Лотто был выше всех, излучал лазерные лучи радости и тепла, и все, кто входил, жмурились, ослепленные его улыбкой. Приносили в дар хлорофитум-паучник в горшках, упаковки пива, книги, бутылки вина. Яппи в зародыше, подражающие повадкам родителей. Через двадцать лет у всех будут загородные дома, дети с претенциозными литературными именами, уроки тенниса, уродливые машины и интрижки с горячими молодыми стажерками. Ураганы добывания привилегий, вот они кто, суета, шум и разор, а в сердцах пустота, шаром покати.

Через двадцать лет, объявил про себя Чолли, вы все будете подо мной, – и фыркнул, клокоча гневом.

Матильда стояла у холодильника, хмуро глядя на лужу у ног Чолли и мокрые пятна на его шортах хаки. На подбородке у нее сквозь замазку просвечивала малиновая потертость.

– Привет тебе, Зануда, – сказал он.

– Привет, Брюзга, – сказала она.

– И этим ртом ты целуешь моего друга? – вопросил он, но она только холодильник открыла, достала плошку с хумусом и две банки пива, одну из которых протянула ему.

Он слышал ее запах, смесь розмарина, исходящего от шелковистых светлых волос, и мыла «Айвори» с – не перепутаешь – привкусом секса. Ах вот, значит, как. Он был прав.

– Иди общайся, – сказала она, отходя. – И смотри не вынуди никого дать тебе в нос, Чолли.

– Чтобы я да рискнул погубить это совершенство? – ткнул он себе в лицо. – Ни за что!

Словно рыбы в аквариуме, в жарком воздухе перемещались тела. Группка девушек в спальне рассматривала поросль ирисов в окне напротив этажом выше.

– Нет, как они смогли себе это позволить? – пробормотала Натали.

Она нервничала, собираясь сюда – Лотто с Матильдой такие шикарные! – и пропустила несколько рюмок, прежде чем выйти из дома. В общем, была уже изрядно пьяна.

– Тут арендная плата фиксированная, – сказала девушка в кожаной мини-юбке, оглядываясь в поисках кого-нибудь, кто мог бы ее спасти.

Остальные растаяли, когда Натали к ним присоединилась; она была из тех, с кем годилось поболтать навеселе, когда они были в колледже, но теперь, когда вышли в реальный мир, она только и делает, что плачется на безденежье. Это утомляет. Они все бедны, так и предполагалось, что после колледжа они будут бедны, но потом ведь это пройдет. Мини-юбка схватилась за проходившую мимо Веснушчатую. Все три, были времена, спали с Лотто. Каждая втайне верила, что нравилась ему больше других.

– Это да, – сказала Натали. – Но у Матильды даже нет работы. Я бы еще поняла, как они платят, если бы она продолжила манекенщицей, но теперь у нее есть муж, и она перестала, бла-бла-бла, вы меня понимаете. Я вот не перестала бы работать моделью, если бы меня кто-нибудь взял. А Лотто – актер, и хотя мы все от него в восторге, не похоже, что его позовут сниматься в фильме с Томом Крузом или вроде того. Я про эту его ужасную кожу. Без обид! Я знаю, он бесподобный, но актеру трудно сводить концы с концами, даже если он состоит в профсоюзе, а Лотто ведь не состоит!

Две другие посмотрели на Натали как бы издалека, увидели ее выпученные глаза, невыщипанные усы, вздохнули.

– Ты разве не знаешь? – сказала Мини-юбка. – Лотто – наследник огроменного состояния. Вода в бутылках. «Хэмлин-Спрингс», слышала? Это они. Его мамаше, типа, принадлежит вся Флорида. Она миллиардерша. Да они на мелочь в кармане могли бы в Верхнем Ист-Сайде купить квартиру с тремя спальнями и швейцаром.

– В самом деле, в этом есть даже смирение, в том, как они здесь живут, – резюмировала Веснушка. – Лотто, он вообще лучший.

– Но Матильда, с другой стороны, – сказала Натали, понизив голос. Остальные сделали шаг вперед и склонились, чтобы ее расслышать. Причащение сплетниц, приобщение к святым тайнам. – Матильда – это энигма, завернутая в загадку, завернутую в бекон. У нее даже в колледже не водилось друзей. А ведь в колледже у всех есть друзья. И откуда она родом? Никто понятия не имеет.

– Точно, – сказала Мини-юбка. – Она тихая и прохладная, прямо снежная королева. А Лотто – он шумный. Теплый, любвеобильный. Они антиподы.

– Честно скажу, я этого не понимаю, – сказала Веснушка.

– Ну, первый же брак, – сказала Мини-юбка.

– И угадайте, кто будет готовить ему запеканку, когда все развалится! – сказала Веснушка.

Они рассмеялись.

Что ж, подумала Натали. Тогда все ясно. И квартира, и то, как Лотто с Матильдой смеют следовать своим курсом. И та смелость, с которой они провозгласили себя творческими людьми, и завышенная самооценка, и нарциссизм. Натали сама когда-то хотела стать скульптором, и у нее это чертовски хорошо получалось. Она сварила из нержавейки девятифутовую спираль ДНК, которую поставили у естественнонаучного класса в ее школе. Мечтала о гигантских движущихся конструкциях, таких, как гироскопы и вертушки, которые вращались бы только от ветра. Но родители были правы, настаивая, что нужен стабильный заработок. Она пошла на экономику и испанский в Вассаре, что вроде более чем резонно, и все равно вынуждена до конца стажировки снимать пропахшую нафталином кладовку в Квинсе. У единственных туфель на каблуке протерлась подошва, каждый вечер она заделывает дыру суперклеем. Мутотень, а не жизнь. Совсем не то, что сулили рекламные брошюрки, которые в родном пригороде она, как порно, листала на сон грядущий, выбирая учебное заведение: давай к нам в Вассар, зазывали смеющиеся, красивые детки, обеспечишь себе роскошную жизнь! Вместо этого – грязная квартирка и дрянное пиво, вот и вся роскошь, что светит ей впереди.

Через дверь в гостиную она видела, как Лотто хохочет над какой-то шуткой Сэмюэла Харриса, сынка самого сомнительного из сенаторов округа Колумбия. Сенатор был из тех мужчин, кто, потратив всю отпущенную ему эмпатию на брак с кем-то понеожиданней, посвятил свою деятельность тому, чтобы никто другой не имел возможности сделать собственный выбор. Он выступал против иммиграции, против равноправия женщин, против геев, и это было только начало. Сэмюэл, надо отдать ему должное, основал движение «Либералы кампуса», но они с Лотто оба переняли врожденную аристократическую чванливость у противной мамаши Сэмюэла. Та однажды прямо с грязью ее смешала, когда Натали за обедом высморкалась в салфетку, они как раз тогда с Сэмюэлом недолго встречались. Впрочем, у Лотто, что ни говори, хватает обаяния внушить тебе, что ты интересна. А вот Сэмюэл, при нем ты просто дерьмо дерьмом. Руки зудят снять ботинок мартинс и врезать обоим по их глупым богатеньким физиям.

Натали тяжко вздохнула.

– Бутилирование воды вредит окружающей среде, – сказала она, но никто этого не услышал, все ушли утешать бедняжку Бриджет, которая рыдала в углу, все еще страдая по Лотто.

Бриджет в сравнение не шла рядом с Матильдой – высокой, поджарой, блондинистой. Натали нахмурилась на свое отражение в треснутом зеркале, видя там лишь осколки девы с горько поджатым ртом.

Лотто витал и парил. Кто-то включил компакт-диск группы «Ан вог», для смеху, конечно, но ему правда нравились голоса девчонок. В квартире было адски жарко, послеполуденное солнце заглядывало внутрь, как вуайерист. Но все ерунда по сравнению с тем, что его друзья снова вместе. Застыв на минутку в дверях с банкой пива, он огляделся, что вокруг происходит.

Натали делала стойку на руках на пивном бочонке, парни из соседней кофейни придерживали ее за лодыжки, кофта у нее съехала, обнажив мучнистый живот. Сэмюэл, с голубыми подглазьями, распинался о том, что на прошлой неделе он целые девяносто часов как проклятый впахивал в своем инвестиционном банке. Хорошенькая Сюзанна засовывала, чтобы остыть, в морозильную камеру личико, сияющее от того, что ей досталось сняться в рекламе шампуня. Лотто пригасил свою зависть. Играть она не умеет, но зато у нее влажный взгляд олененка. Они переспали разок на первом курсе. На вкус она была как свежие сливки. В другом углу Эрни из команды гребцов, недоучка-миксолог, виски в абрикосовых потеках лосьона для загара, щеки красные от стараний, смешивал коктейль «розовая белочка».

За спиной Лотто голос, которого он не распознал, произнес:

– Запретное слово в загадке о шахматах?

И кто-то другой, помолчав, спросил:

– Шахматы?

И тогда первый сказал:

– А, так ты помнишь наш семинар по Борхесу на первом курсе!

И Лотто рассмеялся вслух от нежности к этим выпендрежникам.

Вот что, они станут устраивать такое сборище год за годом, решил он. Будет у них такая ежегодная июньская попойка, пока они не размножатся до того, что придется арендовать самолетный ангар, чтобы вместить всех, бражничать, голосить, до поздней ночи плясать. Бумажные фонарики, вареные креветки, блюграсс-бэнд кого-то из чьих-то деток. Когда семья отторгает тебя, как это сделали с Лотто, создаешь свою собственную семью. Эта потная многолюдная свалка – то, чего он хочет от жизни; это вершина. Господи, вот же кайф!

Но что там? В окно, выходившее в сад, влетала струя воды: соседка, старая леди, вопя, направила сопло шланга в их буйство. Ее вопли едва-едва доносились поверх музыки и общего ора. Девчонки визжали, промокшие летние платья облепили их гладкую кожу. Нежные. Влажные. Так и слопал бы всех. Он представил себя в куче рук, ног и грудей, представил красный рот, приоткрытый, скользящий по его… но нет, нет, так нельзя. Он женат. И улыбнулся жене, которая наискосок через комнату торопилась к толстой старухе, кричавшей в окно:

– Дикари! Ведите себя прилично! Прекратите шуметь! Дикари!

Матильда заговорила с ней умиротворяющим тоном, и оконные ручки были повернуты, так что окна в сад заперли, а окна на улицу распахнули настежь, и сделалось даже чуток прохладней, ведь та сторона дома находилась в тени. Завязались уже затяжные поцелуи и похабные танцы, хотя было еще светло, солнце просачивалось внутрь. Шума прибавилось, голоса стали слышней.

– …на пороге революции. Объединение Восточной и Западной Германий вызовет мощный откат к капитализму.

– Элен Сиксу сексуальна. Симона де Бовуар. Сьюзан Сонтаг.

– Феминаци, ipso facto, в силу самого факта, не могут быть сексуальны.

– …это фундаментальная особенность человека – быть одиноким.

– Циник! Только ты можешь выдать такое в разгар оргии.

Сердце Лотто шевельнулось в груди лягушкой; взмахивая на ходу подолом блестящей синей юбки, к нему приближалась Матильда. Ее волосы, заплетенные в косу, перекинуты на левую грудь, она – средоточие лучшего, что есть в этом мире. Его лазоревый лев встал на дыбы. Он весь к ней потянулся, но она развернула его ко входу.

Дверь была настежь. На пороге стоял очень маленький человек. Сюрприз! Его младшая сестренка Рэйчел, косички и комбинезон, с ужасом юной баптистки взирала на сцены пьянства, разврата, обжорства и сигаретокурения. Ей было всего восемь. На шее у нее висел жетон несовершеннолетнего, путешествующего без сопровождения. За ней высились, хмурясь на происходящее в комнате, двое, средних лет пара в одинаковых туристических ботинках.

– Рэйчел! – вскричал он, поднял ее за лямки рюкзака и внес внутрь.

Гости расступились, разорвав объятья и поцелуи, по крайней мере, в этой комнате; что там в спальне, кто ж может сказать. Матильда отцепила Рэйчел от Лотто. Прежде они встречались только один раз, когда за несколько недель до того тетя Салли привезла девочку на их выпускной. Рэйчел сейчас потрогала кулон с изумрудом, который Матильда, порывисто с себя сняв, на том праздничном ужине ей подарила.

– Как ты здесь оказалась? – перекрикивая шум, спросили Лотто с Матильдой.

Девочка отстранилась еле заметно от Матильды, от которой попахивало. Антиперспиранты, утверждала Матильда, приводят к альцгеймеру, а от духов у нее крапивница. В глазах Рэйчел стояли слезы:

– Как, Лотто? Ты разве меня не пригласил?