Впереди, за решеткой, отделявшей нас от водителя, сидел чернокожий надзиратель с автоматом в руках, а за рулем – сам водила. Он пел какую-то бесячую песню, и мне хотелось оторвать ему язык и засунуть в задницу, чтоб заткнулся. Начо молчал. А я смотрел на дорогу и думал о том, как нас порвут на хрен в этой проклятой тюрьме в первые же дни.

Столкновение произошло внезапно. Очень сильное. Скрежет метала, визг тормозов. Фургон перевернулся и полетел куда-то в кювет. У меня перед глазами пронеслась вся жизнь. От боли потемнело в глазах до полной черноты.

В себя прихожу быстро. Не так, как пишут в книгах и показывают в кино. Резко открываю глаза. Воняет бензином, и это пиздец как паршиво. Оглядываюсь по сторонам. Начо нигде нет, наверное, вылетел через окно. У водилы из спины торчит кусок лобового стекла, а конвоир наткнулся подбородком на дуло автомата, и оно вышло у него через темя, и на самом кончике висят ошметки мозгов. В его открытых глазах застыло явное недоумение. На полу валяются ключи от наручников. Падаю с грохотом на пол, волоку свою тушу к этим самым ключам. Тело болит так, будто у меня сломаны все кости. Ребра, скорей всего, таки сломаны. Ползу как можно быстрее. Потому что мне кажется: сейчас этот фургон разорвет на части. Что-то подозрительно потрескивает. Рядом горит еще одна машина. Надо выбираться, иначе скоро приедут сбирро. Я доползаю до ключей, с горем пополам расстегиваю наручники. Вылезаю из фургона, рядом пылает еще один автомобиль, и на обочине дороги лежит человек в рясе, его глаза широко открыты, он смотрит в небо, из пробитого виска сочится кровь. Рядом с ним небольшой портфель. На вид священнику лет сорок.

Решение приходит мгновенно. Вдалеке слышится рев машин, полицейских и скорых. Я быстро переодеваюсь сам, переодеваю падре, тащу его тело к фургону и едва успеваю вбросить его туда, как фургон взрывается и меня взрывной волной отшвыривает обратно в темноту.

* * *

– Падре Чезаре… Падре!

Веки дергаются, и я медленно открываю глаза. Надо мной склонились лица, кто-то заботливо протирает мне лоб, к губам подносят бутылку с водой, и я делаю глоток.

– Падре? Вы как? Вы в порядке?

Рядом склонился полицейский, и я внутренне весь сжался. Киваю. Мозг не хочет быстро работать. Но он помнит, что я напялил на себя рясу.

– Это падре Чезаре дель Коста. Он ехал в Сан-Лоренцо. Новый священник.

Я не вижу того, кто это сказал. Но запоминаю – дель Коста. Неплохая фамилия. Мне нравится. Надо запомнить, что я больше не Альберто Лучиано. Ну давай, мозг, начинай впитывать… иначе тебя накроют прямо на пути к долгожданной свободе. Теперь ты падре Чезаре. Падре, мать вашу… Ты, кому гореть в геенне огненной за все грехи.

– Единственный выживший в этой аварии.

– Кучка мерзавцев, которых везли в Санта-Монику, сгорели дотла. Жаль только дьяка и водителя машины падре. Какая беда! Пусть врачи отвезут падре в больницу.

– Не надо… я в порядке.

Еще не хватало, чтоб на мне увидели следы от наручников.

Глава II

– Анжелика! Где ты?

Мама, как всегда, была недовольна. Это ее совершенно обычное состояние. Я привыкла. Особенно после того, как была вынуждена вернуться в дом семьи, откуда сбежала в шестнадцать лет. Религиозной семьи. Семьи, где молятся перед тем, как сесть за стол, и соблюдают Божьи законы. Я была далека от этого, насколько это возможно. Мечтала стать певицей – и не в церковном хоре, а на самой настоящей сцене.

Я стремилась в Рим. Ехала туда на попутках. Я должна была попасть на конкурс «Молодые звезды». И попала. Оборванка с грязной физиономией и растрепанными черными волосами, я стояла на сцене и пела арию «Каста Дива» без аккомпанемента. Кто немного разбирается в музыке, знает, что это одно из сложнейших произведений для женского вокала. Я могла брать разные ноты: от самых высоких до самых низких. Когда я окончила петь, Джузеппе Веда – организатор конкурса – встал.

Тогда я не победила, но заняла третье место и меня заметили. Можно сказать, что именно так началась моя карьера. Она развивалась стремительно, но закончилась так быстро.

Веда создал свою группу, в которой я могла выступать солисткой. Взамен он захотел мое тело и получил отказ, так я оказалась на улице. Мысль о том, что семидесятилетний извращенец лишит меня девственности, а потом будет пользовать в свое удовольствие, вызывала у меня тошноту.

– Я подарю тебе весь мир, я превращу тебя в певицу! Давай, малышка, дай мне потрогать твои сисечки. Подергать твои сосочки. Джузеппе только лизнет несколько раз твою писю.

– Отстаньте от меня… отпустите! Я не хочу! Отпустите! – я плакала и вырывалась, но он вцепился в меня как клешнями. Прижал меня к стенке, облапал своими потными ладонями и тянулся мерзкими губами к моим губам, когда я вдруг услышала хрипловатый женский голос:

– Ах ты старый педофил… убери свои лапы от девочки!

Это была сама Рута – бывшая знаменитая оперная певица, утратившая голос из-за больной щитовидки. Красавица, все еще великолепная, несмотря на возраст. Величественная, элегантная. Ее каштановые волосы блестели, а карие глаза смотрели на меня с интересом и жалостью.

Она забрала меня к себе домой. Напоила, накормила. Рута видела во мне себя…

– Девочка, я действительно сделаю из тебя звезду… взамен ты поделишься со мной своими гонорарами, когда придет время. Твой голос достоин миллионов, – сказала тогда мне она.

И я считала эту сделку справедливой. Начались репетиции. Мы готовились к невероятно популярному европейскому конкурсу, который должен был проходить в Италии в том году. Моя композиция должна была представлять собой поп с элементами рэпа, а в припеве можно было легко услышать отсылки на оперу благодаря высоким нотам. Мы готовились больше года. Я жила у Руты в ее большом доме, и она любила меня как старшая сестра или даже мать.

Я тосковала по своей семье: по маме, брату, сестре, по своему отцу. Но возвращаться не хотела. Когда однажды я позвонила маме, она сказала, что у нее нет дочери. Что я умерла в тот день, когда сбежала от них.

Я плакала… Рута утешала меня, поила теплым чаем. Горячее нельзя для голоса. Только теплое. Так она меня учила.

– Ты станешь второй Марией Каллас^[2]. Ты будешь звездой, и они сами захотят общаться с тобой.

Я ей верила, я ей очень верила. И мечтала, что однажды все сбудется так, как она сказала, и мои родителя увидят меня по телевизору, узнают обо мне из газет и очень захотят меня видеть. Рута везде брала меня с собой. Я пела для ее друзей, которые восторженно хлопали и говорили мне комплименты, она выбила для меня возможность представлять нашу страну на европейском конкурсе. Я не знаю, как она это сделала, я была слишком далека от мира шоу-бизнеса. Могла только петь, отдавать этому всю себя, изнурять себя бесконечными репетициями. Однажды она привезла меня на прослушивание. Тогда я впервые перед кем-то исполнила композицию, которую мы столько репетировали.

Она называлась «Прощение – это любовь». На меня смотрели десять пар глаз, и когда я закончила, все они захлопали.

А потом Рута умерла. Неожиданно, на моих глазах. Только что стояла передо мной и улыбалась, а уже через пятнадцать минут скорая констатировала ее смерть. Позже я узнаю, что у нее оторвался тромб. Ей было всего лишь сорок пять лет. На улице я оказалась в тот же день. Племянник Руты выдворил меня за дверь с чемоданом вещей, которые для меня покупала Рута, и какой-то скудной наличкой. Я поняла, что великое будущее растаяло, как ледяной замок на солнце. У меня нет нужных связей, адресов, номеров телефонов. У меня вообще ничего нет.

У меня было только две дороги: снова петь в ресторанах и на улице или вернуться домой. Был еще один вариант – Джузеппе… Но это не про меня.

Я вернулась домой, туда, где выросла, в маленький городок на Сицилии. Сан-Лоренцо. В дом, построенный моим прадедом, русским эмигрантом, который оказался здесь вместе с женой еще в 1920 году.

Оказалось, что отец умер, пока меня не было… Мать приняла меня обратно молча. Открыла дверь и впустила. Потом был разговор с Рафаэлем, моим старшим братом, и с ней в кабинете, где они озвучили условия пребывания в доме, в семье. Забыть обо всем, что было со мной в Риме. Исповедаться и начать жить сначала. Если я хочу петь, то могу это делать в церковном хоре. И еще… я должна выйти замуж за Рафаэля Тьерра. Сына губернатора Сан-Лоренцо. Для семьи покойного мэра это будет прекрасный союз, только для начала меня осмотрит врач… на предмет чистоты. И не дай бог окажется, что я не девственница.

Рафаэлем… мерзкий Рафаэль, которого я терпеть не могла с детства. Я помнила его лицо, его противный голос и то, как он обзывал меня и дразнил.

У мамы, кроме меня, была еще младшая дочь Рита. Которая ненавидела меня с самого детства и конкурировала за любовь матери и отца. Хотя никто и не скрывал, что я в семье отброс и младшую дочь любят несравненно сильнее. К этому я тоже привыкла. Научилась ждать от людей меньше, чтобы не было разочарований. Особенно не ждать любви там, где ее нет, да и вообще ничего не ждать. Жить тем, что есть сегодня. Быть здесь и сейчас. Втайне от матери я сделала себе такую татуировку на боку. Было адски больно, когда игла била по ребрам, но я вытерпела, и мне нравилось, что на моем теле написано то, чем я живу. Мама заявила бы, что это страшный грех.

Я привыкла улыбаться, когда мне больно. Плевать, что все тело содрогается, а сердце перемалывает и раздирает на ошметки. И хочется заорать так, чтоб порвались голосовые связки. Только показать никому нельзя. Для всех остальных нужно улыбаться. Черта с два они увидят, как мне плохо и как мне иногда хочется сдохнуть. Притворяться я научилась еще в лицее. И не боялась боли. Могла подраться, отстаивала свое. Ходила в ссадинах, царапинах. Но зато никто не смел меня обидеть. И обязательная улыбка на губах. Никто и никогда не узнает, что смог задеть меня.

Но иногда меня разрывало… иногда я пряталась в заколоченном левом крыле дома и рыдала там навзрыд. Ведь боль как огонь: ее не спрячешь, она выжигает внутренности и выплескивается наружу.

И только в пении и рисовании я могла спрятаться от большого мира.

– Мам, завтра ярмарка. Я бы хотела порепетировать…

– Порепетируешь. Помоги мне с цветами и пой сколько хочешь. Надо украсить зал. На ужин придет сам губернатор с сыном и женой.

– Кому сдался ее вой? Можно подумать, кто-то будет это слушать! – фыркнула Рита.

Она была любимой дочерью, а еще она хромала. И в этом была виновата я. В детстве, когда я раскачивала ее качели, веревка оборвалась, и сестра упала, сломала ногу в двух местах – очень неудачно. Меня за это закрыли в подвале.

– Мама… я нечаянно! Я не знала, что оборвется веревка! Мама-а-а-а… мама, не закрывай! Я боюсь темноты! Мама-а-а-а!

С тех пор на мне висел груз вины за хромоту Риты. Сама сестра ненавидела меня лютой ненавистью и каждый раз напоминала, кто виноват в ее недостатке.

Глава III

Мама очень переживала, что Рита не сможет найти достойного жениха, хотя приданое за нее давали очень хорошее. Ведь мой отец был владельцем сыроварни, и наши сыры продавались по всей Сицилии. А еще он был одним из самых уважаемых людей в городе, приближенным губернатора Моретти, его доверенным лицом. Теперь сыроварней управляла моя мать.

– Она возомнила себя певичкой. Аристократические предки из России, графы. Прадед композитор. Вот и она думает, что ее ждет большая сцена. Как тебя там не изнасиловали и не растоптали!

– Рита!

– Что, мама? Она сбежала! Опозорила нас. Нам приходилось врать, что она уехала к двоюродной тете на лечение. Это был позор!

С виду Рита скорее напоминала ангелочка. Русые вьющиеся волосы, серые глаза, розовые щечки. У нее хрупкое тонкое тело, своим аристократизмом она похожа на мать. Я рядом с ней смотрелась нелепо.

– Думаешь, кто-то даст хотя бы один евро за твой вой? Хотя… тебе самое место на паперти. Петь с шапкой возле ног. Кажется, в Риме ты именно этим и занималась.