Представив свою жизнь на ближайшую неделю, Берта пришла в ужас. Она должна быть с Кларой семь дней по 24 часа минус сон. Ребёнку четыре года, как ни крути, одного не оставишь. К тому же Кларуся была, как говорили соседи, «тот еще фруктик» – своевольная, заласканная, зацелованная. Ни на шаг не отпускала маму. Как пушинка, прилипшая к юбке, болталась с ней повсюду – на кухню, в ванную, стояла за дверью туалета и подвывала «ма-а-ма». Соседки – в двух комнатах жили соседки как на подбор, две строгие старые девушки, лет каждой около ста, – не одобряли Сонечкиных методов воспитания: у милой красивой Сонечки очень избалованные дети! Подростку Берте позволено болтаться по подружкам, избегать всех домашних обязанностей, а малышке Кларе позволено приблизительно все: ныть, липучкой приклеиваться к маме, капризничать. Да и одевала их Сонечка слишком уж нарядно!

…Берта мысленно перебирала предстоящие неприятности. А кто будет спать с Кларой, пока мамы нет? После того как папа ушёл на фронт, Клара перебралась спать к маме. Спала тревожно, могла за ночь пару раз проснуться, мама тихонько пела, забалтывала, заглаживала. Неужели Берте теперь еще и спать с ребёнком?!

Вечером первого дня без мамы Берта нарядилась в мамино крепдешиновое платье, нацепила бусы. Покрутилась перед зеркалом, добавила к платью туфли на каблуках, повертела головой, как птица, поглядывая по сторонам, как будто кто-то может ее увидеть и отругать. Выскользнула в коридор, проковыляла к входной двери, спустилась во двор. Встала у входной двери. Не идёт ли?.. Ради него всё – платье, бусы, каблуки. И вот – чудо! – он вышел в чем-то большом, с чужого плеча, встал у подъезда. Так они постояли, иногда искоса смотря друг на друга, оба делая вид, что просто вышли постоять, – она на каблуках, он в отцовском пиджаке. Стояли смотрели друг на друга, пока Берта не услышала – о господи, Клара на весь двор орёт «ма-а-ма!», в голосе паника. Берта помчалась наверх, спотыкаясь и теряя туфли… Вот же надоедливый ребёнок, не понимает, что мама в больнице! А чем ее, кстати, накормить? Как вообще зажигается керосинка? Мама не разрешала даже трогать керосинку, да Берта и не стремилась научиться, у нее своих дел миллион, сто тысяч миллионов.

Утром они пошли в больницу.

В больнице девочек полюбили: красивых все любят. А девочки – красивые, у обеих и не славянские, и не семитские черты, тонкие лица приглушенных акварельных красок, в больнице говорили, что они похожи на итальянок. Берта русая, с длинными косами, еще по-детски щекастая, черты лица чёткие и аккуратные, носик маленький, вся такая пряменькая, ладная. Клара хорошенькая как куколка – глазки-щёчки-губки, трогательные косички с бантами, красная панамка. Клару в больнице называли Красная Шапочка.

Название Сонечкиной болезни звучало странно, некрасиво – пузырчатка. Что за пузырчатка такая, от слова «пузырь»? Как будто злая насмешка над Сонечкой, всегда такой изящной, над ее нежной красотой, что она умирает от такой некрасивой болезни. А она умирала.

У нее не было шансов. Если мы сейчас обратимся к Википедии, то узнаем: пузырчатка, или пемфигус, – это тяжёлая, потенциально смертельная аутоиммунная болезнь. Спровоцировать болезнь может психологическое перенапряжение, истощение эмоциональных ресурсов, а также пищевые продукты, содержащие тиолы (брокколи, цветная капуста) и танины (маниока, манго). …Господи, брокколи, манго?..

Сонечкин случай: психологическое перенапряжение, истощение эмоциональных ресурсов, и вот – болезнь. Насколько же бедная нежная Сонечка была не способна к психологическому напряжению, к трудностям, если заболела первой же блокадной осенью, в сентябре?..

Следующую неделю каждый день – как говорили соседки, «каждый божий день» – Берта с Кларой ходили в больницу к маме. Можно было бы и не каждый день, но Берте было проще отвести Клару в больницу, чем весь день ее жалеть. Слушать тихий плач. Особенно раздражало, что Кларуся плакала тихо, будто окончательно разуверившись в жизни. И даже не спрашивала, где мама, понимая, что ответ «мама в больнице, ты же знаешь» ничего ей не даст.

Чем выносить безутешные нотки в этом молчаливом «где мама», лучше пойти в больницу. К тому же «мы пойдём к маме, если ты…» был способ шантажа, только шантажом можно было от этого ребёнка чего-то добиться: накормить, умыть и причесать. Причёсывать – ужасно: тонкие волосёнки путаются, прежде чем заплестись в косички. Клара, маленький избалованный любовью ребёнок, не хочет причёсываться и хочет маму – сейчас. Берте казалось, что Клара вырывается, хнычет «больно», требует маму из чистой вредности, она ведь знает, что мама в больнице!

– Кларуся, сейчас я тебя причешу, больно не будет, а потом наденешь свою красную шапочку, – обещает Берта вкрадчивым голосом Серого Волка, уверяющего, что он Бабушка.

Она специально называет Клару Кларусей, как мама. Но кто ее назовёт Бебочкой, как мама? Кто? Назовет? Ее? Как мама?! Бебочкой! Кто?!

В больницу на Васильевском острове ходили пешком. До войны они бы проехали по Невскому на трамвае, переехали Дворцовый мост и, пересев на другой трамвай, оказались бы у больницы. Но теперь городской транспорт либо совсем не ходил, либо ходил так плохо, что они шли пешком.

Нужно выйти с Владимирского проспекта на Невский, перейти Фонтанку по Аничкову мосту, пройти по Невскому до Дворцовой площади, перейти Неву по Дворцовому мосту, и затем по Васильевскому острову… Это долгий путь. Берта одна за полтора часа бы добралась, но за ручку с ней плетётся четырёхлетний ребёнок… Она не может идти с Кларой на руках. Все, что она может, – это приподнять и покачать в воздухе, когда та совсем уж устаёт. «Покачай», – просит Клара, Берта отвечает: «Первая остановка у Аничкова моста». У моста Кларочка замедляет ход, говорит: «Вот коники», Берта приподнимает Клару, качает в воздухе, потом они стоят, взявшись за руки, смотрят на коней Клодта, на Фонтанку… Путь в больницу занимает у них два с половиной часа туда и три часа обратно.

Перед тем как войти в палату, Берта приглаживала Кларе волосы, поправляла платье. У мамы такие тревожные глаза, она волнуется, что дети одни, не хватает ей еще волноваться, что Клара растрёпана. Мама смотрела на них, говорила: «Бебочка», говорила: «Кларуся». Погладить боялась – что, если эти ужасные пузыри на ее руках заразны?! Лучше умереть, чем заразить девочек.

Всю неделю каждый день они ходили к маме, а в конце недели пришли – Владимирский, Невский, Аничков мост, Дворцовая, Васильевский остров, Клара капризничала, останавливалась, присаживалась на асфальт… но вот уже вход с колоннами, третий этаж, палата в конце коридора, мамы нет. «Твоя мама умерла», – сказала Берте мамина соседка по палате.

Клара закричала: «Моя! Это моя мама, моя мама умерла!» Она не знала, что такое «умерла», вот и кричала «моя, моя мама!». А Берта не закричала, не заплакала. Она поняла, что мама умерла. Но одного она не поняла: как это умерла? Врач же сказал: «Через неделю будет полный порядок». В полном порядке – это не «твоя мама умерла».

Соседка погладила Клару по голове, прямо по красной панамке, – такого хорошенького ребёнка каждому хотелось приласкать, – а Берте сказала: «Теперь ты за маму». Берте хотелось крикнуть: «Нет, как это – за маму?!», но вслух она вежливо сказала: «М-м-м». Соседка настойчиво переспросила: «Ты будешь ей мамой?» Берта не ушла от ответа, сказала честно: «Я не знаю». …Шли по больничному коридору, Берта волочила Клару за собой, думала: «Я самый плохой человек на свете» и «Никогда себя не прощу, никогда».

Побрели в обратный путь. Клара ничего не понимает, она устала и хочет на ручки, а о чем думала Берта? За что она себя не простит, почему она самый плохой человек на свете?.. А за то, что первая ее мысль была не «бедная мама», не рыдания, не крик, не слезы. Первая мысль была: «Я за маму? Навсегда? Ничего, что мне тринадцать? А… а кто ее будет причёсывать, каждый день, всегда?.. Так, волосёнки у Кларуси лёгкие, главное – расчёсывать каждый день, тогда не будет колтунов, и она не будет плакать. …А обед кто будет варить? Кашу, суп? Тоже я? И что же, каждый день? Всегда? Как-то это… неправильно». И только за этим уже последовало отчаяние: «Я не хочу быть без мамы!» И опять: «Я самый плохой человек на свете, думаю только о себе. Вместо того чтобы жалеть маму, что она умерла, я думаю о себе».

По дороге туда Берта была мамина любимая дочка, любимый старший ребёнок, а по дороге обратно она кто? Кто ведёт за ручку Клару? Мама? Нет, не мама. Тётя? Нет, не тётя… Школьница тринадцати лет? Нет, теперь Берта – человек без возраста, человек-функция – старшая сестра, единственный человек в мире, которому не безразлично, если Кларуся сейчас упадёт на асфальт и умрет. Прошло мгновение или вечность, и Берта неохотно пустила Клару в свои мысли: «А Клара, она с четырёх лет будет без мамы?»

…Васильевский остров, Дворцовый мост, Дворцовая площадь, Невский проспект, Аничков мост.

– Кларуся, хочешь, постоим на мосту подольше?

Клара удивилась: чего это она такая добрая, называет ее Кларусей?

– Ой, смотри! Коники ускакали!

Когда шли в больницу, кони были на месте… а сейчас где кони?.. На мосту стоят ящики, коней сняли, упаковывают в ящики. Вокруг люди говорят, что коней закопают в землю в секретном месте, как будто похоронят, и немцы никогда не узнают, где.

… – Пойдём домой, Кларуся, давай ручку.

– Не хочу домой, хочу к маме.

Берта пробормотала вслух:

– Ой, мамочки-мамочки, ой, мама… Я не могу, я больше не могу… мама, мама…

– Ты с мамой говорила! Мама где? – угрожающим басом сказала Клара. Бас – плохой признак, сейчас она заревёт на весь Невский. – А мама уже дома? А Жозефина дома? А мы завтра пойдём в больницу? А коников завтра пойдем смотреть?

Вот же глупый ребёнок, маму похоронили. Коней Клодта сегодня похоронят. Получается, маму и коней Клодта похоронили с разницей в один день. Как правильно отвечать ребёнку? Обмануть или сказать правду? Теперь, когда ребёнок уже навсегда твой, обязательно нужно знать, как воспитывать, что правильно и что нет…

– Давай ручку. Вот же ты, глупый ребёнок! Конечно, Жозефина дома, куда же ей деться?

Ну, и для справки: родственников нет, Жозефина – это кукла, большая немецкая кукла с хлопающими глазами, в красивых платьях. Папа баловал своих девочек: не только у Сонечки, Берты, Клары были красивые платья, но даже и у Жозефины.

Красивые платья есть, родственников нет. Соседи по коммуналке, старые девушки в годах, – есть, друзья отца – есть… ой, их нет. Они все на фронте. Так шли они – Невский, направо на Владимирский. Берта шла и плакала, всё в ней кричало: «Мама, мама, почему ты… почему я?! Как мне быть с Кларой?!» В руке у нее была маленькая Кларина ручка, Клара приговаривала: «Раз к маме, два к маме». Берта шла и плакала, и с каждой слезой, с каждым шагом в ней нарастало возмущение и сопротивление: «Что же мне теперь быть ей мамой?!», и поневоле, – но что поделаешь, – становилась мамой. …Дома Берта поставила на стол мамин портрет, сделанный в ателье, и еще одну фотографию на паспорт положила на тумбочку у кровати. Заснула со страхом, что… Нет, она не боялась блокады. Страха у нее не было – чтобы испытывать страх голода, бомбёжек, одиночества, нужно иметь воображение и хотя бы немного представлять, что может быть и как это будет. Она подумала: если когда-нибудь мальчик позовёт ее на свидание, куда она денет Клару? Она что же, пойдёт на свидание с Кларой?