Он кивнул, не выказав ни удивления, ни одобрения. Взял с полки тяжелый хрустальный стакан, положил в него один большой куб идеально прозрачного льда и налил щедрую порцию золотистой жидкости. Поставил передо мной на кожаный подстаканник с тисненым логотипом заведения.

Я смотрела, как свет от лампы над стойкой преломляется в гранях хрусталя, играет в янтарной глубине напитка. Красиво. Как и все в моей прошлой жизни. Тот же фальшивый, завораживающий глянец, под которым скрывается пустота.

Стакан оказался тяжелым и приятно холодным. Я поднесла его к губам и сделала большой глоток. Виски обжег горло огненной волной, глаза заслезились от непривычной крепости. Я зажмурилась, переживая первый шок, а потом по телу начало разливаться искусственное тепло. Оно дошло до онемевших кончиков пальцев, до заледеневших ступней, заставляя кровь быстрее течь. Но боль никуда не ушла. Она просто сжалась в тугой, раскаленный шар где-то под ребрами, а вокруг нее образовалась зыбкая, туманная пустота.

Я смотрела на свое отражение в зеркальной стене за рядами бутылок. Бледное лицо с огромными темными глазами. Женщина, у которой только что украли семь лет жизни. Интересно, это заметно со стороны? Можно ли увидеть в зеркале, что человек только что узнал о том, что вся его жизнь была ложью?

Я не плакала. Слезы казались чем-то неуместным, слишком мелким для масштаба катастрофы. Это было не горе, которое можно выплакать в подушку. Это была ампутация без наркоза, после которой ты сидишь и тупо смотришь на то место, где еще вчера была твоя жизнь. И алкоголь сейчас играл роль анестезии, приглушая боль до уровня, при котором можно существовать.

Я допила свой виски медленно, смакуя каждый глоток, и молча двинула пустой стакан по стойке. Бармен без слов наполнил его снова.

Время текло медленно, в ритме саксофона. Я наблюдала за другими посетителями, придумывая им истории. Вон та элегантная пара в углу – у них, наверное, тайное свидание. Она замужем, он женат, они встречаются раз в месяц в таких местах, где никто их не знает. А те двое мужчин в дорогих костюмах за столиком у окна – заключают сделку или делят бизнес. У каждого своя жизнь, свои драмы, свои маленькие радости и большие потери. И никого из них не волновало, что мой мир только что сгорел дотла. Эта мысль приносила странное облегчение – в ней была честность, которой мне так не хватало.

– Плохой день?

Голос раздался справа от меня. Низкий, спокойный, с легкой хрипотцой. Я не обернулась сразу. В зеркале я заметила его еще минут десять назад. Он сел через два стула от меня, заказал такой же виски, как у меня. Не пытался заговорить, не смотрел настойчиво. Просто пил и смотрел куда-то в пространство. И вот теперь он подвинулся ближе.

Я медленно повернула голову. Первое, что бросилось в глаза – глаза. Серые, почти стальные. В них было спокойное участие и понимание. Он смотрел на меня не оценивающе, не с тем хищным интересом, который я видела у мужчин в барах. Во взгляде было что-то другое – узнавание. Не меня лично, а моего состояния.

Лет тридцать пять, может, чуть больше. Хороший костюм – не кричаще-дорогой, как у Стаса, но идеально сидящий, сшитый по фигуре. Темные волосы с легкой сединой на висках. Усталое, но умное лицо. Уверенная поза человека, который знает себе цену, но не кичится этим.

– Отвратительный, – слово вырвалось само, без моего разрешения. Оно прозвучало в тишине бара слишком честно, слишком обнаженно.

Он слегка кивнул, принимая мой ответ без попыток утешить или дать совет. Не сказал банальность вроде «все наладится» или «завтра будет лучше». Он просто взял свой стакан, поднял его в моем направлении.

– Тогда за отвратительные дни, – его голос звучал серьезно. – Иногда они нужны, чтобы понять настоящий вкус хороших.

Я криво усмехнулась первый раз за весь день и тоже подняла стакан. Мы чокнулись. Звук хрусталя был чистым и коротким, как удар колокола. Мы выпили молча, и в этом молчании было больше понимания, чем во всех разговорах последних месяцев.

– Это двенадцатилетний «Гленфиддик», – сказал он, когда мы поставили стаканы. – Неплохо для бара, где главное – атмосфера, а не коллекция. Но ему не хватает характера. Если любите виски, попробуйте как-нибудь «Лагавулин». Шестнадцатилетний. Вот где настоящий торф, дым. Напиток с историей.

– Я не люблю виски, – честно ответила я. – Я его сегодня впервые пью.

– Тогда это смелый выбор для дебюта, – он улыбнулся одним уголком губ. – Обычно с него не начинают. Обычно начинают с чего-то более мягкого.

– Мой случай сегодня – не обычный.

Мы снова замолчали, но тишина не была неловкой. Она была содержательной, полной невысказанного понимания. Он не стал расспрашивать, что случилось. Я не стала интересоваться, что привело его сюда. Мы просто сидели рядом, два человека, которым было больно, и находили утешение в присутствии друг друга.

Потом мы стали говорить. О музыке, которая играла в баре – оказалось, что это Чет Бейкер, его любимый трубач. О том, как меняются города, поглощая старые районы и рождая новые. О красоте анонимности больших городов, где можно быть кем угодно или никем. О книгах – он читал Мураками в оригинале, я недавно перечитывала «Анну Каренину» и находила в ней новые смыслы.

Его звали Алексей. Он не спрашивал моего имени, и я была ему за это благодарна. Имена связывают с прошлым, а мне хотелось быть сейчас просто женщиной в баре, которая ведет интеллигентный разговор с интересным мужчиной.

Он говорил негромко, но в его голосе была какая-то завораживающая интонация. Не пафосная, не наигранная – просто голос человека, который много видел, много знает и не стремится никого впечатлить. Его слова обволакивали, отвлекали, заставляли мой мозг работать в другом направлении – анализировать, подбирать ответы, а не прокручивать бесконечно фотографии из той проклятой коробки.

Он не пытался меня соблазнить. Он просто разговаривал со мной как с равной. И именно это оказалось самым привлекательным. В его присутствии я чувствовала себя не обманутой женой, не жертвой обстоятельств, а просто женщиной. Умной, интересной, достойной внимания.

Когда бармен начал красноречиво поглядывать на часы и собирать пустые стаканы с других столиков, я почувствовала укол паники. Куда мне идти? Обратно в тот дом-музей, где каждая вещь будет напоминать о лжи? Мысль об этом была физически невыносимой. Я не могла представить себя лежащей в нашей постели, где еще вчера Стас целовал меня и шептал слова любви. Не могла представить, как буду завтракать на кухне, где он рассказывал мне о своих планах на будущее. Наше будущее, которого не существовало.

– Что ж, карета превращается в тыкву, – сказал Алексей, допивая остатки виски. Он посмотрел на меня внимательно, словно взвешивая что-то. – У меня дома есть бутылка того самого «Лагавулина». И вид на ночной город с двадцатого этажа. Честно говоря, не хочется возвращаться в пустую квартиру.

Это не было пошлым предложением в стиле «пойдем ко мне, посмотришь гравюры». Это была констатация факта и деликатное приглашение. Он предлагал мне не секс – он предлагал продлить это временное забвение еще на несколько часов. Отсрочить возвращение в реальность.

Я посмотрела в его внимательные глаза и увидела в них отражение своей собственной усталости и одиночества. Два уставших от жизни человека, которые не хотят оставаться наедине со своими мыслями.

Я кивнула.

Мы расплатились молча. Алексей помог мне спуститься с высокого стула, придержав за руку. Его ладонь была теплой и сухой. На улице нас встретил свежий ночной воздух и гул города, который никогда не спит. Алексей поймал такси.

– Орловская, 88, – сказал он водителю и открыл передо мной дверь.

Такси несло нас по ночной Москве. За тонированными стеклами огни города сливались в размытые полосы света. Я смотрела в окно и впервые за эти бесконечные двенадцать часов не думала ни о чем конкретном. Мысли плыли где-то на поверхности сознания, не цепляясь за болевые точки. Рядом сидел почти незнакомый человек, и я чувствовала себя с ним в большей безопасности, чем с мужем за все семь лет брака. Абсурд, но это было так.

Водитель включил тихую музыку – что-то инструментальное, созвучное нашему настроению. Алексей молчал, изредка поглядывая на меня. Не изучающе, не оценивающе – просто проверяя, все ли со мной в порядке. Его молчание было тактичным, понимающим.

– Вы хорошо знаете Москву? – тихо спросила я, больше чтобы прервать тишину, чем из настоящего интереса.

– Я здесь вырос, – ответил он. – Правда, много лет жил за границей. Вернулся недавно. Москва изменилась, стала красивее. И сложнее.

– В каком смысле сложнее?

– Больше возможностей, больше соблазнов. Легче потеряться. И легче потерять себя.

Я кивнула. Мне казалось, что я понимаю, о чем он говорит.

Его дом оказался в новом районе, недалеко от парка. Высотка из стекла и металла, элегантная, но не кричащая. Мы поднялись на лифте, который двигался бесшумно и быстро. В зеркальных стенах кабины мы смотрелись как пара, возвращающаяся домой после вечера в театре или ресторане. Если не знать предыстории, можно было бы подумать, что мы давно знакомы.

Его квартира оказалась отражением его самого. Стильная, но не выхолощенная. Просторная комната с огромными окнами во всю стену, через которые открывался вид на ночную Москву. Внизу, как россыпь драгоценностей, сиял город – миллионы огней, каждый из которых чья-то жизнь, чья-то история.

Интерьер был лаконичным, но продуманным. Никаких кричащих брендов, никаких «правильных» картин для статуса. Большой удобный диван, журнальный столик из темного дерева, стеллажи с книгами – много книг, причем явно читанных. Хороший свет, живые растения в простых горшках. Место, где живут, а не выставляют жизнь напоказ.

– Присаживайтесь, – сказал он, кивнув на диван. – Сейчас найду обещанный виски.

Я подошла к окну. Город лежал внизу, живой и дышащий. Где-то там, в одном из этих светящихся квадратов, спал или играл маленький Арсений. Где-то там жила женщина, которая думает, что Стас – ее мужчина. А где-то в другом районе стоял пустой дом, который еще утром я считала своим.

– Вот он, – Алексей появился рядом с двумя стаканами и бутылкой. – Шестнадцатилетний «Лагавулин». Характер шотландских островов.

Он налил нам по порции. Я сделала осторожный глоток. Этот виски действительно был другим. Резким, дымным, честным. Никакой слащавости, никакого компромисса. Напиток для взрослых людей, которые не боятся правды.

– Нравится? – спросил он.

– Он не пытается понравиться, – ответила я. – В этом его честность.

Алексей улыбнулся.

– Точная характеристика. Как и для многих других вещей в жизни.

Мы стояли у окна, молчали и смотрели на город. Я чувствовала его тепло рядом, запах его одеколона. Он поставил свой стакан на столик и очень осторожно, почти невесомо, коснулся моей руки. Я вздрогнула от неожиданности, но не отстранилась. Его пальцы были теплыми, немного шероховатыми. Затем он медленно провел ими по моей щеке, убирая выбившуюся прядь волос за ухо.

Я подняла на него глаза. Он смотрел серьезно, изучающе, словно спрашивал разрешения на то, что собирался сделать.

– Можно я тебя поцелую? – его шепот был едва слышен.

Никто никогда не спрашивал у меня разрешения. Стас просто брал то, что считал своим. А этот незнакомец спрашивал.

Я кивнула. Мне отчаянно нужно было, чтобы меня поцеловал кто-то другой. Чтобы стереть с губ вкус лжи, которую я глотала семь лет.

Его поцелуй был таким же, как его виски. Глубоким, с характером, бескомпромиссным. Он не торопился, не требовал немедленного ответа. Он исследовал, давая мне время почувствовать, понять, что я хочу. И я ответила. Сначала осторожно, потом все смелее. Я вцепилась в него, как утопающий цепляется за спасительный круг. Я целовала его отчаянно, яростно, вкладывая в этот поцелуй всю свою боль, весь накопившийся гнев, все унижение и разочарование. Я хотела не нежности – я хотела сгореть дотла и возродиться из пепла.