Врачи провели неврологическое сканирование, проконсультировались с генетиками. (Младенец молча глотал воздух, как рыба.)

– Такое бывает, стаз затрагивает каждого по-разному, доля процента всегда выходит за пределы безопасной статистики. Вы, вероятно, видели по телевизору все эти впечатляющие формы химериков.

Мать кусала ногти.

– Но… что же с ним?

– Ему больно.

(Младенец закрывал и открывал влажные глаза.)

Боль можно подавить, и мозг можно изменить так, чтобы боль не ощущалась, но каждое решение имеет свои последствия.

Ребенок не решает за себя; родители решают по собственному усмотрению, выбирая так, как бы он выбрал, если бы у него уже были знания и опыт, необходимые для осознанного выбора. Но если именно решения родителей формируют этот опыт – то что же принять за точку отсчета? Какова норма? В чем благо? Даже Коран не даст однозначного ответа.

В то время Генетическое Страхование уже стало обязательным, и инвалидность мальчика оценили более чем в миллион евро. Страховая компания предложила родителям альтернативу: оставить ребенка в таком состоянии – но тогда боль, скорее всего, будет сопровождать его до конца жизни; или же накачать сильными РНК-диторами, которые разрушат нынешнюю нервную структуру и попытаются на ее месте построить нечто вроде «здорового мозга» с нормальной глией^[19]. Ведь не существует никакого «болевого центра», участка мозга или органа, отвечающего за восприятие боли; ничего, что можно было бы выборочно вырезать, вытравить, отключить. Болевой сигнал проходит через спинной мозг, таламус, кору головного мозга. Есть два пути: более старый, по нему проходят все раздражители, но боль вызывают лишь те из них, чья интенсивность превышает предельную величину; и новый, специфический, выделенный путь боли, по которому от ноцицепторов^[20] движутся с включенными сиренами посланники из мест катастроф в организме. Оба пути разветвляются в коре головного мозга на миллиарды дорожек, ведущих к сенсорным нейронам, – так что нет «центра боли». Мы либо уничтожаем все рецепторы, по которым поступает сигнал, либо перестраиваем весь мозг. В любом случае, это убийство нервной системы.

Боль можно временно подавить: ему могли подключить дозаторы эндорфинных аналогов, каннабиноидов, миноциклина, которые немедленно предотвратили бы образование цитокинов и оксида азота в нейронах, могли заливать анестезирующие интернейроны энкефалином и серотонином, заставить эндокринную систему вырабатывать их настолько интенсивно, что она была бы полностью анестезирована – по крайней мере, на некоторое время, пока мозг не приспособится к ситуации и еще больше не снизит порог чувствительности. Однако эта гонка боли с блаженством в конечном итоге могла иметь только один финал: гормональную смерть организма.

Боль была лишь побочным эффектом, наиболее очевидным из целого пакета эффектов, в которых проявилась химеризация ребенка. Он не был первым – это специфическое сочетание генов уже было описано. «Пластусы», такой термин употребляли в СМИ, так как именно эта особенность являлась основным отличием химер года кометы – пластичность ума.

Как мы приобретаем опыт, адаптируемся к новым условиям, учимся реагировать на неизвестное? Нейронная сеть изменяется под воздействием стимулов – все зависит от того, насколько быстро она меняется. Основным определяющим фактором является скорость потока электрических импульсов на синапсах^[21] в гиппокампе^[22], который отвечает за структуры хранения памяти, сбора опыта. В свою очередь, эта синаптическая активность напрямую зависит от поведения соседних клеток нейроглии, астроцитов^[23]; здесь носителем импульса являются ионы кальция. За пластичность нервной системы отвечает, собственно, нейроглия, в чьи функции входит рост новых синапсов, регенерация старых, питание и защита нейронов. Но одна и та же уникальная особенность вызывает два эффекта: пластусиоз и хроническую боль, многодиапазонную аллодинию^[24]. Процессы регенерации, прироста, ремоделирования интерпретируются как заживление и генерируют болевые сигналы, увеличивается количество клеток микроглии, а кроме того, замыкается петля обратной связи – увеличивается период выработки глией сенсибилизирующих факторов^[25] и сигналов воспаления. Раны нет, но глия заживает, и поэтому идет импульс страдания.

Чем выше пропорция числа астроцитарных клеток к нейронным клеткам, тем выше на эволюционной лестнице располагается данный вид. Определяется это нейроглией, а не размером мозга или соотношением его массы к массе тела. У Короля Боли эта доля нейроглии к нейронам была на два порядка выше, чем в среднем по популяции Homo sapiens stasis.

Только это вызывало боль.

Он не двигался. Он не двигался без надобности; каждое движение – новая волна раздражителей, новый крик организма, новая агония. В лежачем положении он касается реальности самой большей поверхностью тела, но может сохранять неподвижность дольше всего. На постоянные раздражители – на повторяющиеся раздражители – он в итоге перестает так интенсивно реагировать. Повторяющиеся ощущения накладываются друг на друга, те же движения, те же формы, то же давление, текстура материала, температура, место контакта – больно, но это можно перетерпеть, можно загнать внутрь, пренебречь, забыть прежде, чем это пройдет. Это единственный доступный ему способ обезболивания: на уровне психики, а не физиологии.

Он не двигался без надобности, он не вставал, не выходил из комнаты, не выходил из дома, если в этом не было необходимости. Неживые предметы медленно осваивал, стотысячное прикосновение дверной ручки болело меньше десятитысячного – но источником наибольшего страдания оказались живые существа.

У Фатимы (которая была на одиннадцать лет его старше) была собака, огромный лабрадор, она вообще с детства любила собак. Как утверждает семейная легенда, пёс, впервые лизнув руку Короля Боли, вызвал у него столь сильный болевой спазм, что сердце его остановилось на несколько секунд, в доме заревели все медицинские сирены.

Собаке пришлось исчезнуть.

Входить к Королю запретили и самой Фатиме. Редко приходил отец – редко, поэтому боль была тем сильнее. Ребенка никто не трогал, кроме матери и медсестры.

Королевство боли со временем разрасталось. Уже в первый год жизни боль переступила границы Прикосновения и вошла на территорию Света, Запахов и Звуков. Детская комната была загерметизирована.

Король начал говорить очень поздно, потому что речь и звук его собственной речи также были для него новыми ощущениями, и сначала, как и всегда, ему пришлось преодолеть барьер страдания. Свое первое слово он произнес на паническом выдохе:

– Фийть!

Дети плюются едой, швыряют игрушки, снимают одежду, ломают всё, что только могут сломать, – лишь бы обратить на себя внимание и привлечь взрослых. Король Боли начинал с репертуара, направленного на прямо противоположный результат: «Выйди!», «Нет!», «Сам!», «Идет!», «Оставь!», «Ничего!». Ничего, ничего, ничего, он не хотел новых игрушек, он не хотел новых объятий, он не хотел ничего нового, иного и не усвоенного болью.

Лежать неподвижно. Дышать. Тишина, тот же свет и те же цвета. Никто не прикоснется, никто ничего не скажет. Так безопасно. Дышать, дышать. Так страдать приятнее всего.

Его одолела скука.

Разум нуждается в ежедневной порции свежих раздражителей подобно тому, как тело нуждается в новой порции белка каждый день. Конечно, бывают разные метаболизмы: одни едят меньше, другие больше, одни сжигают калории медленнее, другие быстрее. К сожалению, разум Короля Боли оказался чрезвычайно прожорлив. Проклятая глия стимулировала рост синапсов быстрее, чем Король успевал их удовлетворять. (Потом ему снились кошмары с собственным мозгом в главной роли. Он видел во сне свои нейроны, которым снилось, что ему снятся нейроны, которым снится, что он видит во сне нейроны, которым снится, что он видит во сне, – ну, такими были сны Короля Боли.)

Семья Короля жила в старом доме неподалеку от центра города. Они отремонтировали верхний этаж и чердак. Для детской комнаты было отведено угловое помещение верхнего этажа. Сквозь треугольные световые окошки в покатой крыше проникали солнечный свет и лунное сияние. По стенам и приборам скользили геометрические волны света и тени, калейдоскоп красок, форм и уровня яркости. В младенчестве он плохо переносил эти непрерывные изменения, мать закрывала световые окошки, постоянный искусственный свет был безопаснее. С течением временем он так и не научился их лучше переносить, но через несколько лет, как только у него появилась необходимая для этого сила, сам сорвал шторы, твердо зная, что при встрече с новым его ждет боль; и всё же он не выдержал, он должен был сорвать – из любопытства.

Проклятие пластусов движет само себя: вечно голодный разум ищет все новые раздражители, новые стимулы, – а когда они появляются, кричит от боли. Неизбежно ли с этим сопряжена излишняя выработка нейроглии? Эта связь наверняка объясняет, почему данная мутация, даже если она и появилась, бесследно исчезла во мраке эволюции Homo sapiens: в животном мире подобные калеки гибнут, не оставляя потомства.

Король выглядывал сквозь потолочные окошки на оживленные улицы, забирался на стул, прижимался лицом к стеклу; звуки города не проникали внутрь. Из увиденного он выводил впечатления, которых не испытывал. Что чувствуют люди, прижавшись друг к другу? Что чувствует ребенок на руках у матери? Что чувствуют люди, когда бьют друг друга, – тот, кого бьют, и тот, кто бьет? Что чувствует человек, стоя под дождем с непокрытой головой? Ему причиняли боль и теплое солнце, и холодное стекло, но он смотрел.

Впоследствии он находил описание подобных компульсий^[26] в признаниях нормальных людей. Они царапают ногтями заживающие раны, которые открываются снова и болят еще сильнее, – но люди не могут сдержаться, они царапают вопреки, царапают потому. Они срывают струпья. Выгрызают кожу из-под ногтей, до крови, до костей. Требят больные зубы, языком, пальцами, столовыми приборами, едва лишь боль стихает, чтобы она немедленно вернулась, острее, сильнее, больше, больше, больше боли.

Так выглядела вся жизнь Короля.

Мать застала его под световыми окошками – и вот в комнате Короля появился тивипет, а потом и приставка. С приглушенным звуком, с минимальной резкостью и яркостью – он рассматривал картинки с миллиона улиц, тысячи городов; и это действительно было окно в мир. По наложенной на иностранные каналы программе переводчика он изучал языки. Алфавит выучил по заголовкам новостных каналов. Браузер TV/net кидал его по сети, подчиняясь произнесенным шепотом запросам, а то и просто изменению ритма дыхания. Король получил приставку, когда продемонстрировал матери, что умеет читать. Она знала, чего можно ожидать от ребенка-пластуса. Приставка была голографической, бесконтактной, но, конечно, само привыкание рук и пальцев к новым движениям давалось с болью. Однако голод снова оказался сильнее.

Именно тогда, с первыми посещениями сети, он вписал ID, который остался с ним навсегда: KING OF PAIN, КОРОЛЬ БОЛИ, отчаянное хвастовство ребенка, который превращает свою особенность в повод для славы. Он услышал песню и знал, что это о нем.

I have stood here before in the pouring rain
With the world turning circles running ‘round my brain.
I guess I always thought you could end this reign
But it’s my destiny to be the King of Pain.^[27]

Затем – годы спустя – появился куколь.