Моя боль

Почему болгарские военные нас выгнали? В начале Второй мировой войны Болгария перешла на сторону нацистов. В 1941 году союз с немцами помог ей аннексировать^[6] соседнюю страну – Македонию. Первоначально все было не так уж плохо. Царь Борис^[7] спас болгарских евреев от участи европейских, отказавшись отправить их в лагеря смерти. Однако судьба македонских оказалась трагичнее. Видимо, ему пришлось отдать нас нацистам, чтобы забрать Македонию. Жизнь евреев в обмен на землю. Не первый случай в нашей истории.

Меня, моих родителей, бабушек и дедушек, дядь и теть, двоюродных братьев и сестер собрали вместе со всеми 7144 македонскими евреями. Среди них были даже представители общины Штипа и Битолы, чья история началась еще при Александре Македонском, Александре Великом.

Родители матери, Мушон и Джентиль Кальдерон, мои nonu и nona, не должны были оказаться с нами. Они жили в Белграде, но переехали к семье по настоянию своей дочери. Она надеялась, что Скопье под руководством Болгарии станет для евреев безопаснее, чем Белград под властью Германии.

Мои дяди тоже не должны были находиться тут. Их тетя, Тиа Сол, в 1928 году эмигрировала в Соединенные Штаты и пригласила племянников переехать к ней сразу после новостей о преследовании евреев в Германии. Их не отпустила бабушка: она хотела, чтобы ее дети были рядом.

С моими любимыми бабушкой и дедушкой по материнской линии, Мушоном и Джентиль Кальдерон – теми, которые погибли позже в Треблинке. Примерно 1940 год

Старший брат моей матери, Хаим, изучал бизнес в Чехословакии и зарабатывал пением. У него даже вышел альбом – большое достижение для того времени, казавшееся началом многообещающей карьеры. Дядя Рако перепродавал с отцом подержанную одежду, а дядя Йосеф учился на первом курсе медицинского училища и увлекался скрипкой. Я помню, как наблюдал за его игрой на концерте, устроенном специально для меня. Тетя Гермоза тоже приехала к нам вместе с мужем.

Я – первый и единственный внук у дедушки и бабушки по материнской линии, поэтому они души во мне не чаяли. Кальдероны окружили меня безусловной любовью. Они ласково называли меня Izakito querido, а каждая встреча была праздником: мы обнимались, играли и ели мои любимые буреки с физоном (сефардским фасолевым супом). Они пели мне песни на ладино, которые я так любил.

Теперь моя единственная связь с семьей матери – потрепанный конверт с выцветшими черно-белыми фотографиями. И еще – смутное воспоминание об их голосах. Даже сегодня я могу закрыть глаза и услышать колыбельную, которую моя nona пела мне на ночь: «Nani nani, nani kere el ijo. El ijo de la madre. De chiko se aga grande»^[8].

* * *

Монополь когда-то был табачной фабрикой со складами – и остается им сегодня. Но тогда болгарские фашисты превратили его в концентрационный лагерь^[9]. Они хотели собрать евреев со всей Македонии в одном месте, а затем перевезти их в трудовые лагеря или лагеря смерти. Управление логистической цепочкой у нацистов было на высоте. Только спустя годы на суде в Иерусалиме мир узнал о личной ответственности Адольфа Эйхмана за организацию этих перевозок. Его защита тогда заявила, что он «просто составлял расписание поездов».

По прибытии офицеры скомандовали мне, родителям и бабушке с дедушкой войти в здание – там нам предстояло жить. Вдоль стен располагались горизонтальные ряды деревянных полок, на которых обычно раскладывали листья для просушки. Доски воняли гнилью, заполоняя собой все пространство от пола до потолка на расстоянии трех футов друг от друга. Но табака на них не было. Вместо него были мы.

Каждой семье полагалась одна полка. У нас с мамой и папой была одна трехфунтовая койка на троих. Рядом разместились дедушка с бабушкой по отцовской линии, а родители мамы – над нами. Неподалеку находились невестка моего отца Анна с двумя детьми, шестилетним Йицхаком и четырехлетним Йошко. Ее старший сын, слепой от рождения, мог только слышать и чувствовать, что происходило вокруг. Отца мальчиков тогда еще не было с нами.

В попытке спастись Леон спрятался на чердаке своего дома, когда пришли болгарские солдаты. Через щель в полу он видел, как схватили его жену и двух рыдающих детей. Анна подняла взгляд на потолок и встретилась глазами с Леоном, но он не спустился, когда их уводили.

Ему удалось сбежать из Скопье, подкупив золотом одного албанца. Тот должен был тайно переправить его в Косово, находившееся под итальянской оккупацией. Косовар^[10]догадался, что Леон прихватил с собой еще золота в бега, поэтому ограбил его. Но на этом кошмары не закончились. Албанец нашел еще одну возможность заработать: он продал путника болгарам за щедрое вознаграждение. Его платили каждому, кто выдавал еврея. Леона безжалостно избили и привезли в концентрационный лагерь Монополь, где он воссоединился с семьей на тесной полке.

В этих крошечных нишах мы ютились вместе с остальными 7144 евреями со всей Македонии. Конечно, одна полка была слишком узкой для большой семьи, поэтому многие спали в сырых коридорах. Когда после войны опубликовали фотографии Освенцима, я заметил его сходство с нашим «домом» в Монополе. Как будто все лагеря были продуктом массового производства.

Мое главное воспоминание об этом месте – постоянный голод. Я много плакал и выпрашивал еду. Единственным блюдом, которым нас кормили раз в день, был водянистый суп с белой фасолью. Когда раздавался звонок, мы выбегали из своих клеток, как голодные животные, и ждали. Жаловаться было нельзя. На ожидание в очереди уходили часы. Когда мы наконец добирались до раздачи, нам требовались считаные минуты, чтобы выпить суп. Бабушка, моя nona, делилась со мной своей порцией. Она голодала и была заметно истощена, но все равно отдавала мне свою еду. «Ешь, ешь, Ицико, я все равно слишком старая», – шептала она, успокаивая меня в любящих объятиях.

Даже сейчас я могу вспомнить то чувство голода в одно мгновение. Когда я хоть немного хочу есть, то сразу становлюсь тревожным и агрессивным. Если передо мной ставят блюдо, я ем его, несмотря на сытость.

Именно голод заставил меня забыть об опасности места, в котором я находился. Однажды я заметил нечто похожее на золотых рыбок в маленьком водоеме, принадлежавшем владельцу табачной фабрики. «Еда», – подумал я и бросился ловить их. Но когда я подошел к водоему, из ниоткуда возник разозленный болгарский солдат. Не раздумывая, он сильно ударил меня прикладом по лицу. Из-за этого мой левый глаз скосился, а к концу войны лечить его было уже поздно. Я перестал им видеть.

Несмотря на все это, у меня почему-то не осталось гнетущих впечатлений от Монополя. Люди там не дрались и не поднимали голос друг на друга. Да, они были напуганы, но при этом сумели наполнить это место теплом, любовью и заботой – как на семейной встрече. Это благодаря сефардской культуре, я полагаю. Македонские евреи были либо сефардами, как мы, либо романиотами – древними евреями, которых римляне изгнали и рассеяли по всей империи после разрушения Иерусалимского храма в первом веке нашей эры.

В Монополе мой отец быстро переквалифицировался в медика, решив, что это может быть выгодно ему и нам. Однажды ночью я с удивлением наблюдал, как он обматывал руку белой лентой и рисовал красный крест губной помадой. Я так и не узнал, где он ее нашел в концлагере, но с этого момента его стали считать медиком. Формально у него не было опыта. Во время службы в югославской армии он работал санитаром в госпитале – даже не медбратом, – так что его знакомство с медициной сводилось к наблюдению за базовыми процедурами. Но эта изобретательность позволила папе свободно перемещаться из одного здания в другое по всей территории.

Через 10 дней после нашего прибытия на фабрику поступил приказ: более 2000 заключенных лагеря должны сесть на поезд. Это была первая партия.

В Монополе каждой семье полагалась одна из полок, на которых сушили табак. Март 1943 года

Из маленького окошка переоборудованного склада я видел, как болгарские солдаты загоняли в поезд моих бабушку и дедушку, Джентиль и Мушона Кальдерон, тетю Гермозу и дядей Хаима, Рако и Йосефа. Не успел я окликнуть их, как в колонне появились сестры моего отца, Леа и Ханна, со своими мужьями и детьми. Кати (кажется, ей было восемь лет) и Матику с мужем Аароном солдаты заталкивали в вагоны для скота прикладами, не обращая внимания на крики детей. Почти все мои родственники, сто три члена семьи, оказались в том поезде.

Думаю, когда мою любимую nona загружали в вагон для скота, она чувствовала приближение смерти к ней и ее детям – тем самым, которым она не позволила бежать в Америку.

Я и сейчас вижу, как она машет мне рукой из поезда. За ее спиной, выглядывая через плечо, стоит дядя Йосеф. Дядя Рако, любитель потянуть меня за уши, стоит рядом с ним на цыпочках, позади моего дедушки. И вдруг появляется отец. Ему, как медику, поручили помогать людям подниматься на поезд. Вижу, как он медленно, без колебаний и эмоций задвигает тяжелую дверь вагона для скота, и поезд трогается. Как он мог так поступить? Я не понимал этого ни тогда, ни сейчас.

В тот момент, когда замок загона запер моих любимых бабушку, дедушку, двоюродных братьев, сестер и дядь, дверь в мое сердце тоже закрылась.

Испанские евреи

Во время войны и много лет после нее у нас не было вестей от тех, кто сел в тот поезд. Мы не знали, что с ними случилось и куда их отправили. Я не переставал надеяться, что когда-нибудь они вернутся. Время от времени с наступлением сумерек я невольно выглядывал в окно и ждал, что увижу их на нашей улице.

Даже много лет спустя, когда я уже стал взрослым и путешествовал по миру как лектор и консультант, я заглядывал в телефонный справочник каждого нового города. А что, если там есть люди с фамилией Кальдерон, Адизес, Адигес или даже Адийес? Возможно, кто-то из них еще жив. Неопределенность всегда рождает надежду. Вдруг моя потерянная семья как-нибудь найдется.

Теперь я понимаю, как важно для людей знать, что случилось с пропавшими близкими. Не зная их судьбы, мы живем в нескончаемой надежде: может быть, кто-нибудь выжил? Хотя бы кто-то один?

Иногда чудеса все-таки случаются. Я слышал одну историю – правдивую – о молодом человеке из Израиля и его возлюбленной еврейке из Канады. Их семьи впервые встретились на свадьбе. В очереди к шведскому столу прямо за бабушкой невесты стоял дедушка жениха.

Когда она протянулась к тарелке, он заметил татуировку с числом на руке. Таким же, как у него. Это было клеймо концентрационного или немецкого лагеря смерти. Дедушка вежливо попросил ее показать номер. Он был поражен: это была метка Освенцима и их татуировки отличались только на одну цифру. Эта женщина оказалась его женой, которую он считал погибшей в концлагере.

* * *

У македонских евреев есть одна жуткая отличительная черта: это единственная община, из которой в лагере смерти не выжила ни единая душа. Все, кого погрузили в те поезда, либо умерли прямо в них, либо отравились угарным газом. Но не погибли, а просто потеряли сознание. После их сложили друг на друга, словно поленья, и жгли несколько дней, пока не умерли все^[11].

Около десятка семей не было ни в том поезде, ни даже в Монополе. Они сбежали в горы и присоединились к партизанам, чтобы не превратиться в горящие бревна. Но моя семья выжила по-другому.

История нашей удачи начинается в XX веке, когда испанский консул нашел еврейское гетто в Приштине, Косово. В 1924 году испанское правительство диктатора Примо де Ривера приняло закон, по которому все евреи сефардского происхождения могли по заявлению получить испанское гражданство, независимо от их места жительства или национальности.