Она ничего не сказала о том, что три часа прождала его в аэропорту, и о добрых, но суровых туристах, которые увидели ее плачущей и предложили подвезти. И Лотто наконец вспомнил, что должен был ее встретить, и день померк, потому что он забыл, что его младшая сестренка приезжает на выходные, что он уговорился об этом с тетей Салли по телефону – и забыл, едва положил трубку, даже до другой комнаты не успел дойти, чтобы сообщить об этом Матильде, как это выпало у него из головы. Стыд волной поднялся в груди, и он представил себе ужас и отчаяние девочки, когда она одиноко ждала его в зоне выдачи багажа. О боже! Что, если б она попала в руки какому-то негодяю? Что, если бы доверилась кому-то ужасному, а не этим обыкновенным, с их банданами и крепежными карабинами, людям, которые сейчас посмеиваются у бочонка с пивом, вспоминая разнузданные вечеринки своей молодости. Если бы доверилась извращенцу? Вспыхнули картинки в мозгу: невольничий рынок, белые рабыни, Рэйчел на коленях моет пол в чьей-то кухне, ее держат в ящике под кроватью. Похоже, наревелась уже, вон глазки красные. Натерпелась страху, весь этот путь из аэропорта с чужими людьми. Хорошо бы она не рассказала об этом Мувве. Мать тогда разочаруется в нем еще больше, хотя куда ж больше! То, что она наговорила ему сразу после женитьбы, все еще торчало занозой. Он такое фуфло…

Но Рэйчел изо всех сил обнимала его за талию. Ярость на лице Матильды тоже рассеялась. Нет, он не заслужил этих женщин, которые все сглаживают, все исправляют. [Пожалуй, что так.] Они посовещались шепотом, и решили: гости пусть веселятся без них, а они отведут Рэйчел поужинать в закусочную на углу. Уложат спать в девять, запрут дверь спальни и выключат музыку; и все выходные посвятят девочке, искупят вину.

Поздний завтрак, кино и попкорн, поездка на Пятую авеню в лучший магазин игрушек, где можно потанцевать на клавишах напольного пианино.

Рэйчел поставила свои вещи в шкаф, в котором хранились всякие штуки для кемпинга и дождевики. Когда она закончила с этим и повернулась, с ней тут же заговорил невысокий смуглый мужчина – Сэмюэл? – на вид ужасно замотанный, и стал рассказывать о своей чрезвычайно важной работе где-то в банке или вроде того. Как будто это так сложно – обналичивать чеки и давать сдачу. Даже Рэйчел это умеет, а ведь она только в третьем классе.

Она украдкой сунула брату в задний карман конверт со своим подарком на новоселье. Представила с удовольствием, какое у него будет лицо, когда он конверт откроет: за шесть месяцев из денег, которые ей выдавали на пустяки, она скопила почти две тысячи долларов. Безумные деньги для восьмилетней девочки. На что ей их тратить? Мувва разозлится, если узнает, но у Рэйчел так болит душа за бедных Лотто с Матильдой, не поверишь, что их лишили поддержки и денежного содержания за то, что они поженились. Как будто деньги могли их остановить: Лотто с Матильдой рождены для того, чтобы прижиматься друг к другу, как ложки в буфетном ящике. А потом, им нужны наличные. Только взглянуть на эту тесную темную нору, да почти без мебели. Никогда еще не видела она такого пустого жилища. Даже телевизора у них нет, даже чайника нет или коврика. Они почти нищие! Она снова втиснулась между Матильдой и старшим братом, носом воткнувшись в Лотто, потому что от него пахло теплым лосьоном, а от Матильды – ну, рядом с той было как в школьном спортзале, где собирались девочки-скауты. Нечем дышать.

Страх, охвативший Рэйчел в аэропорту, отстал наконец, смытый приливом любви. Люди здесь такие интересные, такие пьяные. Ее поразило, что они то и дело поминают то какую-то мать, то черта: Антуанетта внушила своим детям, что ругательства – это для скудоумных. Лотто никогда не ругается; они с Матильдой правильные взрослые. Она будет такой, как они, будет жить нравственно, чисто, в любви. Приподняв голову, она огляделась: кружение тел в лучах вечернего солнца, июньская духота, музычка, выпивон. Этого ей и хотелось от жизни – красоты, дружбы, счастья.

Восемь вечера. Солнце клонилось к закату.

Покой. Нега. Конец осени. Холодок в воздухе как предчувствие. Сюзанна вошла через дверь, ведущую в сад. В гостиной новый джутовый ковер, тихо. Никого, только Матильда в кухонном отсеке поливает салатной заправкой листья латука.

– Ты слышала? – начала Сюзанна, но не договорила, смолкла, когда Матильда к ней обернулась.

Прежде Сюзанна считала, что войти в квартиру, свежевыкрашенную в ярко-желтый цвет, все равно что оказаться на ослепительном солнце. Но теперь этот цвет лестно оттенял коричные веснушки Матильды. Та сделала асимметричную стрижку: светлые волосы справа короткие, по челюсть, а слева до воротника, что подчеркивало ее высокие скулы. Шевельнулось влечение. Странно. Все это время Матильда казалась невзрачной, бледной тенью своего яркого мужа, но теперь щелкнуло, пара сошлась. Матильда, в самом деле, ошеломляла.

– Слышала ли я что? – спросила Матильда.

– Ох, Матильда. Твои волосы, – сказала Сюзанна, – прелесть.

Матильда потрогала их и сказала:

– Спасибо. Так что я должна была слышать?

– Ах да, – сказала Сюзанна и взяла две бутылки вина, на которые подбородком указала Матильда. И продолжила, следуя за ней в коридор и вверх по черной лестнице: – Помнишь Кристину с нашего курса? Пела в той группе а капелла, называлось «Фигуры», помнишь? Черные волосы и, ну да, фигуристая. Я думаю, они с Лотто…

Сюзанна споткнулась про себя «вот же дура!», а Матильда остановилась на ступеньке, а потом махнула рукой, как бы говоря: «Ну да, и Лотто, и вы, все трахались, как макаки» – что, Сюзанне пришлось признать, была чистая правда, – и они поднялись в сад, где застыли на миг, пораженные осенью. На траве были разостланы простыни, купленные Лотто и Матильдой на барахолке, посередине расставлено угощение в складчину, а вокруг тихо сидели друзья, прикрыв глаза, подставив лица последнему теплу мягкого осеннего солнца, попивали бельгийское пиво или охлажденное белое вино, выжидали, кто первым протянет руку за куском.

Матильда поставила салатницу и сказала: «Ешьте, детки». Лотто снизу вверх ей улыбнулся и взял одну из мини-спанакопит, выложенных теплой горкой. Остальные, человек двенадцать примерно, последовали его примеру, и разговор потек дальше.

Сюзанна, поднявшись на цыпочки, прошептала Матильде на ухо:

– Кристина. Она покончила с собой. Повесилась в ванной. Ни с того ни с сего, только вчера. Никто и не знал, что она несчастна. У нее был парень и все такое, и работа в экологическом «Сьерра-клубе», и квартира в хорошем районе Гарлема. Какого черта…

Матильда застыла, и неизменная ее полуулыбка сползла с лица.

Встав на колени, Сюзанна взяла кусок арбуза и принялась резать его помельче: она больше не ела настоящую пищу, потому что у нее была новая роль на телевидении, о которой в присутствии Лотто она говорить стеснялась. Во-первых, это был не «Гамлет», в котором он так блестяще сыграл в их последний семестр в колледже. Всего лишь роль подростка в мыльной опере, и она знала, что продалась. И все ж это больше того, что Лотто делал с тех пор, как они закончили колледж. Он был во втором составе нескольких далеко не бродвейских постановок и сыграл крошечную роль в Актерском театре Луисвилла. Так продолжалось полтора года. Вспомнилось, каким Лотто был под занавес «Гамлета», кланялся в пропотевшем костюме, а сама она упоенно кричала «Браво!» из зала, уступив роль Офелии девке с огромными сиськами, которые та оголила в сцене у пруда. Вот ведь шлюха. Сюзанна вонзила зубы в арбуз и сглотнула чувство своего торжества. Жалея Лотто, она любила его сильней.

Матильда, не участвуя в разговоре, вздрогнула и плотней закуталась в кардиган. Бордовый лист упал с японского клена, приземлившись прямо в пюре из шпината и артишоков. В тени под деревом было прохладно. Скоро наступит зима, долгая, холодная, белая. Она сотрет, соскоблит эту ночь, этот сад. Матильда включила рождественскую гирлянду, которой они обмотали ветки. Дерево заискрилось, превратившись в дендрит, отросток нейрона. Она уселась позади мужа, потому что хотелось спрятаться, а спина у него такая красивая, широкая и мускулистая, уткнулась в нее лицом, и ей стало полегче. Она вслушивалась в его заглушенный грудной клеткой голос, в приглаженную южным акцентом речь.

– Сидят два старика на крылечке на морском ветерке, – говорил Лотто. Ага, значит, анекдот. – Тут к ним подходит старый охотничий пес, кобель, садится и начинает вылизывать свои причиндалы. Чавкает, сопит, и видно, что ему до чертиков нравится его маленькая розовая пиписька. Тюбик губной помады, вывинченный во всю длину. И вот один из стариков подмигивает своему другу и говорит: «Эх, хотел бы я тоже!» А второй ему отвечает: «Да ты что! Он же тебя куснет!»

Все рассмеялись, но не столько над анекдотом, сколько над тем, с каким удовольствием Лотто его исполнил. Матильда знала, это был любимый анекдот его отца, Гавейн посмеивался в ладошку и краснел каждый раз, когда Лотто его рассказывал. Тепло, через изумрудную футболку поло передавшееся от мужа, понемногу рассеяло глыбу страха. Кристина жила на том же этаже, где и она первокурсницей. Как-то раз Матильда слышала, как она плачет в душе, узнала ее красивый альт, но ушла, сочтя, что важней не утешить, а обеспечить уединение. Только теперь, оглядываясь назад, можно понять, что это был неправильный выбор. Матильда почувствовала, как в ней закипает гнев на Кристину, и выдохнула в Лотто, чтобы выпустить гнев из себя.

Лотто завел руку за спину, выгреб оттуда жену и пересадил к себе на колени. В животе у него урчало, но он не мог впихнуть в себя больше одного-двух кусочков: уже неделю дожидался звонка и боялся выйти из дому, не дай бог пропустит. Матильда для того и предложила этот пикник в складчину, немного его отвлечь. Роль была Клавдио в постановке «Меры за меру», в рамках программы «Шекспир в Центральном парке», намеченной на следующее лето. Он представил себя в дублете перед лужайкой, на которой тысячи людей сидят на складных стульях. Вьются летучие мыши. Розовые отблески заката. Сумерки. После выпуска он работал стабильно, пусть роли были и небольшие. Вступил в профсоюз актеров. Это все-таки шаг к успеху.

Через окно он глянул в квартиру, где на каминной полке упорно молчал телефон. Над ним висела картина, которую Матильда несколько месяцев назад принесла домой из галереи, где последний год проработала. Вышло так, что художник убрался в ярости, швырнув полотно о стену так, что треснул подрамник, и Ариэль, хозяин галереи, велел выбросить шедевр на помойку. Но Матильда взяла картину, натянула на новый подрамник, вставила в раму и повесила за латунным Буддой. Это была абстракция в синих тонах, напоминавшая Лотто момент перед рассветом, призрак туманного мира между мирами. Что там за мир? Кто знает. Загадка. Как и сама Матильда. Случалось, придя домой, он заставал ее в полутьме: с бокалом красного вина в ладонях, она с отрешенным видом не сводила с картины глаз.

– Стоит ли мне беспокоиться? – спросил он как-то, вернувшись после актерской пробы на роль, которой ему, в общем-то, не хотелось, и, увидев, что она опять сидит так в сумерках и без света, поцеловал в местечко за ухом.

– Нет. Я просто счастлива, – сказала она тогда.

И он не стал ей рассказывать, какой это был долгий день, что пришлось два часа дожидаться на улице под мелким дождем, что, зайдя наконец, прочитав свои реплики и выйдя, он успел услышать, как режиссер сказал: «Блеск. Жалко, что он гигант». Что агент не перезванивает ему. Что для разнообразия неплохо бы разок вкусно поужинать. Не стал рассказывать, потому что это все ерунда. Раз она счастлива, значит, не бросит его, – хотя за время их недолгого брака стало до боли очевидно, что он не стоит того, чтобы она гробила на него столько сил. Не женщина, а святая. Экономит, тревожится, каким-то чудом оплачивает счета, когда он ничего в дом не приносит. Он сел рядом и сидел, пока совсем не стемнело, и тогда она повернулась, зашуршав шелком, и внезапно поцеловала его, и он отнес ее в постель, так и не поев.