Сефарды столетиями жили в Испании. Они были врачами, поэтами, советниками королей. Но в 1492 году золотой век еврейской культуры на Пиренейском полуострове закончился. После победы христиан над мусульманами в Испании король Фердинанд и королева Изабелла приказали моим предкам принять новую веру. Отказавшихся изгнали во времена походов инквизиции, и они рассеялись по всему Средиземноморью. Некоторые добрались до Америки вместе с Колумбом^[12].

Мои предки бежали в Италию. Там вместо своих фамилий сефарды брали названия городов или водоемов. Предки моего отца взяли имя реки Адидже, на которой стоит Верона. Мою бабушку по отцовской линии звали в честь города Венеции. В 1635 году семья Адидже (Adige) уехала из Вероны в Приштину – сегодня это столица Косово. Там наша фамилия превратилась в Adiđjes, а затем в Adižes. В начале XX века они переехали в Скопье, где я и родился. Наш народ всегда искал место, где можно выжить.

Я исследовал историю рода по материнской линии до Арагона, области на северо-востоке Испании, и даже нашел герб Кальдеронов (в Югославии начальная буква фамилии «С» изменилась на «К»). Они поселились в Манастире, сейчас он называется Битола. Это одна из старейших сефардских общин на Балканах. Там на воротах одного из городских кладбищ написано, что его открыли в 1495 году – через три года после изгнания евреев из Испании. В 1997 году я туда приехал. Остановился у случайного надгробия, наклонился и счистил грязь с высеченных на камне слов. Буквы собирались в имя Хаим Моше Кальдерон. Из всех могил на этом древнем кладбище я остановился именно у той, которая принадлежала моему прадеду.

Поэтому, когда испанский консул обнаружил в этом районе евреев-сефардов, это было почти находкой археологической реликвии: все приштинские евреи говорили на ладино. Он предложил своему правительству дать этим сефардам испанское гражданство. Неважно, что они не жили в Испании более 500 лет, – это потомки испанцев.

Предложение одобрили, но большинство семей от него отказались. Испанская инквизиция оставила болезненный отпечаток в общинной памяти, поэтому евреи-сефарды негласно поклялись никогда не возвращаться в Испанию. Адизесы были одной из двенадцати семей Приштины, которые все же приняли испанское гражданство «на всякий случай». (Понимаю их опасения. У меня самого пять паспортов.)

* * *

Как удалось спастись моей семье? Болгарские солдаты охраняли Монополь и приказали всем держателям иностранных паспортов сдать их, якобы для проверки на подделку. Мой отец отказался отдать наши.

У матери началась истерика. «Нас всех убьют, если ты их не сдашь, – кричала она. – Пожалуйста, ради меня. Пожалуйста, Мони, ради нашего сына отдай им паспорта. У них есть право их проверить». Она не скрывала слез: «Если ты откажешься, они убьют нас всех».

Отец не хотел слушать. «Я не доверяю болгарским фашистам, – сказал он с раздражением. – Я не отдам паспорта. Если мы это сделаем, то больше никогда их не увидим».

Конечно, он был прав. Все, кто сдали иностранные паспорта, больше их не видели и оказались в огненных печах Треблинки вместе со всеми. Члены семьи Адизес не подчинились приказу и поэтому спаслись. Конечно, мы были евреями, но еще и гражданами франкистской Испании. Причинить нам вред – означало оскорбить народ страны-союзника Германии. После 10 долгих дней в концентрационном лагере нас отпустили.

Кальдероны: на переднем плане – моя мать Диаманта Дука в возрасте пяти лет с моей бабушкой Джентиль Камхи; за ней Рако и Хаим; слева от нее – ее сестра Гермоза. Манастир (ныне Битола). Македония, около 1922 года

Мы стояли у ворот, когда к нам подбежал мой двоюродный брат Моша – всего на год старше меня – и попытался спрятаться под юбкой моей мамы. «Тетя Дука, – кричал он. – Тетя Дука, пожалуйста, возьми меня с собой! Пожалуйста!» Мой отец вытащил его из-под подола и приказал вернуться к матери – своей сестре Лее. Их посадили на следующий поезд.

Многие годы отец пытался объяснить свой поступок. «Я испугался, – говорил он. – У Моши не было паспорта. Болгарские фашисты наказали бы нас и отобрали бы паспорта, если бы мы попытались подпольно вывезти из лагеря хоть одного ребенка».

Мы слушали, но не отвечали ни слова.

Мы сбежали из Монополя в Приштину, родной город отца. Там со мной дружила Джанна, дочь итальянского офицера. Я любил ее, но боялся, что она меня выдаст. Примерно в 1943 году

Беженцы

Когда болгарские солдаты отпустили нас из концлагеря, моей маме, отцу и его родителям пришлось быстро придумывать план дальнейших действий. Да, нас освободили, но куда нам идти? Каждая страна казалась опасной. На севере Сербию оккупировали нацисты. То же было на юге с Грецией. На востоке – Болгария, где в Треблинку отправляли каждого замеченного македонского еврея.

Дед оцепенел и притих, но отец настроился серьезно. «Нам нужно ехать», – сказал он. Мама спросила: «Но куда?»

Папа зашагал по комнате, как будто был уже в дороге. «В Приштину, – ответил он. – Мы должны поехать куда сможем». Отец был реалистом. «В Приштине я родился, – продолжал он. – Семья Адизес живет там уже триста лет. Мы хорошо знаем город. Кроме того, итальянцы не так опасны для нас, как болгары или нацисты. Другого выбора нет».

Семья нагрузила телегу скудными пожитками и двинулась в путь. В Приштине один албанец пожалел нас и поселил у себя в подвале.

Мы прожили там несколько месяцев, и самое яркое главное воспоминание того времени – голод, от которого сводило живот. Я скучал по вкусу еды. Ее всегда не хватало. Мы все время думали, как бы ее добыть.

Однажды я нашел веревку и распустил ее на несколько тонких прядей. Я подумал, что смогу продать их на улице как шнурки для обуви. Низкорослый и истощенный шестилетка прислонился к витрине магазина, робко протягивая проходящим мимо людям тонкие веревочки. Я не произнес ни слова – просто держал волокна, которые, как я надеялся, сойдут за шнурки. Никто не смотрел на меня. Никто не остановился, чтобы заговорить со мной. Никто их не купил.

* * *

Я не говорил по-албански и чувствовал себя одиноко в Приштине. Но недолго. Со мной подружилась соседская девочка. Джанна была высокая, темноволосая и казалась мне красивой. У нее была очень приятная улыбка. Она смотрела на меня, брала за руки, смеялась, играла со мной; я очень радовался и чувствовал ее привязанность, когда мы оказывались вместе. Ей было 13 лет – вдвое старше меня. Кроме того, она была в два раза выше. Я был как младший брат, которого она всегда хотела. Джанна подарила мне любовь, которая исчезла, когда за моей бабушкой закрылись двери вагона.

Джанна – дочь итальянского офицера. Я хотел быть с ней больше всего на свете, но боялся. Если бы я сказал или сделал что-то неосторожное, она бы узнала, что мы евреи. Перестала бы меня любить и выдала бы своему отцу и полиции. Они бы нас всех убили.

* * *

Пусть даже Приштина и была родиной моего отца – мы понимали, что там небезопасно. Нас могли обнаружить оккупанты-итальянцы или немцы из соседней Сербии. Это был лишь вопрос времени.

Мой отец продолжал руководить семьей. Самостоятельно, даже не поговорив с дедом, он отыскал проводника. Жилистый албанец с пышными усами знал о тайной дороге через горы в Албанию – она тоже была под итальянской оккупацией, но контролировалась нацистами слабее, чем соседнее Косово. «Там мы и спрячемся», – заключил отец.

«А ты ему доверяешь? – спросила мама, отвернувшись от албанца. – Вспомни, что случилось с Леоном».

Проводник почувствовал опасения. «Я даю вам свою besa^[13], – сказал он отцу. – Я найду безопасный способ доставить вас в Албанию». В те времена, если албанец давал besa, только смерть могла ему помешать сдержать слово. Это было сильнее любого юридического документа. Словно клятва, которая «связывала» человека.

Наш путь казался бесконечным. Мы пробирались по горным тропам при свете луны и наконец прибыли в Шкодер, второй по величине город Албании. Это был городок с пыльными дорогами, где тощие и голодные лошади возили телеги с навозом или продуктами.

В Шкодере было значительное мусульманское население и лишь один еврей – албанец и аптекарь по имени Ардити. Он тоже был сефардом, поэтому мы могли общаться на ладино. Ардити помог нам найти крошечную квартирку, в которой была одна комната и маленькое окошко, пропускавшее мало света и воздуха. Оно выходило в сад, который так и манил меня. Но я не смел там играть. Если кто-то задал бы мне вопрос, мой ответ мог выдать нас. Отец, сидя за единственным в комнате столом, вбивал эту мысль мне в голову: «Ты не должен выходить из квартиры, – говорил он. – Понимаешь? Никогда». Он заставлял меня повторять это дважды в день. В эти моменты его глаза сужались и на несколько секунд он переставал дышать. Я чувствовал, насколько серьезны его наставления. И понимал, какое наказание меня постигнет, если я ослушаюсь. Так что я неделями не выходил из квартиры.

Мой отец работал на побегушках в магазине, чтобы заработать денег на пропитание. Ему был 31 год, он отвечал за жизни своих родителей, жены и маленького ребенка. На работе в основном он доставлял коробки из одного места в другое, что не требовало многословности. А когда наступал вечер, он спешил домой в крохотную квартирку с единственным маленьким окном.

Мы жили в постоянном страхе. Любой, даже незначительный шум повергал нас в ужас. Каждый раз, когда хлопали ворота или слышались громкие голоса на улице, мы впятером прижимались друг к другу и молча замирали. Вдруг это чернорубашечники, итальянский аналог гестапо? Может, они ищут евреев, которые прячутся, как мы?

Еще я боялся священников в темных одеждах, которые жили в церкви напротив. Почему именно их, я не знаю. Но они никогда не улыбались.

* * *

Однажды вечером к нам в квартиру пришли двоюродные братья моего отца – Тело и Саламон Конфорти – вместе с Леоном, который жил на той же улице. Они пришли молча. «Que haber?» – отец спросил у них «Как дела?» на ладино. Тело был невысокий и тучный, а его гулкий голос заполнял всю комнату. Саламон был высокий и тихий, все время задумчивый. Они тоже скрывались в Шкодере со своими семьями и очень хотели уехать отсюда.

Конфорти пришли обсудить план побега из Албании в Италию. Тело сказал, что можно собрать денег и нанять судно в албанском порту Дуррес, чтобы переплыть Адриатическое море и пробраться в Италию. Они считали, что там безопаснее, чем в Албании, неразвитой мусульманской стране. Но переправа была рискованной. Ходили слухи о капитанах суден, которые собирали оплату за поездку, отправлялись в плавание, а затем в открытом море приказывали команде выбросить пассажиров-евреев за борт. «Чем нас больше будет, тем безопаснее, – рассуждал Тело. – Мы должны ехать только все вместе». Саламон кивнул в знак согласия: это был шанс, и им следовало воспользоваться.

Моя мать слушала молча, но наконец не выдержала. «Пожалуйста, Мони, позволь нам остаться здесь, – умоляла она. – Я боюсь».

Мой отец часто не обращал на нее внимания. Она всегда боялась: думала, что у нас не будет денег, что нас обнаружат, схватят и убьют. Многие годы ее мучили приступы рыданий, а когда переживания были невыносимыми, мать падала в обморок.

Я внимательно смотрел и слушал в тот вечер, пытаясь понять, что стоит на кону. Я наблюдал и грыз ногти, как потом делал многие годы. Мой отец хотел присоединиться к Тело и его брату. Если все получится, наши шансы на выживание вырастут, но мы всего лишь еще одна бедная еврейская семья, и опасность казалась огромной. Это был один из тех редких случаев, когда он не мог принять решение. Он повернулся к своему старшему брату.