– Ты мне вот чего скажи, Егор Александрович, – задумчиво прищурившись, начал Степан Григорьевич. – Вот невеста… была и вся вышла… как там получилось-то? Чего не поделили?

– Жизнь, получается, не поделили, – помолчав какое-то время, выдал я.

– Серьезное заявление, – хмыкнул Митрич.

– Какое есть, Василий Дмитриевич. А если серьезно, мужик он мужиком всегда должен оставаться, а не комнатной собачкой, которая по науськиванию хозяйки гавкает, на кого укажут, и ластится, к кому прикажут.

– Даже так, – Степан Григорьевич покачал головой. – Тут ты все верно сказал, Егор Александрыч. Мужик – он надёжа и опора. Бабе только дай волю, враз на шею сядет. Глаза ладошками своими шаловливыми прикроет и давай командовать вовсю.

– Я вот чего скажу, Григорич. Перво-наперво в семье уважение должно быть, – заявил Митрич. – Штоб, значит, и муж жену того, уважал, и жена мужа уважала. И прилюдно ни-ни… ни в жисть заругать там, или неуважительное слово сказать.

– Кому? – не понял завхоз.

– Так мужу жеж, кому еще? – удивился дядь Вася. – Ты, Егор Ляксандрыч, в корень зри.

– Не слушай ты его, Егор Александрыч, его Маша в ежовых рукавицах держит. А туда же, в корень зри, – хмыкнул завхоз.

– Ты помолчи, Григорич! И держит. Меня, ежели не держать, так я знаешь чего? – возмутился Митрич.

– И чего? Ну, чего? – подначил товарища Степан Григорьевич.

– А того! По бабам пойду! И пить начну! Маня, она все правильно делает со мной, может, оно по другому и нельзя. Куда я без Манечки своей? То-то же! – Митрич протяжно вздохнул, покрутил головой и продолжил. – Так вот слушай, чего скажу, Егор Ляксандрыч. Эта твоя, фифа столичная… верно ты мыслишь, не пара она тебя. Понагляделся я, понаслушался… Бабу, ее воспитывать надобно. Твою так и вовсе пороть… глядишь ума наберется.

– Поздно пороть, Митрич, – хмыкнул завхоз. – Взрослая уже.

– И то верно. Батя, поди, и не порол ни разу? – утончил у меня дядь Вася.

– Вот этого не знаю. Думаю, нет. Бить детей оно вроде как нехорошо, с педагогической точки зрения, – пояснил я.

– Кто сказал? А, ну, вам учителям, оно, конечно, виднее. Но вот скажи мне, Григорич, тебя батя порол? – воззвал к другу Василий Дмитриевич.

– Порол, а как же, – подтвердил завхоз.

– Во-от! И меня порол. И что?

– Что? – не понял я.

– И что я по-твоему, Ляксандрыч, плохой человек есть?

– Хороший, Василий Дмитриевич, – заверил я.

– То-то же! А вот твоя… лахудра… дура дурой… Нет. Вот ты мне скажи, баба – она ведь что? – Митрич прищурился и поглядел на меня хитро.

– Может, кто?

– Может и кто, – согласился дядь Вася. – А я вот что тебе скажу, Егор: баба – она создание хитрое. Ей ведь как надобно? А?

– Как? – улыбнулся я.

– Что б по ейному завсегда было.

– Верно говоришь, Митрич, – согласно закивал завхоз.

– Так то и говорю. А твоя баба – молодая, дурная, не научил никто бабским-то премудростям. Пропадет она с таким-то норовом.

– Что ж за премудрости такие? – поинтересовался я, уже больно интересно вывернул разговор.

– А вот такие. Умная баба она мужиком как хошь вертит. Потому как секрет знает.

– Это какой-такой секрет?

– Какой?

Практически одновременно спросили мы со Степаном Григорьевичем.

– А такой! Умна баба, Ляксандрыч, она с мужика веревки вьет, потому подход правильный знает.

– Верно говоришь, Митрич, – согласился Борода. – Умная баба она ласкою берет. Вот фельдшерка новая – баба умная.

– Это да, – закивал Митрич, косясь в мою сторону.

– Тут глядеть в оба надо, не то уведут.

– Это точно, – подтвердил дядь Вася. – Только, думаю, не уведут.

– Это еще почему? – удивился Степан Григорьевич.

– Все потому – баба она умная, Оксана наша свет Игоревна. На правильного человека глаз положила, – хохотнул Митрич. – Ты, Ляксандрыч, не теряйся, не упусти счастья-то своего. А эту… выпроваживай обратно. Там ей самое место.

– И рад бы, Василий Дмитриевич, да никак не выпроваживается.

– Молодой ты, Егор Александрыч. Неопытный. Пожалел змею. А надо было сразу взашей гнать, – опечалился Степан Григорьевич.

– Ну, что уж теперь, – усмехнулся в ответ.

– Теперь только ждать и на глаза змеюке твоей не попадаться, – посоветовал Митрич.

– Что ж мне, прятаться что ли? Нехорошо, Лиза на селе никого не знает, да и травма серьезная. Ни в магазин сходить, ни обед сварить, – поделился я своими печалью.

– За обед ты не беспокойся, – заверил Митрич. – Я с Маней поговорю, чай, не обеднеем, куском хлеба поделимся. Ты, главное, работай спокойно, Ляксандрыч, детишек учи. Да вон махину вовремя сготовь.

– Какую махину? – не сообразил я.

– Лампочку Ильича, – напомнил дядь Вася.

– Сварганю, за это не переживайте, – усмехнулся, осознав, что за мужскими разговорами совсем забыл, зачем мы здесь сегодня собрались. Да и на душе, если честно, как-то оно легче стало. Словно камень скинул, выговорился.

– Ночевать куда определил, фифу свою? – внезапно поинтересовался Митрич.

– Так ключи от нового лома забрал у председателя. Туда и отправлю. Все лучше, чем у меня в одной комнатушке. Обустрою быт, чтобы все под рукой было. С утра проведаю и на работу. С обедом вот не знаю как…

– Сказал же, обед на себя возьму… Ежели чего, внук принесет… он все одно раньше со школы приходит, чем ты.

– Это да. Спасибо, Василий Дмитриевич, – поблагодарил соседа.

– Ты вот чего, Егор Александрыч… – заговорил молчавший до этого Степан Григорьевич. – Ты с фельдшеркой-то поосторожней. Хорошая девка-то…

– Хорошая, и спорить не буду, – опеши я. – Поосторожней-то к чему?:

– Побереги девку-то, наши бабы, ежели чего, кого хошь со свету сведут языками своими погаными. Уж не обидь докторшу, хорошая она. Светлая… прям как ручеек чистый… Это она с виду строгая да серьезная, а копни глубже тут-то все и вскроется…

– Что вскроется? – напрягся я.

– Душа, Егор Александрыч… душа чистая… водицу-то замутил кто-то, только-только посветлела. Не обидь, говорю. Папки с мамкой нету у нее, слыхал я. Сиротой осталась недавно, года с два как. Ни братьев, ни дядьев на защиту. Так что гляди у меня! – завхоз погрозил мне пальцем.

– Не обижу, – улыбнулся я.

От этой угрозы отчего-то на душе стало как-то тепло, что ли, легко. Будто с батей родным поговорил, которого отродясь не знал. Радостно стало на сердце, словно есть до меня, Егора-Саныча, на всем белом свете кому-то дело. О мыслях моих, о душевных переживаниях. Впервые за столько лет.

Глава 4

После разговора по душам я накатил с мужиками еще пару рюмок, оставил их обсуждать политику партии, пятидневку и культ личности, сам же перешел в другую часть мастерской. Последний вопрос, насчет культа, давненько занимал умы обоих друзей, если судить по репликам и началу разговора. Такое чувство, что разговор не прекращался, и начали его Митрич с Бородой давным-давно.

Разбирая подготовленные запчасти, я краем уха прислушивался к разговору, чтобы понять какие настроения бродят среди обычного гражданского населения.

– Нет, вот ты мне скажи, а, – горячился дядь Вася. – Вот придумали жеж «культ личности»! А вот товарищ Жуков заявил, что это не по заветам Маркса. Не по марксистски это. и как быть? Вот ежели нету такого этого самого понятия!

– Да что ты мне ваньку валяешь, – возмутился Степна Григорьевич. – Тыкаешь каким-то Жуковым. Он кто? Полководец? Нет! А других Жуковых я не знаю! Вот и не тыкай мне! Нету и нету этого твоего культа личности! Выдумали все, голову дурят, прихвостни капиталистические! – вещал Борода. – Ты слыхал, чего грузинские коммунисты на собрании в Москве сказали? А?

– И чего? Ну чего твои грузины сказали? – хмыкнул Василий Дмитриевич, разливая очередную порция огонь-воды.

– А того! Реабилитировать товарища Сталина и все тут! И правы они, вот я тебе чего скажу. Да! Пра-вы! – по слогам припечатал Борода. – Мы с товарищем Сталиным войну выиграли! А эти… – завхоз махнул рукой. – Я-что ни на есть сталинист и все тут. И пусть в меня плюнут, ежели откажусь! Вот так вот-то! – припечатал фронтовик.

– Дык, а я тебе чего? – изумился Митрич. – Вот ты вечно, не дослушаешь, не разберешься, а гнешь свою линию! Я ж тебе, старому тетереву, чего твержу. Товарищ Жуков с товарищами историками в самой «Правде» написал, так, мол, и так, дорогие товарищи. Несостоятельны эти ваши заблуждения насчет сталинизма. Возьмите свои слова обратно, а не то… – Митрич от души прихлопнул по столу ладонью. Стаканы звякнули, мужики замолчали, сурово глядя на нарушителей душевного спокойствия. – А не то всем покажем кузькину мать, – закончил дядь Вася.

– Брешешь, – уверено заявил Борода. – Не писали такого в «Правде».

– Это чего жеж не писали! Еще как писали! – возмутился Митрич. – Ежели не читал, так и нечего!

– Вот прямо-таки про кузькину мать? – прищурился завхоз. – Товарищи историки?

– Ну-у-у… может про кузькину-то мать я и приплел для полноты аргумента. А про сталинизм ни в одном глазу! Сами профессора высказались!

Как по мне, мужики спорили об одном и том же. Даже и не спорили вовсе, а делились чувствами. Я быстро потерял нить рассуждений, кто кому чего пытался доказать. Вроде бы оба за реабилитацию товарища Сталина, а никак во взглядах не сойдутся.

– То ладно, – после того как товарищи выпили, первым заговорил Митрич. – Ты мне вот чего скажи… Слыхал всеобщая воинская повинность?

– Читал, – солидно ответил Степна Григорьевич.

– Ну и чего думаешь? – пытливо затребовал дядь Вася.

– А чего тут думать? Партии виднее! Да и то, верно все: на защиту страны всем миром подниматься надобно. А то как было? – завхоз уставился на Митрича.

– Как? – чуть растерялся Беспалов.

– А то не знаешь, – цокнул языком Борода. – Вот ты мне скажи, разве справедливо, когда одни под ружье, а другие в кусты, по всяким там убеждениям.

– Несправедливо, – согласился дядь Вася.

– И по возрасту хорошо придумали. Со школы в армию вот правильно, считаю. Там и мозги-то в порядок приведут, и дисциплине опять же выучат. А вернулся и женись, и на работу! Хочешь – учись, кто мешает.

– Так не мешает никто! – и тут поддержал товарища Митрич. – Только думается мне, верно ли всех под одну гребенку, разом? Оно ж как было… и четыре, и пять годков службишка. Тут, как говорится, кто на что выучился. А теперича чего все по два годка? И чего они за два-то годика выучат? Хорошо ежели Устав.

– То ты брось, Василь Дмитрич, – не согласился завхоз. – Армия выучит. Ежели надо, и вышивать научит. Вот у нас, помню, старшина был. Зверь, а не старшина! Но – как отец родной! Тут понимать надо политику партии. Ты глаза-то разуй. Кому два годка, кому три. А как ученый, так и вовсе полтора годика.

Мужики продолжили обсуждать армейские будни, я переключился на схему светильника. Проверил размеры, количество необходимых деталей. Прикинул сколько понадобится лампочек и проводов.

– Лучше с запасом, мало ли что, – пробормотал вслух, исправляя цифру в заметках.

– А вот скажи мне, чего эта неметчина все пырхается? А? Мало им, похоже, надобно еще разок нахлобучить. Вот чего я тебе скажу! Давить их надо было всех, без разбору, к ногтю и все тут! – возмущался Митрич.

Степан Григорьевич хмуро кивнул головой, разлил по полному, друзья-товарищи подняли стаканы, помолчали и выпили, не чокаясь.

– Говорю тебе, гидра фашистская снова голову поднимает!

– Какая гидра? – буркнул завхоз.

– А такая! – навалившись на стол, принялся объяснять дядь Вася. – Мне вона внучок рассказывал. Это, понимаешь, змеюка такая, страшная. Ей голову рубишь, а заместо отрубленной новая вырастает. Две, а то и три! Вот и немчура проклятая так. С корнем драть надо с корнем!

– Брехня! – отмахнулся Борода.

– Брехня-то может и брехня, так то ж сказка из книжки. А гидра эта фашистская она самая и есть! Верно тебе говорю!