– Чушь собачья, – отозвалась Салли. – У твоей матери был выбор, и она предпочла свою агорафобию празднованию Рождества Христова со своими детьми. Это болезнь, поверьте мне, я знаю, это болезнь. Я живу с ней уже черт знает сколько лет. Ума не приложу, зачем я каждый год покупаю ей билет. В этот раз она даже вроде бы собралась. Надела жакет, надушилась. А потом просто плюхнулась на диван и сказала, что лучше займется тем, что расставит коробки с фотографиями в свободной ванной, наведет там порядок. Она сама сделала свой выбор, она взрослая женщина. Нам не в чем себя винить, – подвела черту тетя Салли, но поджатые ее губы противоречили сказанному.

Лотто стало чуток полегче. Значит, то, что она прицепилась к нему сегодня, шпыняла и поучала, вызвано тем, что она чувствует за собой вину.

– Я себя не виню, – сказала Рэйчел, но и у нее личико было поникшее.

– А я виню, – вздохнул Лотто. – Я так давно маму не видел. Мне ужасно не по себе.

Чолли издал саркастический вздох. Салли сердито на него посмотрела.

– Ну, это не значит, что вы, дети, не можете ее навестить, – сказала она. – Я знаю, она вас отсекла, но стоит вам провести с ней пять минут, как она снова вас обоих полюбит. Это я могу обещать. И могу это устроить.

Лотто открыл было рот, но уж слишком много пришлось бы сказать неприятного, что было не по-рождественски по отношению к матери, так что он закрыл рот и оставил свою речь при себе.

– Послушайте, – сказала Матильда, пристукнув о стол бутылкой красного вина. – Антуанетта никогда не бывала в этой квартире. Она никогда не встречалась со мной. Она выбрала злиться и не намерена перестать. Мы не можем страдать от ответственности за ее выбор.

Заметив, что у нее дрожат руки, Лотто понял, что она в гневе. Он очень ценил те редкие моменты, когда она показывала, как тонок слой ее внешней невозмутимости, как под ним все кипит. Лотто, правду сказать, беспутной частью себя не прочь был бы запереть жену с матерью в одной комнате, пусть сами со всем разберутся, повыдергают проблемы. Впрочем, нет, ему жаль Матильду, она слишком милая, и, если проведет в обществе матери хотя бы минуту, увечий ей не избегнуть.

Между тем милая Матильда выключила верхний свет, так что комнатой завладела рождественская елка, вся в гирляндах и стеклянных сосульках, и Лотто усадил жену к себе на колени.

– Дыши, – тихо прошептал он ей в волосы.

Рэйчел зажмурилась, так елка сверкала.

Лотто знал, что Салли выдала горькую правду. За прошедший год стало ясно, что он больше не может рассчитывать на свое обаяние, оно износилось, поблекло. Лотто проверял его снова и снова: в кофейнях, на кастингах и на людях, которые читают в метро, – но если и получал поблажки, то лишь те, что предоставляются всякому и любому в меру симпатичному молодому мужчине, так что с обаянием дело было швах. В последнее время тот, к кому он обратился, мог запросто отвернуться, и все. А ведь он привык, что у него это по щелчку, щелкнул, и засияло. Но он утратил этот дар, свой шарм, свою неотразимость, свое сияние. Улетучились в прошлое легкость в словах, остроумие и находчивость. Не припомнить ночи, когда он заснул бы трезвым.

И тогда Лотто взял и запел. «Колокольцы», рождественскую песенку, которую ненавидел, да и тенорок его оставлял желать лучшего. Но что еще оставалось, кроме как петь, перед лицом отчаяния, после того как он с горечью представил себе растолстевшую мать, одиноко сидящую под величавой пальмой в горшке, увешанной разноцветными огоньками? Песенку подхватили и остальные, это было чудесно, все, кроме Матильды, еще не остывшей от гнева, хотя понемногу и она смягчилась, улыбнулась, а под конец даже запела.

Салли смотрела на Лотто, смотрела и не могла наглядеться. Ее мальчик. Свет ее очей. Зрение у нее было ясное, и она знала, что Рэйчел, благородная, добрая и скромная Рэйчел, заслуживает любви больше, чем Лотто. Но по утрам Салли просыпалась все-таки с молитвой о Лотто. Годы разлуки дались ей тяжело.

[… колоколь-колоколь-колокольцев звон!]

Ей вспомнилось то Рождество, когда он еще не закончил колледж, еще до Матильды, и Салли с Рэйчел приехали к нему в Бостон, где он снял номера в почтенном старом отеле, и снегу навалило фута на три, так что они застряли там, как во сне. За ужином Лотто умудрился уговориться о свидании с девушкой, которая сидела за другим столиком, и манерой держаться до того напоминал свою мать, когда та была молода и очаровательна, что у Салли перехватило дыхание. На тот миг Антуанетта совместилась со своим сыном. Позже Салли до полуночи выжидала в засаде, стоя у ромбовидного окна в том конце коридора, где находились их комнаты, а за ее спиной шел и шел снег, засыпая лужайку.

[… наших санок по полям радостный разгон… ]

На другом конце коридора, уменьшенные, три горничные со своими тележками смеялись, шикая друг на друга. Наконец дверь номера ее мальчика отворилась, и он вышел в одних шортах для бега. Какая красивая у него длинная спина, как у его матери, то есть, конечно, когда та была худой. На шею наброшено полотенце: он направлялся в бассейн. Грех, который он намерился совершить, был так отчаянно очевиден, что Салли порозовела, представив попку его подружки в отпечатках от кафеля и как Лотто утром увидит свои ободранные колени. Где это мальчик научился такой уверенности в себе, гадала она, в то время как он, уменьшаясь в размере, удалялся по направлению к горничным. Он что-то сказал им, и все три зазвенели смехом, и одна легонько стукнула его тряпкой, а другая брызнула блестками, шоколадными, ему в грудь.

[… но задорный смех душу веселит, ха-ха-ха!]

Он поймал их. Его смех докатился до Салли. «Каким он обыкновенным становится, – подумала она. – Банальным. Как все. Если не остережется, какая-нибудь милашка прилепится, и тогда Лотто женится, найдет себе неинтересную, но прибыльную работу, обрастет семьей, рождественскими открытками, пляжным домиком, жировыми отложениями, внуками, излишком денег, скукой и смертью. В старости, праведныйретроград, он и думать забудет о том, что было ему дано». Стерев слезы, Салли обнаружила, что осталась одна, ей дуло в шею сквозняком из окна, а по обе стороны коридора тянулись ряды дверей, в дальнем конце сливаясь в ничто.

[… сани мчатся с ветерком, песенка звенит, о!]

Но, вот радость, возникла Матильда; и хотя на первый взгляд она казалась той самой милой девушкой, которой Салли побаивалась, это было не так. Салли распознала в ней твердость духа. Матильда, надеялась Салли, сможет защитить Лотто от его лени, и что? Годы прошли, а он все еще рядовой, все еще ничего не добился. Припев застрял у нее в горле.

В окно комнаты мельком заглянул незнакомец, поспешающий изо всех сил по обледенелому тротуару. Он увидел кружок поющих людей в чистом свете, исходящем от елки, и его сердце дрогнуло, и этот образ остался с ним навсегда; не развеялся, даже когда он пришел домой к своим детям, которые уже спали в кроватках, к жене, которая сердилась, пытаясь собрать трехколесный велосипед без отвертки, одолжить которую он и бегал к соседям. Этот образ прирос к нему, не развеявшись и после того, как его дети развернули свои подарки и разбросали игрушки меж обрывков бумаги, переросли их и покинули дом, родителей и свое детство, так что он и его жена только ахнули, не в силах понять, как же это случилось так ужасающе быстро. И за все эти годы видение людей, поющих в мягком свете полуподвальной квартиры, выкристаллизовалось в его сознании как представление о том, какое оно, счастье.

Почти полночь, а Рэйчел никак не уймется по поводу потолка. Какая дерзость со стороны Матильды, позолотить его! Их тела повторялись в нем эхом, глобулы, плавающие по яркости наверху. В самом деле, золотой потолок элегантно преобразил комнату, сияя над темными стенами. Будто чья-то рука в морозный последний день года откинула крышу, как крышку банки с сардинками, и вот они все стоят и сидят под августовским солнцем.

Даже не верится, что это то самое пустое белое пространство, в которое Рэйчел вошла в день новоселья больше семи лет назад, в безумное скопление тел и пивной дух, в восхитительно потную жару с видом из окон на сад, щедро залитый сиянием раннего лета. Теперь в свете уличных фонарей поблескивают сосульки. Вокруг Будды – заросли орхидей, по углам – разросшиеся денежные деревья, стулья в стиле Людовика XIV обиты экспортной мешковиной из-под французской муки. Элегантно, слишком пышно, слишком красиво. «Позолоченная клетка», – подумала Рэйчел. Матильда весь вечер с Лотто резка. Не улыбается больше, когда на него смотрит. Ну, почти и не смотрит совсем. Рэйчел боялась, что Матильда, которую она любила больше всех на свете, вот-вот улетит отсюда, хлопая крыльями. Бедный Лотто. Бедные они все, если Матильда его бросит.

Новая подружка Рэйчел, Элизабет, такая светловолосая и светлокожая, что казалась сделанной из бумаги, почувствовала, как напряглась Рэйчел, и стиснула ей плечо. Рэйчел расслабилась, вздохнула прерывисто и робко поцеловала Элизабет в шею.

Снаружи по тротуару промелькнуло кошачье тело. Это не могла быть та полосатая, что принадлежала соседке с верхнего этажа. Та кошка была старой, еще когда Лотто с Матильдой сюда въехали; на прошлое Рождество ей выпало голодать три дня, пока Лотто с Матильдой не связались с домовладельцем, отдыхавшим на Виргинских островах, и не попросили прислать кого-нибудь разобраться. Бедная, подгнившая Бетт. Лотто пришлось на неделю отвезти бьющуюся в истерике Матильду к Сэмюэлу, переждать, пока работали фумигаторы. Странно было видеть, как вечно невозмутимая Матильда теряет самообладание; но благодаря этому Рэйчел прозрела в ней худенькую большеглазую девочку, какой та, должно быть, была, и полюбила Матильду еще сильней. Теперь наверху обитала пара с новорожденным младенцем, вот почему эта встреча Нового года так малолюдна. Выяснилось, что новорожденные шума не одобряют.

– Чадолюбцы, – съязвила взявшаяся ниоткуда Матильда, Матильда, умевшая читать мысли.

Она рассмеялась, увидев, как изумилась Рэйчел, а затем вернулась на кухню разлить шампанское по бокалам, уже расставленным на серебряном подносе.

Лотто подумал о ребенке наверху, потом о том, какой Матильда будет беременной: стройная, как девочка, со спины, а сбоку такая, словно целиком проглотила тыкву. От этой мысли он рассмеялся. Бретелька спущена, грудь торчком наружу, полная даже для его голодного рта. Чтобы отсчет дней исходил от чистой, теплой кожи и молока – вот чего хотелось ему, именно этого.

Чолли, Даника, Сюзанна и Сэмюэл сидели притихшие, бледные и все такие серьезные. Они пришли сегодня поодиночке, без пар, этот год считался неудачным для расставаний. Сэмюэл похудел, кожа вокруг рта шелушилась. Он впервые вышел из дому после операции по поводу рака яичек и как никогда казался каким-то съежившимся.

– Кстати, о чадолюбцах. На прошлой неделе я столкнулась с девицей, с которой ты, Лотто, мутил в колледже. Как же ее звали? А, да, Бриджет, – сказала Сюзанна. – Она детский онколог. Крайне беременна. Распухла, как клещ. Выглядит очень счастливой.

– Да ни с кем я в колледже не мутил, – отмахнулся Лотто. – Только с Матильдой. И то всего две недели. А потом мы поженились.

– Не мутил, как же. Просто перетрахал всех дев в долине Гудзона. – Сэмюэл рассмеялся. После химиотерапии он враз облысел и без кудряшек стал похож на хорька. – Прости, Рэйчел, но твой брат был блудник.

– Да-да, я об этом слыхала, – сказала Рэйчел. – Эта Бриджет, кажется, бывала на ваших вечеринках, когда вы сюда переехали. Ужасно была нудная. Ведь в этой комнате толклось тогда с миллион человек. Я скучаю по тем временам.

Всплыли призраки былых вечеринок, призраки их самих, молодых и слишком беспечных, чтобы осознавать, до чего чудесные были то времена.

«Что же сталось со всеми нашими друзьями?» – задумался вдруг Лотто. Те, кто казался таким важным, как-то слинял. У самых-пресамых ботанов – близнецы в колясках, квартира в дорогом районе Парк-Слоуп, крафтовое пиво. Эрни, властитель сети баров, по-прежнему кадрит девок с сережками размером в тарелку и с татушками, как у шпаны. Натали теперь финансовый директор какого-то интернет-стартапа в Сан-Франциско. Сотня других неизвестно где. Друзья сошли на нет. Те, кто остался, – сердцевина и костный мозг.

– Не знаю, – тихонько сказала Сюзанна. – Наверное, мне нравится жить одной.