И мама вняла уговорам. Она резко запрокинула голову – так, что нос стал указывать на люстру, и открыла рот. Очень широко открыла.

Ее крик оглушил всех в квартире, включая ее саму. Андрею Викторовичу подумалось, что этажом выше Сережа с Мариной подскочили на диване от ударной волны.

Секунд через девятнадцать мама резко прекратила кричать, как будто кто-то выключил звук кнопкой, вернула нос со ртом в исходное положение, снова подключилась к глазам мужа и стала повторять одну и ту же фразу: «Ой, как больно, ой, как больно…»

Она потом очень на них обоих обиделась за то, что они якобы смеялись. А они не смеялись. Им было все равно.

Андрей Викторович, во всяком случае, думал в этот момент о преимуществах гильотины над классическим отрубанием головы, знание о которых почерпнул в какой-то книжке. Очень уж второй способ надсадный, а первый – простой и лаконичный. Эксперимент с табуреткой это наглядно подтвердил. А так как смешного в этих мыслях было мало, он не смеялся.

Отца же и вовсе оглушил крик. Он просто стоял так, как стоял бы любой добрый человек, которому не очень интересно все вокруг, – с глуповатой улыбкой. Если бы не стол, он почесывал бы за ухом.

Может быть, из-за его дурацкой улыбки мама посчитала, что они смеялись…

Это про важные вещи. Теперь о неважных. Какие-нибудь пару примерчиков приведу тебе – и на сегодня все.

Возьмем погоду. Тебе какая нравится?

Андрею Викторовичу нравится, скорее всего, другая.

Он стремится к родной серой неизменности.

Знаешь, как бывает в Москве: ливанет дождь, хоть тони посреди Тверской, где балерун Мессерер держит в руке мокрый птичий помет недалеко от поворота в Леонтьевский переулок. И тут же – бац! – солнце.

А в Питере не так. Если дождь пошел, значит, на две недели минимум обложило. И небо такое ровное, тяжелое. Цвет серый, беспросветный. Зато не утонешь. Как минимум в первые дни. Потому что вода льется потихонечку. Она скорее дымится, испаряется в город сверху.

Вот почему Андрей Викторович поначалу страдал в Москве. Физически, не духовно. Пока ноябрь не наступил.

И вправду, приятно ведь смотреть в окно на низкие тучи. Они не дают ливня. Они дают хорошую морось. И потому вода не струится по волосам и с носа, не пробивает насквозь ботинки, а просто она, вода, существует. И все.

И шагать по улице в такую погоду приятнее, чем по солнцу или под ливнем.

Солнце летом жарит, и все становится липким и вязким – даже идти тяжело. А зимой солнце дает мороз, и все трескается. Весной и осенью солнце слепит глаза и нагревает какие-то отдельные места, иногда даже на теле. Поэтому не все становится липким и вязким, а только отдельные места. А это еще хуже.

И в любом случае солнце дает ощущение пустоты. Воздух пуст, хоть в нем и видна пыль. А может быть, он пуст оттого, что в нем видна пыль. День пуст, потому что солнце. Солнечные дни бессмысленны.

Дождь же он и есть дождь. В любое время года. Вода везде дырочку найдет, как говорит бабушка Андрея Викторовича. Вот она везде ее в любое время года и находит.

А морось еще лучше – она стабильна. Она дает примерно одинаковое ощущение тепла, легкой сырости и покоя. Ей все равно при этом, какое сейчас время года. Если вдуматься, морось и свинцовое небо в этом смысле максимально апатичны.

И в любом случае морось все собою наполняет. И воздух уже не пуст. И пыли уже нет. И день заполнен.

Вот такую погоду и ждал до ноября Андрей Викторович в первый год своего пребывания в Москве.

Да и даже ноябрь в смысле мороси отстает в Москве от питерского ноября.

Москвичи почему-то любят потное солнце и солнечными считают лишь те дни, когда солнце с утра до вечера шпарит землю либо жарой, либо морозами. И в любом случае мешает жить очкарикам. Уж поверь.

Андрей Викторович относился к подсчету солнечных дней гораздо логичнее. Солнечным он считал день, когда солнце хотя бы раз выглянуло. Потому что в таком случае солнце испортило приятную пасмурность жизни. Если солнце хотя бы раз за день где-то было им замечено, день признавался солнечным.

Например, в 2022 году все дни в Москве он признал солнечными.

Какое-то время он подумывал в связи с этим вернуться из солнечной Москвы в чуть менее солнечный Петербург, но как-то все недосуг было.

Если же поинтересоваться временем года, которое больше всего импонировало Андрею Викторовичу, то это, естественно, была зимняя зима. Потому что с исчезновением листвы и появлением серого снега город обесцвечивается и становится спокойнее.

Тут Москва тоже отстает от Питера, потому что концентрированная зима, то есть зимняя зима в представлении Андрея Викторовича – серый снежок, голые деревья, серое небо и около нуля, – в Москве либо отсутствует вовсе, либо длится примерно месяц. В остальном зима в Москве либо осенняя, либо весенняя.

Осенняя зима получше, конечно, весенней, потому что посреди осенней зимы хотя бы есть ощущение, что впереди будет еще зимняя зима, но все же это зима ненастоящая.

А весенняя зима стоит преддверием к весне, а значит, уже не будет продыху. Дальше нельзя надеяться, что будет зима, ведь наступит весна. Такая зима беспросветна и бесперспективна.

Все это, кстати, не сильно беспокоило Андрея Викторовича в силу естественной апатичности его характера. Просто он над этим иногда размышлял, расставляя факты по порядку и подсчитывая, сколько времени осталось еще до зимней зимы.

Сейчас, когда на него пристально смотрела Даша, а он аккуратно хлебал горячий капучино, на улице стояла, как назло, весна. И как назло, очень солнечная весна. Настолько солнечная, что дни казались не просто пустыми, а даже бессмысленными. Если бы пошел хотя бы малюсенький дождик, можно было бы придумать какой-то смысл, так нет же. Как всегда в Москве, ни капельки, сплошное бессмысленное мрачнющее солнце. В такой день даже умирать не захочется, потому что бессмысленной может показаться даже смерть.

Кстати, это не означает, что Андрей Викторович любил Питер и недолюбливал Москву. Ему было все равно. Хотя, будь в Москве побольше дождей и поменьше ливней с солнцем, ему было бы, наверное, поудобнее.

Кстати, приведу тебе еще пример про неважные вещи.

Человек часто любит место, в котором живет. Иногда ненавидит и хочет уехать. Потом скучает. В любом случае, он к нему неравнодушен.

Дом родителей не вызывал у Андрея Викторовича каких-то эмоций. Дом как дом. Обычный панельный дом в спальном районе. Подъезд такой же, как у всех, входная дверь такая же, как у всех, даже планировка и мебель такие же, как у всех.

В их квартире у него была своя комната. Но и в ней не было вещи, по которой он стал бы скучать, если бы уехал. А когда уехал, и не скучал.

Что вещи, даже вид из окна он не вспоминал, когда уехал.

Кровать была не укромным уголком, где ребенок мог бы спрятаться, кутаясь в одеяло, а просто местом, где он лежал.

Стол был не волшебным полем для боя оловянных солдатиков или полигоном для испытания машинок, а местом, под которое задвигается стул.

Кухня была местом, где он ел. Максимальное количество еды, как ты помнишь.

Такое отношение к квартире родителей может быть, когда в семье что-то не ладится и ребенок мечтает сбежать. Но он сбежать не мечтал. Да и отношения вроде бы были ровные. Даже после сломанного пальца на ноге.

Ему было все равно.

Потому он и не спешил переезжать.

Куда там спешил, он вообще не переезжал. Жил себе с родителями и работал начальником по каким-то вопросам в какой-то организации.

Когда же пришлось переехать в Москву, он переехал и стал жить там. Так же, как и в Питере.

Ни смена квартиры, ни смена города ничего не поменяли в его отношении к этим одинаковым местам.

Сначала в Москве он поселился за городом, потому что офис компании, где он работал, находился за МКАДом. Ехать было ближе.

Административный директор той компании, отвечавший за аренду офиса, утверждал почему-то, что жизнь в квартире – это жизнь в клетке, а настоящая жизнь за городом.

Переехав за город, Андрей Викторович понял, что менять клетку в городе на будку за городом не имеет особого смысла. Нет разницы, где жить, если везде жить одинаково.

Даже наоборот, дом был больше, да еще и снабжен лестницами и этажами. Движение между ними ему надоело. И как только его рабочее место переехало в центр Москвы, он сразу вселился в квартиру.

А квартиру выбрал очень просто.

Ее площадь не должна превышать шестьдесят квадратных метров. Потому что именно такую площадь человек контролирует без дополнительного внимания к самой квартире. При большей площади у человека может развиться тревожность. Это он где-то прочитал, запомнил и согласился.

Его смешили люди, хваставшиеся двухсот–, а то и пятисотметровыми квартирами. Они даже хвастались тревожно.

В квартире его жил только робот-пылесос – он время от времени перемещался. Все остальные вещи оставались всегда на своих местах. Если их не передвигал в пылу работы робот-пылесос.

В эту квартиру он никого не звал. Ни чтобы похвастаться, ни чтобы пожаловаться. Если кто-нибудь поселился бы в его квартире, Андрей Викторович, кажется, не обратил бы на это особого внимания. Главное, чтобы этот кто-то не двигался особо.

В квартире, где он поселился из-за близости к очередному офису, оказалось зачем-то два санузла. Он к такому тоже никогда не стремился. Да и зачем ему два унитаза одновременно? Но квартира оказалась именно такой, и он не стал заморачиваться. Просто переехал, когда понадобилось переехать.

Так как в его квартире никто не появлялся, а самым живым существом там был робот-пылесос, в ней было чисто и хорошо.

Чтобы с кем-нибудь встретиться, придумали офис или заведения общественного питания. Там он с посторонними и встречался, когда это требовалось. А непосторонних он старался исключать из своей жизни при первой же возможности, то есть сразу после того, как они в нее пытались проникнуть.

Вот такие дела.

Апатия это или что-то другое, не знаю. Я назвал это апатией.

Про таких, как Андрей Викторович, говорят: человек без нервов. А про него это самое и говорили.

Ты можешь с этим не согласиться. Я тебе в следующих письмах дальше все расскажу, сам решишь.

10

– Да оставайтесь, куда вы спешите? Давайте хотя бы познакомимся поближе. Мы же вот так работаем-работаем, а совсем-совсем незнакомы.

– Как жалко.

– Запишите, пожалуйста, тогда мой номер, что ли?

– А какой у вас? Давайте я вам позвоню, а вы его сохраните.

– Вы удивились или испугались?

– Чему? Что я вам могу позвонить?

– Просто у вас глаза спокойные. По ним ничегошеньки сказать нельзя. А тут вы их распахнули.

– Диктуйте номер.

– Звоню.

– Вот и готово. Если успели забыть, запишите – Даша.

– Ну, вот и отлично.

– Нет, фамилия мне ни к чему.

Почему Андрей Викторович так отреагировал на просьбу записать Дашин номер в его записную книжку? Он шел к этому постепенно.

Расскажу. Но сначала объясню тебе, как он относился к людям.

Его отношение к ним проходило определенные стадии, потому что он людей строго классифицировал.

Сразу скажу, что Андрей Викторович легко отличал людей от нелюдей. С людьми можно поговорить с пользой. А с нелюдьми – с собаками например – тоже можно поговорить, но без всякой пользы. Поэтому он не разговаривал с собаками. И исключил нелюдей из классификации. Кроме птиц. Потому что они могут всё испортить.

А людей он классифицировал по-разному.

Например, Андрей Викторович умело и почти без ошибок делил людей на мужчин и женщин. Особого смысла в этой классификации он не видел. С людьми он сталкивался одетыми и функционирующими для какой-то пользы. Поэтому и различать их по этому признаку обычно не было необходимости.

Но он все-таки различал.