жизни, остужал горящую кожу. Я обхватила унитаз руками, и меня вывернуло наизнанку той горечью, что скопилась в душе после похорон Ксюши, после столкновения с Вадимом, после каждого сочувствующего взгляда. Это была не просто желчь. Это были слёзы, которые я не выплакала у могилы. Это был страх, который я прятала за маской спокойствия. Это был гнев на весь этот мир, который списал нас со счетов, как просроченный товар.

Когда спазмы отступили, я осталась сидеть на полу, прислонившись щекой к холодному бачку. В тусклом, агонизирующем свете единственной лампочки я смотрела на своё отражение в старом зеркале над раковиной, покрытом мутной пеленой времени. Огромные серые глаза на осунувшемся, почти прозрачном лице. Тёмные круги под ними, словно нарисованные углём. Я выглядела как призрак самой себя. Призрак той женщины, что ещё месяц назад порхала по идеальной квартире с панорамным видом, выбирая оттенок салфеток к ужину и наивно веря в сказку о вечной любви.

Стресс. Я твердила это себе как мантру, как заклинание, способное отогнать неудобную, дикую мысль. Конечно, это стресс. Тело бунтует против того, во что его окунула жизнь. Но где-то в самой глубине души, там, где ещё теплился огонёк женской интуиции, которую Вадим так долго и успешно высмеивал, называя «милыми глупостями», шевелилось другое, пугающее до дрожи подозрение.

Пятнадцать лет. Пятнадцать лет врачей, анализов, унизительных процедур и сочувствующих взглядов. Пятнадцать лет вердикта, вынесенного лучшими светилами медицины и звучавшего как приговор: «бесплодие неясного генеза». Красивая, наукообразная формулировка для простого и жестокого факта – я бракованная. Пустыня. Идеальный аксессуар для политика, не обременённый криками, пелёнками и прочими «неэстетичными» проявлениями жизни. Вадим никогда не упрекал меня прямо. О нет, он был слишком умён и расчётлив для грубых выпадов. Он просто вздыхал, глядя на чужих детей на светских приёмах. Просто дарил мне на годовщины бриллианты, а не мягкие игрушки. Просто молчаливо соглашался с врачами, что проблема во мне, ведь он, будущий столп нации, был здоров как бык. И я верила. Я несла этот крест, этот стыд, эту вину все эти годы, позволяя ей прорасти в меня, стать частью моей личности.

А теперь… Я с трудом поднялась, ноги дрожали. Руки сами потянулись к аптечке, где среди пластырей и таблеток от головной боли завалялась дешёвая картонная коробочка, купленная в порыве какого-то отчаянного самообмана ещё месяц назад. Просто чтобы ещё раз убедиться. Просто чтобы ещё раз ткнуть себя носом в собственную неполноценность.

Пальцы не слушались, разрывая упаковку. Инструкция казалась написанной на иврите. Я всё делала на автомате, как робот, следуя давно заученной программе унижения. А потом положила белую пластиковую полоску на край раковины и замерла, боясь дышать.

Три минуты. Целая вечность. Время растянулось, как расплавленный сахар, стало вязким и удушающим. Я слышала, как за стеной ругаются соседи, как на улице сигналит машина, как в трубах жалобно стонет вода. Мир жил своей обычной жизнью, не подозревая, что прямо сейчас, в этой убогой ванной на окраине Москвы, решается моя судьба.

Я зажмурилась так сильно, что перед глазами поплыли цветные круги, и заставила себя посмотреть.