Эту вот эмпатию, насколько я понимаю, важно проявлять в таких случаях вместо жалости. Во-первых, чтобы все видели, что ты хороший человек, а во-вторых, чтобы пострадавший не обиделся на то, что кому-то стало его жалко. Ведь некоторые считают, что, когда кого-то жалко, это для него унизительно. Вот и надо не как раньше – пожалеть человека, а как нынче – проявить эмпатию.

Разницу Андрей Викторович понимал, а вот что и как делать конкретно, чтобы сквозь эмпатию не проступила жалость, он не знал. Да и стейк мог остыть.

В общем, он не проявил ни того ни другого. То есть вроде бы проявил апатию.

Он не стал присоединяться к толпе людей, делающих вид, что они помогают. У них, если не придираться к деталям, прекрасно получалось проявлять эмпатию и без его участия.

Он только что сделал два достаточно великих открытия о функциональном назначении бровей. От этого может быть больше пользы, чем от суеты над ушибленным.

Ушибленной.

Люди, сгрудившиеся над телом, были похожи на туристов у края пропасти – они боялись наступить куда-нибудь не туда и бросали на Андрея Викторовича косые взгляды. Эти взгляды, скорее всего, требуются, когда проявляется эмпатия. Я не знаю. Должна же и вправду эмпатия чем-то отличаться от жалости. Пусть отличается косыми взглядами. Без них ведь кто-нибудь может не заметить, как сильно эмпат сочувствует своей жертве.

Но вернемся к Андрею Викторовичу.

Он стремительно доедал стейк. Оно и понятно. Андрей Викторович очень неглупый человек.

За стеклом жалостливые эмпаты столпились вокруг девушки, как ассенизаторы над сточным колодцем. Один из них даже трогал ее голову пальцем. Так трогают крышку кастрюли, чтобы проверить, не горячая ли она.

Что делать, они не знали, поскольку рядом не было военного или полицейского – людей, которые всегда знают, что делать.

Очевидно было, что сейчас они зачем-то поднимут девушку, приведут в чувство и, довольные своей добротой, усадят за ближайший стол. То есть за стол Андрея Викторовича.

Вот почему он ускорился. Понятно ведь, что после акта доброты шести толстых мужчин поесть нормально он не сможет.

Так и произошло.

Поколебавшись, добрые толстяки приподняли близорукую девушку. Лицо ее проскрипело губами и носом обратно вверх по стеклу.

Два толстяка взялись за нее с обоих боков. Один почему-то машинально попытался заломить ей руку за спину, но вовремя себя одернул.

Третий толстяк приступил к допросу, старательно задавая ей один и тот же идиотский вопрос. В порядке ли вы, говорит. С четвертого повторения вопросительная интонация ушла, и стало казаться, что он настаивает.

Остальные стояли вокруг, заполняя все пространство между стеклом и дверьми туалета, и старательно кивали в такт допрашивающему. Лица их так же старательно выражали сытое сочувствие. Или то чувство, как его… А, эмпатию.

Все шестеро лоснились от сознания собственного превосходства и добродетели.

Наконец девушка приподняла голову и огляделась.

Зрение ее, похоже, действительно было так себе, потому что она щурилась и морщила нос.

«Смекает, красавица наша», – читалось на лицах сочувствующих добряков.

И, не дождавшись, когда она достаточно смекнет или что-нибудь изречет по поводу происшедшего, они поволокли ее к стеклянной двери. Не дали даже согласиться с тем, что она в порядке.

Толстяк, державший ее за правую руку, следил, чтобы она правильно переставляла ноги. Потому что, если ее расклешенные джинсы запутаются в туфельках на длиннющих каблуках, им всем придется все это распутывать.

Толстяк, державший ее за левую руку, тот самый, который пытался эту руку заломить за спину, взял да и заломил ее таки. Видимо, отвлекшись. Девушка вынуждена была немного нагнуться вперед, благодаря чему стала правильно переставлять ноги.

Было заметно, как обрадовался этому толстяк, державший ее за правую руку. Он даже не обращал внимания на то, что вся процессия напоминает теперь задержание опасного преступника.

Подойдя к стеклянной двери, толстяки не разобрались, кто из них пойдет первым, и уронили девушку лицом вперед. Она у них выпала. «А нечего ходить нагнувшись», – появилось на лице одного из них, но он быстро убрал это выражение.

Когда она столкнулась со стеклом в первый раз, она не смогла разбить себе нос. Теперь смогла.

Девушку стали снова приводить в вертикальное положение. Правую ее руку соответствующий толстяк поднял высоко вверх над головой. «Чтобы кровь меньше шла», – пояснил он.

Вся эта, как выразилась бы бабушка Андрея Викторовича, тряхомудия продолжалась достаточно, чтобы позволить Андрею Викторовичу доесть стейк. После чего толстяки предсказуемо подвели подозреваемую к его столу и усадили напротив него.

Он сложил руки домиком и посмотрел на них.

Казалось, охрана привела какого-то жалкого просителя к трону царя. А тот был не прочь его принять.

Поняв это, толстяки смирились с окончанием своей благотворительной миссии и начали расходиться.

Трое, которые не трогали девушку руками, а лишь сочувственно кивали и создавали толчею в проходе, теперь неодобрительно покачивали головой, косясь на Андрея Викторовича. Мол, какой черствый человек, даже не помог.

Сказать ему это прямо никто не решился. Потому что было очень заметно, что ему абсолютно все равно. А это могло поставить укоряющего в неловкое положение и испортить возвышенное настроение.

Андрей Викторович знал, что все так будет. Он лишь машинально стал размышлять над двумя вопросами. Зачем они ее сюда усадили? На месте ли брови?

Так как он при этом склонил голову набок, казалось, что он ждет ответа.

И тут она начала говорить. При этом придвинула к себе чашку капучино, который Андрей Викторович брал вообще-то себе.

Хорошо, что стейк успел доесть.

– А я, знаете, без очков как без рук. Ничего не вижу.

– Как слепая. Честно-честно.

– У меня минус семь, а у вас?

– Хорошо, когда у человека зрение хорошее.

– А потому что. Если вы не знаете, какое у вас зрение, значит, оно хорошее.

– У меня вот точно плохое. А еще стекло у туалетной стены моют зачем-то так, что его и не видно вовсе. Спасибо вам большое!

– Как за что? За кофе. Так мило с вашей стороны.

– У меня нос теперь болит. Это, вы не думайте, не оттого, что я о стекло ударилась. Это меня те мужчины случайно обо что-то чуть позже…

– Спасибо им, что такие неравнодушные. Всегда приятно, когда такие неравнодушные люди вокруг.

– И хорошо, что они меня к вам усадили. Я без очков. Все равно свой стол не нашла бы. А вы ведь хорошо видите. Вы мои очки не видите?

– А можете поискать?

– Спасибо вам! Вы тоже такой неравнодушный. И кофе меня угостили, и очки мои нашли. А то я очки без очков не найду. Они такие тонюсенькие-тонюсенькие.

– Ой, а я вас помню. Я без очков вас не узнала, а теперь очень узнала. Вы меня не помните? Мы встречались, помните, на том совещании. Помните? Я же Даша.

– Как хорошо вас тут встретить. А я вас очень хорошо помню. Вас все запоминают. И я запомнила. А вы тут обедаете, да?

– Глупый вопрос, простите. Бестолковая. Не обращайте внимания. Это я оттого, что стукнулась.

– Я вообще обычно спокойная, просто ударилась, вот и болтаю невесть что.

– А вы кофе хотите? С вами поделиться? Ну, смотрите, тогда я допиваю.

– Ну надо же, как мы встретились. Вы не представляете, как я рада.

– Почему очки оставила? Не помню. Оставила и пошла. Думала, до туалета-то дойду. Вспомнила! Я зрение тренировала. До туалета дошла, а из туалета выйти не смогла. Видите, как получилось. Одно тренируешь, другое портишь.

– А вы зрение тренируете?

– Ну и что, что хорошее. Это пока. А вдруг ухудшится.

5

Над ее верхней губой появились усики от молочной пенки. Андрей Викторович склонил голову и стал смотреть на них.

Больше пока не на что было смотреть. Потому что ему пока было все равно.

Такой он человек.

Я не знаю, как это точно называется. Но раз уж написал тебе про эмпатию, буду считать, что это называется апатией. Как бы противоположность эмпатии, получается. Ну, ты понимаешь.

Обычный человек сталкивается с апатией раз от разу. Во время дождя, например. Если с девушкой, как назло, поругался. А тут еще дождь этот. И она дверью машины как хлопнет да как уйдет к подземному переходу. А ты сидишь ждешь. И хочется ей крикнуть вдогонку что-нибудь обидное. А дождь по крыше стучит. И по капоту. И от этого спать хочется. Вот и становится все равно. Апатия.

А Андрей Викторович живет с апатией всегда. Ему всегда все равно.

Живет он со своей апатией как с женой, с самого детства.

Хотя с женой так нельзя, с ней живут с допустимого возраста. Значит, еще хуже, чем с женой. Главное, настолько давно, что ему даже все равно, что ему все равно.

Может быть, в совсем раннем детстве или во сне ему было не все равно. Кстати, наверное, так и было. Хотя все-таки вряд ли.

Некоторые люди страдают от апатии. Потому что она накрывает их изредка. И они знают, как это бывает – жить без нее. А Андрей Викторович не страдает. Ему все равно.

Я поэтому всю нашу с тобой переписку назвал бы «апатитами». В честь апатии. Как бы краткие записки об апатии. Но не назвал. Кто я такой, чтобы слова выдумывать?

Это случайно еще оказалось, что город, оказывается, такой есть. По названию.

Так вот.

Нельзя сказать, что Андрей Викторович – человек неэмоциональный. Нет-нет. Он достаточно эмоционален. Очень даже. Иначе он бы ничего не запоминал.

Просто ему все равно.

Возьмем, например, первый случай из жизни Андрея Викторовича, когда его апатия проявилась достаточно четко.

Он с мамой и бабушкой возвращался с какого-то моря, куда они зачем-то ездили отдыхать. Несмотря на свой малый возраст, он запомнил достаточно много. Как раз благодаря эмоциям. А благодаря логике запомнил то, что ему было все равно.

Лететь надо было сначала на маленьком самолете до какого-то большого города, а оттуда уже на большом самолете до дома.

И вот они забрались в самолетик, поднявшись, я прошу прощения, через отверстие в корме, и расселись по местам. Кроме них так же поступило человек, наверное, шестнадцать.

И как же все удивились, что в салоне самолета, оказывается, есть боковая дверь, да еще и открытая настежь. Рядом с кабиной пилотов. Как бы приглашая желающих, к примеру, выпрыгнуть из самолета.

Рядом с дверью кольцами был сложен толстый канат.

Присутствующие не преминули продемонстрировать удивление жестами и на первых порах шутками.

Мол, заходили непонятно через что, а эта дверь тогда зачем? Не знаю зачем, отвечал сосед соседу.

Видимо, все и так-то волновались перед полетом на такой, как ее назвала бабушка, милипестрической гэгэцке, так еще и дверей в ней оказалось как дырок в голландском сыре. Всем надо было поговорить, чтобы скрыть волнение.

Большинство вспомнили запах и вкус голландского сыра. В самолете пахло чем-то похожим.

Маленький Андрей Викторович не волновался. Для этого не было причин. Представить, как падают самолеты, он пока еще не мог.

Некоторые восхищаются полетом. Говорят, это чудо – человек летит как птица. Так вот. Андрей Викторович этим восхищаться не собирался.

Потому что он четко знал, что птицы не летают, забравшись в стальную трубу с дырками. Да еще и пристегнувшись к креслам ремнями.

И сам полет этой трубы не мог его удивить. Они с сыновьями соседки по даче так уже запускали бутылку газировки в овраг. Вообще на птицу не похоже. А на самолет похоже вполне.

Вот он и не удивлялся. И не восхищался. И даже не волновался.

Самолет, как водится у самолетов, медленно поехал на взлет. А маленькую дверь сбоку от кабины пилотов никто не закрыл. В нее было хорошо видно траву рядом с аэродромом. Грубый канат очень красиво смотрелся на ее фоне. Шумновато только получалось, потому что в открытую дверь прекрасно было слышно, как работает двигатель.

Собственно, все и притихли, потому что сквозь этот шум приходилось бы орать. А это очень некомфортно. Как в ночном клубе, если сидеть там трезвым.

Так и взлетели.

Молча.

Сначала даже и летели молча.