21 марта 1943 года более 2000 заключенных концентрационного лагеря Монополь, в том числе мои бабушка и дедушка, тети, дяди и двоюродные братья, сели в поезд, направлявшийся в лагерь смерти Треблинка

Я в четырехлетнем возрасте. 500 лет турецкой оккупации оставили в регионе заметный след на всем: от одежды и еды до игры в нарды на старом базаре

Внезапная тишина

Мы, евреи македонского города Скопье, в тишине собрались у опор бывшего деревянного Еврейского моста. Теперь он каменный и больше не называется Еврейским, потому что в Скопье нас почти не осталось.

Здесь толпилось множество семей. Люди боялись заговорить и даже взглянуть друг на друга. По всему городу стояли указатели, направлявшие нас сюда. В место, откуда мы должны отправиться в трудовые лагеря. Больше никто ничего не знал, но и не хотел задавать вопросы первым, чтобы не привлекать внимание к себе и своей семье. Я чувствовал тревогу, пропитавшую воздух, и цеплялся за мамину руку.

В то утро меня одели в самую теплую одежду. Как будто она могла каким-то образом защитить меня от того, что нас ждало. Когда мама пыталась застегнуть верхнюю пуговицу моего пальто, ее пальцы дрожали, а лицо исказилось в попытке сдержать слезы.

Мы стояли в неровной шеренге на холодном утреннем воздухе, ожидая приказа, который приведет нас в чувство. Вскоре солдаты в форме скомандовали идти через мост. Они толкали нас прикладами винтовок, но их лица не выражали эмоций.

Неуклюжей толпой мы молча двинулись вперед. Нашитые на груди ярко-желтые звезды, хорошо заметные в это мрачное утро, выдавали не только наше низкое положение, но и ожидавшую нас судьбу. До сих пор помню серое небо, казавшееся небывало низким. И запах, осквернивший воздух, – затхлое зловоние пота, пропитывавшего всех. Я дрожал и засовывал ладони под мамины руки, надеясь хоть как-то их согреть.

Наша семья перешла через мост с повозкой, следуя за солдатом во главе толпы. Казалось, он единственный знал, куда мы идем. Было тихо, если не считать голосов солдат и ритмичных шагов по вымощенной булыжником улице, когда-то построенной турками. Для маленького мальчика это было долгое путешествие. Мне было трудно ступать по неровным камням, поэтому я начал плакать и умолять маму взять меня на руки. Но она отказалась, и я заплакал еще сильнее. Почему она не взяла меня на руки? Об этом я узнал только после войны.

На обочине дороги вдоль всего нашего пути стояли македонцы, наши соотечественники. Одни молча смотрели, как мы идем, другие насмехались и оскорбляли нас, называя chifuts — уничижительным прозвищем для евреев. Неужели именно это имела в виду моя мать, когда говорила мне, что мы евреи? Почему они так нас ненавидели? Я ждал, что она все объяснит, но ее душили слезы.

Наконец мы прибыли в Монополь, наш концентрационный лагерь. Его ворота были открыты. Нас втолкнули внутрь.

* * *

Помню, как перед этими событиями наш дом внезапно окутала тишина, когда болгарские фашисты развесили по всему городу объявления. В них говорилось: евреи должны собраться, чтобы отправиться на работу за границу. Тишина и страх охватили нашу семью. Мы старались даже не смотреть друг на друга, когда вместе садились за трапезу. Не было ни смеха, ни шуток – только всепоглощающая пустота и глубокая печаль. Что-то мрачное и неведомое завладело нашей жизнью. Какая судьба нас ждет? Я и без слов понимал, что должен молчать. Нельзя задавать вопросов. Нельзя плакать.

Последние дни своего детства – еще не зная, что оно заканчивается, – я сидел в углу, боясь даже заговорить. Я стал молчаливым наблюдателем. Невидимкой.

Хоть мои родители и были напуганы, они думали, что мы вернемся, как большинство наших соседей-евреев. Каждый верил во что хотел и в чем нуждался. Все брали с собой ключи от дома на тот день, когда смогут вернуться.

В то мартовское утро воздух был холодный, небо – свинцово-серое. Когда пришло время уезжать, мой отец действовал. Он пошел к соседу, чтобы спросить, не будет ли он против взять на хранение матрасы и одеяла до нашего возвращения. Затем я наблюдал, как он перебрасывает наши скудные пожитки, предмет за предметом, через забор в соседний двор.

Мой дед редко проявлял эмоции. Он был патриархом семьи, королем. Никто никогда в этом не сомневался. Никто никогда с ним не спорил. Но в то утро он сгорбился. Внезапно на моих глазах дед превратился в бессильного старика. Казалось, он отступил на второй план. Моя бабушка, которая всегда слушалась мужа и обращалась к нему на «вы», взявшись за ручку входной двери, застыла в сомнении. Она не могла ни говорить, ни пошевелиться. Она ждала от него наставлений, приказа, но он молчал.

Мой отец взял все в свои руки. «Hajde, hajde, – торопил он. – Пойдемте, нельзя опаздывать».

* * *

Я родился 22 октября 1937 года в Скопье, Македония. Это было в пятницу на закате – как раз в тот момент, когда шаммаш, служитель синагоги, созывал на субботнюю службу.

Македонские евреи были сефардами – потомками евреев из Испании XV века. Будучи гонимы инквизицией, мы скитались по Европе и наконец нашли пристанище в Македонии.

Поселившись отдельно, мы создали традиционную общину со своими ритуалами, религией и обычаями многовековой давности.

Скопье – город на берегу реки Вардар в самом сердце Балкан, основанный 4000 лет назад. Он известен как место рождения матери Терезы. В 30-е годы XX века еврейская община Скопье насчитывала около 5000 человек. Большинство из них жили в mahle, еврейском гетто, под древней стеной, построенной во времена Османской империи.

Турки покинули это место почти сто лет назад, но их присутствие до сих пор ощущалось повсюду. На улицах были выставлены турецкие ковры, кальяны и столы для нардов, а торговцы приглашали – или, скорее, настаивали, – чтобы вы посетили их лавки. На фотографии, где мне примерно четыре года, я одет в феску и жилетку традиционного турецкого покроя.

В начале XXI века правительство Македонии потратило миллионы долларов на модернизацию города, но старый базар сохранился. Люди перемещаются по нему медленно, как будто во всем мире спешить некуда. Это место напоминает стамбульский базар с мощеными булыжниками дорогами, называемыми kaldrma. Тут из кофеен доносятся ароматы жареного на гриле мяса и звуки македонской народной музыки, здесь готовят буреки^[4]и пахлаву. За маленькими столиками сидят мужчины и пьют турецкий кофе, который подают в крошечных чашечках вместе со стаканом холодной воды и рахат-лукумом.

Таким был Скопье во времена моего рождения. Некоторые его районы до сих пор выглядят почти так же – за одним исключением: в городе больше нет евреев. Они превратились в пепел в Треблинке.

* * *

У моих родителей был традиционный брак – в том смысле, что его устроили бабушка и дедушка. Однако их помолвка все же была необычной. Моя мать, Диаманта Кальдерон, была обещана другому – пока жених не заявил, что ее приданое слишком мало, и не потребовал бо́льшую сумму. Мой дед пришел в ярость, ударил кулаком по кухонному столу и крикнул: «Моя дочь не продается!», разорвав помолвку.

Отмена свадьбы – нешуточное дело. Шансы матери найти хорошую пару значительно уменьшились. Зато мой отец, Саламон Адизес, обычный рабочий с мукомольни, получил прекрасную возможность добиться ее руки и сердца.

Кальдероны не были богаты, но для моего папы казались недосягаемыми. Они считались образованными космополитами, ценили знания, увлекались музыкой и литературой. Обитали в Белграде, в то время как отец скромно жил в менее развитом городе Скопье, находившемся примерно в сутках езды от столицы Югославии. С самого начала в семье было неравенство: невеста на социальной лестнице стояла выше жениха.

Всеми свадебными хлопотами занимались их родители. Никаких ухаживаний не было – отношения строились на долге и верности. Именно этого от них ждали.

После свадьбы молодые переехали к моим дедушке и бабушке по отцовской линии, Ицхаку и Венеции Адизес. Такова была традиция: после бракосочетания невеста переезжала в дом родителей супруга. Так свекровь могла научить юную жену готовить для мужа и обращаться с ним должным образом.

Мой отец Саламон Адизес (слева внизу) со своим братом Леоном и матерью Венецией на свадьбе родственников, примерно 1920 год. Справа – его отец Ицхак, сестры Эстер и Рашела

Как и для большинства девочек того времени, образование мамы закончилось после четырех классов. Тогда она уже умела читать, складывать и вычитать. Причин оставлять ее в школе не было: от нее требовалось стать хорошей матерью и женой. Ее красивый, почти оперный голос слушали только родные. Петь на публике – там, где мужчины могли на нее заглядываться, – было запрещено традицией.

Мой отец тоже бросил школу после четвертого класса, но по другой причине. У него была дислексия, поэтому он так и не научился читать. Поскольку в те времена никто ничего не знал об этом заболевании, учителя сочли его слабоумным и просто отстранили от обучения. Попытавшись выучиться на цирюльника, он в итоге пошел работать на семейную мельницу в Куманово, маленькой деревушке под Скопье. Будучи самым малообразованным в своей семье, он терпел насмешки от своего отца и старшего брата Леона, а также выполнял самую черную работу.

Мы жили в скромном каменном доме еврейского квартала Скопье – тут я и родился. Как и в большинстве зданий 30-х годов Македонии, там не было ни центрального отопления, ни водопровода. Зимой мы спали под нагретыми на печке одеялами, а воду набирали вручную из колодца с нашего внутреннего двора.

Дома и в mahle мы говорили на родном для моей бабушки сефардском языке^[5] – средневековом диалекте испанского с примесью иврита и турецкого. Даже спустя столетия после изгнания из Испании мы собирались по вечерам в шаббат, чтобы исполнить традиционные песни на ладино. Некоторые из них я пою до сих пор, но уже в одиночестве. Никто из членов моей семьи больше не учит сефардский – его носители погибли во время Холокоста. Я последний из своего рода, кто знает язык, на котором мои предки говорили 500 лет.

В нашем доме царили мир и уважение. Дедушка, в честь которого меня назвали, был королем, а бабушка – королевой. Они никогда не ссорились и даже не разговаривали на повышенных тонах. В детстве я каждый раз целовал руку Ицхаку-старшему перед тем, как сесть за стол, а он благословлял меня поглаживанием по голове.

Я родился и провел ранние детские годы в скромном каменном доме с внутренним двором в Еврейском квартале Скопье. 1938 год

С наступлением пятничного вечера начинался шаббат. Мы не ходили в синагогу и не читали никаких молитв. Нашим ритуалом были общие застолья, которыми особо гордились женщины моей семьи. Блюда для пятничных и субботних трапез мама начинала готовить еще в среду.

Когда к нам приходили дядя Леон и тетя Анна с детьми, вся семья располагалась за столом. Дедушка сидел во главе на своем почетном кресле. Все ждали, пока он первым поднимет вилку, – только после этого женщины подавали еду. Кто-то из мужчин каждую трапезу произносил: «Bendichas manos», что в переводе с ладино значит: «Благословенны руки, приготовившие эту еду». Моя мама или бабушка на это отвечали: «Bendichas bokas» («Благословенны уста, которые ее едят»).

Мы ели типичную сефардскую пищу. Каждую субботу на завтрак были буреки, фаршированные сыром, мясом или моим любимым шпинатом. Мы ели их с вареным яйцом, оливковым маслом, солью и перцем. Или готовили pastel de espinacas (пирог со шпинатом) к йогурту и чашке кофе.

Этот мир исчез для меня 11 марта 1943 года.

11 марта 1943 года. Болгарские фашисты согнали всех евреев Скопье на территорию бывшей табачной фабрики – в концлагерь Монополь