Как

Бородатый мужчина ходил по Греции, думал и говорил. За ним ходили люди и громко думали. Поэтому тех, кто ходил за греческим философом Аристотелем, называли перипатетиками, то есть гуляющими. Иммануил был маленького роста и брал на прогулку трость. Прогулка начиналась в пять часов, каждый день без исключения.

Немецкий философ гулял, чтобы не думать. Когда гуляешь, циркуляция крови мешает последовательному мышлению, пишет он. Чтобы подумать, нужно остановиться. Аристотель, умеренно любимый Кантом, сказал, что «мышление – это остановка движения». Природа бесконечно движется, а если на секунду остановится – смерть. У человека все несколько иначе. Чтобы началась жизнь ума, нужно ненадолго остановиться.

Может быть, Канту понравилось бы ездить на поезде. Там движение и покой совпадают. Поезд движется, ты едешь, а все равно думаешь. Поезда часто останавливаются, опаздывают или не приезжают вовсе. Как и мысли.

Так как? Ходить или сидеть? Думать или не думать? Как заниматься философией? Студента философского факультета учат только читать. Это хороший, но не единственный способ заниматься философией. Другое как: с чего начинать читать философские тексты? Дурной вопрос. Нет никакого главного философского текста. Желающий попасть в мир идей пусть сначала сделает ревизию своей книжной полки и найдет философию в том, что уже прочел: подумает о какой-то позиции по отношению к миру и о том, что помогло ему остановиться. Пусть подумает, что мир не просто мог бы быть другим, а мог бы не быть вообще. Пусть тогда он спросит себя: какой главный принцип мира? Почему мир есть и без чего его нет? Какие его движущие силы? Философ скажет: ты теперь занимаешься онтологией, изучаешь системную настройку мира. Вот карта Средиземья, ведь все могло быть и так. Этим миром движет власть, почти как у Ницше. А почему власть? Как все началось? Читаем: «Был Эру, Единый, что в Арде зовется Илуватар; и первыми создал он Айнуров, Священных, что были плодом его дум; и они были с ним прежде, чем было создано что-либо другое. И он говорил с ними, предлагая им музыкальные темы; и они пели перед ним, и он радовался»^[4]. А вот учебник по физике. Мир мог бы быть только таким. Так и остаться космосом или не случиться вообще. Первый шаг философа – представить, что все может быть другим. Первый шаг метафизика, специалиста по Абсолюту, – научиться видеть мир, которого могло бы и не быть вообще.

Язык

Согласно одной из самых распространенных версий появления мира, сначала было слово. Логос объединил космос и хаос, но он же разделил мир на перспективы. И все их пришлось как-то называть.

Помню, однажды моя коллега, преподаватель истории философии, очень ругалась на студентов. Мол, никак они не могут понять, что «человек – это мыслящий тростник». Почему же, говорит она, это не очевидно?

Паскаль сделал все, что мог. У философских и метафизических текстов сложный язык. При этом тексты метафизики даже проще, чем философские. Метафизика стремится описать то, что мы не можем воспринять непосредственно, то есть органами чувств. И в этом смысле ее язык не сложнее языка математики или физики. Только так уж сложилось, что вычислительных систем метафизики больше, чем математических. Существует только одно общее правило, по поводу которого есть согласие. Главные понятия метафизики – Абсолют, или, как его еще называют, безусловное, – нельзя описать словом: Безусловное невыразимо. То, почему мир есть, – это не слово. Слово – это то, как он есть.

Философские тексты сложные как раз потому, что они, во-первых, стремятся описать то, что есть, исходя при этом из некоторого метафизического основания реальности, во-вторых, они стремятся описать мир не в динамике, в движении. Но так как задача слов в языке – фиксировать процессы и называть объекты, философ всегда оказывается в филологическом затруднении. Ему всегда нужно найти способ все очень правильно назвать, а ведь все течет, все изменяется. Философы тревожны – они не работают с тем, что есть, или с тем, что случилось. Поэтому их всегда гложет чувство, что они чуть-чуть да опоздали. Если, конечно, они не занимаются Абсолютом. Он-то всегда тут.

Чемодан

В 2024 году я уже почти перестала испытывать паническую атаку от звука застегивания молнии рюкзака. Хотя, когда я собирала свой решительный, точнее разрешающий противоречия жизни, чемодан, страшно не было. Чемодан был черный, купленный на московском рынке под руководством опытной подруги. Надежный и простой. Хоть что-то в этой дороге должно быть надежным и простым.

По сравнению с клетчатой китайской сумкой, с которой я уехала из Уфы в Москву еще десять лет назад, чемодан выглядел убедительно. Я хорошо помню ту сумку. Она долго резала ладонь, хотя на железнодорожный вокзал вез ее дедушка Вова. Черный чемодан ничего не резал, но больно было изрядно.

Из всей своей философской библиотеки я взяла с собой пять книг. «Философские исследования о сущности человеческой свободы и связанных с ней предметах», «Генезис коперниканского мира», «Когда буду художником», «Хроники кенгуру», «Арендт – Андерс: переписка». Все они учили меня философии. Тому, что она везде, и тому, что она разная. Как поступить с остальным имуществом из мира вещей, я не понимала. С уверенностью в чемодан я положила только midi-клавиатуру. Если будет плохо, а плохо будет, если потеряю гармонию тут, так смогу быстро добраться до платоновской гармонии сфер.

Странно, что я не взяла ничего из чарующего меня Витгенштейна. С ним однажды приключился эпизод, который полезно знать путешественнику. Витгенштейн и Рассел спорили, можно ли быть уверенным, что в комнате нет носорога. Рассел утверждал, что в мире есть очевидные вещи: например, носорога в комнате, где проходит беседа, точно нет. Витгенштейн с этим не согласился. Да, «мир есть все, что происходит»^[5], но это значит, что мир есть и то, что места не имеет. Все, что не произошло, тоже в некотором важном смысле произошло. Но в Абсолюте.

В согласии с этой идеей вышло так, что я взяла в чемодан и то, чего нет. Страхи. От них меня всегда здорово лечила книга Жозе Гомеса Феррейры «Чудесные приключения Жоана-Смельчака». Герой сказки входит в волшебный лес за стеной, на которой написано: «Тем, кто без страха бродит по жизни, вход воспрещен». А родом он из деревеньки Поплачь, А Затем Проглоти Свои Слезы. Жоан был и правда бесстрашен, но, так как он был совсем ребенок, страхов, что позади, у него почти не было. Мне же нужно было оставить прошлое позади так, чтобы не получился перевес. Страхи – самое темное, самое тяжелое, что мы несем, но взять их с собой удивительно легко.

Доехав до Германии, я поняла, что, оказывается, мелкие страхи можно распихать по карманам. Там они будут навязчиво звенеть и проситься наружу. Хорошо, что если долго идти, то карманы могут прохудиться, а страхи – выпасть на дорогу. Тогда мне говорят: «Девушка, вы, кажется, уронили!» А я испуганно мотаю головой и занимаю дистанцию.

Бытие

…мыслить и быть – не одно ли и то же?

<..>

Есть лишь «Быть», а Ничто – не есть: раздумай об этом!

Парменид«О природе»

У каждой жизни – своя судьба, жизнь подвержена страданию и становлению. <..> Бытие становится ощутимым для себя лишь в становлении.

Фридрих Шеллинг«Философские исследования…»

Операция начнется меньше чем через час. Лежу на больничной койке напротив операционной. Женщина в синем врачебном костюме спрашивает меня, как я себя чувствую^[6].

– Нормально, спасибо.

– Кажется, вас что-то волнует.

– У меня раньше никогда еще не было общей анестезии. Я вообще-то больше всего волнуюсь из-за анестезии, не из-за операции.

– Так я же как раз ваш анестезиолог. Все будет хорошо, сегодня анестезия – это исключительно безопасно.

– Да. Я просто боюсь опыта полного небытия (non-being).

– Небытия? – спросила она растерянно. – Что вы имеете в виду? Вы же просто уснете.

– Но это же не сон? Я прочла, что общая анестезия вводит человека в совершенно бессознательное состояние (it will make you fully unconscious). А это вообще-то, может быть, и есть опыт полного небытия. Это ведь больше, чем сон или что-то такое.

– Я вас, кажется, не вполне понимаю. Что именно вы имеете в виду под небытием (non-being)?

– Ну, вот эта кровать… – Я коснулась холодной синей кромки. —…это объект, какая-то вещь. Я ее могу воспринять, измерить, перекрасить, даже уничтожить, наверное, можно было бы. Я ее мыслю – она есть. Это вещь в мире, она существует (it exists). Мы поэтому и говорим: она есть (it is). Если я прикасаюсь к холодному металлу, я чувствую бытие, оно есть, оно тут. Во сне же все иначе. Во сне мы только мыслим и воспроизводим то, что уже встретили в бытии. Бытие как бы дает нам строительные элементы для того, что мы потом увидим во сне. Как у Юма. Вы читали Юма?

– А вы кто по профессии?

– Философ.

– Хорошо, мы начнем через пару минут. Не волнуйтесь, у нас бытие под контролем.

——

Молодой Шеллинг однажды заметил, что знаменитый вопрос Гамлета «Быть или не быть?» имел бы смысл, только если бы нам действительно были понятны альтернативы. Но, несмотря на то что философа с самого начала его пути учат проводить так называемые мысленные эксперименты, например представлять, что нечто могло было бы быть другим или не быть вообще, с небытием это не работает. Сколько ни «отбавляй» вещей из мира, в мышлении мы не можем продвинуться дальше того, что чего-то нет. Словно бы для того, чтобы отмотать назад бытие, человек всегда опоздал. В этом смысле Гамлет не выбирает одну из альтернатив, а ищет ответ на вопрос, решиться или не решиться на вариант, на самом-то деле неизвестный. С бытием ничего сделать уже нельзя. Ножки столов и стульев, о которые мы постоянно ударяемся, – малое об этом напоминание.

Еще в V веке до нашей эры самое содержательное, что вообще можно сказать о Бытии, уже было сказано Парменидом: «Бытие есть, а небытия и вовсе нет». Все остальное – важные, но скорее методологические рассуждения, как именно оно есть и насколько окончательно с ним можно разобраться. Философия на протяжении всей своей истории предлагала разные и всегда замечательно отражающие текущее положение дел в Бытии ответы. Платон, например, сформулировал различие между миром идей и миром вещей. Вещи в мире есть, но есть они только потому, что репрезентируют идеи. Идей в мире нет, но они дают формулы вещам, иначе говоря – некоторую схему существования вещи, пока она существует «тут». Аристотель постарался как-то более подробно описать переход от идеи к вещи и тем самым сказать, что думать об идеях в целом бесполезно, поскольку в мире мы все равно взаимодействуем только с вещами. Это сообщило наукам огромный импульс и зарядило энтузиазмом – теперь нужно всерьез заняться тем, как именно вещи в мире устроены и что позволяет нам с ними взаимодействовать. При этом само представление об идеях никуда не исчезло. Научным путем выяснилось, что мы действительно можем очень и очень много узнать о вещах; еще выяснилось, что мир состоит не только из вещей.