Я с Захаром и Софроном помогали грузить тюки контрабандистов – чай, какие-то рулоны ткани, пушнину – все то, что вез Лу Синь. Левицкий, бледный, но собранный, стоял чуть в стороне, крепко сжимая в руках одно из наших ружей – мы предусмотрительно держали их наготове. Изя Шнеерсон суетился под ногами, спотыкался, что-то бормотал себе под нос, но тоже пытался таскать какие-то мешки полегче.

– Не приходилось таким в Одессе заниматься, Изя? – не удержался я от вопроса, видя его неуклюжесть.

– Ой, я вас умоляю, Курила! – всплеснул он руками. – Контрабанда – это таки у греков бизнес! А я порядочный еврей, торговал себе мануфактурой, пока эти бандиты не пришли…

– Быстрее, живее! – торопил Щербак, нервно оглядываясь на темный русский берег. – Не ровен час, нагрянут…

Его слова оказались пророческими. Едва последний тюк был уложен, и плотогоны, оттолкнувшись шестами от вязкого, чавкающего грязью берега, отошли на несколько саженей, как на том берегу, откуда мы только что отчалили, замелькали беспокойные огни факелов. Тишину разорвал властный, зычный крик:

– Сто-ой! Стрелять буду! А ну, к берегу!

– Казаки! – выдохнул Щербак. – Засада! Пронюхали, ироды!

Глава 2

Берег напротив пылал мечущимися факелами, выхватывавшими из тьмы не меньше десятка конных силуэтов. Грянул первый, недружный залп. Пули со злым визгом пронеслись над самыми нашими головами, смачно шлепаясь в черную воду. Одна из лошадей на плоту истошно, почти по-человечьи, взвизгнула, забилась и тяжело рухнула на бревна, сраженная шальной пулей. Две другие, обезумев от страха и грохота, дико заржали, рванулись, обрывая недоуздки, и с громким всплеском кинулись в воду, быстро исчезая в темноте по течению.

– Кони! Пропали кони! – в отчаянии крикнул Чиж.

– Черт с ними, с конями! Греби! Навались! – заорал я, перекрывая шум и треск выстрелов.

– Захар! Софрон! Сафар! К ружьям! Огонь по вспышкам! Не дать им целиться!

Завязалась короткая, яростная перестрелка. Мы палили почти наугад, в сторону мечущихся на берегу огней. Казаки отвечали. Их пули свистели совсем рядом, глухо стучали по бревнам плотов, вздымали вокруг нас фонтанчики воды.

Плотогоны, отборно матерясь, изо всех сил налегали на длинные шесты и неуклюжие весла. Те из нас, кто не стрелял, помогали им. Левицкий, позабыв свое дворянство, с неожиданной сноровкой орудовал тяжелым сибирским ружьем с сошками, методично посылая пулю за пулей в сторону берега. Изя забился за мешки с серебром, съежившись и бормоча что-то на идише, похожее на молитву.

– Серебро! Серебро держи! Не упусти! – хрипло крикнул Захар, когда плот сильно качнуло, и вода окатила нас ледяными брызгами. Тит тут же грудью прикрыл драгоценные мешки.

Наконец, течение подхватило наши неуклюжие посудины, вынесло на стремнину, быстро унося от опасного берега. Стрельба с той стороны стала реже, пули ложились все дальше. Казаки, видимо, поняли, что упустили нас. Их злые крики и ругань еще доносились по воде, но уже слабее, бессильнее.

– Ушли… Кажись, ушли… – выдохнул Софрон, опуская дымящееся ружье. Руки его заметно дрожали от пережитого.

– Лошадок жалко… Одну убили, две уплыли… – с горечью проговорил Захар.

– Живы остались – и то хлеб, – буркнул я, перезаряжая свое ружье на всякий случай. – Серебро цело?

– Цело, Курила, цело! Все как в аптеке у Розенблюма! – отозвался Изя из-за мешков, вновь обретая дар речи. – Таки целее всех живых!

Плоты медленно ткнулись в илистый берег.

Здесь нас уже ждали несколько невысоких, молчаливых фигур в темных ватниках и остроконечных соломенных шляпах – люди Лу Синя, как коротко пояснил Чиж. По-русски они, кажется, не понимали ни слова. Нас должны были повести дальше, до Бухэду. Чиж и Хан остались с нами. Щербак же, крепко стиснув мою ладонь своей мозолистой пятерней, полез обратно на плот.

– Ну, бывайте, бродяги! Может, свидимся еще. Мир тесен, особенно здесь!

– Спасибо за помощь, Щербак, – кивнул я. – Не забудем.

Оставшихся лошадей, по заверению Чижа, пришлось оставить – взамен должны были выделить иной транспорт. Один из китайцев молча указал нам рукой направление – вглубь темной, незнакомой земли. Свои пожитки пришлось взвалить на плечи. Мы двинулись вперед по узкой и скалистой тропе между холмами, оставляя позади реку Аргунь, казачий кордон, Россию.

Впереди лежала чужая земля, непонятная, полная неизвестности, но дающая хрупкую надежду.

Примерно через час ходу мы вышли к месту стоянки каравана.

Зрелище было впечатляющим и совершенно не похожим на то, что мы привыкли видеть в Забайкалье. Несколько десятков огромных, флегматичных двугорбых верблюдов, навьюченных тюками и переметными сумами, стояли или лежали на утоптанной земле, лениво пережевывая жвачку. Между ними суетились погонщики – смуглые, скуластые монголы в потертых стеганых халатах и меховых шапках с лисьими хвостами. Их резкая, гортанная речь смешивалась с низким ревом верблюдов и фырканьем низкорослых, но коренастых монгольских лошадок.

Воздух был густо пропитан запахом пыли, верблюжьего пота, кислого кумыса и едкого дыма от костров, сложенных из аргала – высушенного верблюжьего навоза.

Хан коротко переговорил со старшим караванбаши, указав на нашу разношерстную компанию. Тот окинул нас равнодушным, чуть прищуренным взглядом и молча кивнул. Кажется, наше присутствие было согласовано заранее и не вызвало у него ни удивления, ни интереса.

Нам выделили пару свободных лошадок, а мешки с нашим серебром под бдительным присмотром Тита приторочили к одному из верблюдов.

С первыми лучами солнца караван тронулся на восток, вглубь Маньчжурии. Путь лежал через холмистую степь, покрытую редкой, жесткой, уже начинающей желтеть травой и низким, колючим кустарником. Пыль стояла столбом.

Мелкий, желтоватый песок, поднятый сотнями копыт и ног, висел в воздухе серой завесой, забивался в глаза и нос, скрипел на зубах. Верблюды шли медленно, величаво покачиваясь из стороны в сторону, словно корабли в этом пыльном степном море.

Мы старались держаться вместе, чуть поодаль от основной массы каравана. Левицкий с нескрываемым любопытством аристократа разглядывал и монголов, и их странных, горбатых животных. Изя Шнеерсон то и дело охал, отплевывался и причитал:

– Ой-вэй, ну и пылища! Таки вся Одесса бы чихнула от того, что уже попало в мой бедный нос! Когда мы уже приедем куда-нибудь, где можно будет таки по-человечески умыться?

Софрон и Захар ехали молча внимательно озираясь по сторонам. Сафар, казалось, чувствовал себя в этой степной вольнице как рыба в воде, его узкие глаза спокойно и внимательно следили за дорогой. Тит ехал рядом с нашим верблюдом, не спуская глаз с драгоценного груза.

Местность поначалу мало отличалась от привычного нам Забайкалья – те же невысокие сопки с мягкими очертаниями, поросшие лесом, те же превосходные луга на пологих склонах. Вдали иногда мелькали стада грациозных антилоп-дзеренов. Левицкий, в котором проснулся охотничий азарт, предложил было подстрелить парочку на ужин, но Хан лишь усмехнулся:

– Дзерен близко не подпустит. На полверсты не подойдешь. Из ружья не достать.

Мы приуныли – дичи хотелось, но с нашим гладкоствольным оружием это было действительно нереально.

Ночи здесь были теплее, чем на том берегу Аргуни. Степь расцвела ковром из алых маков и нежно-розового тамариска. На привалах мы разбивали лагерь неподалеку от монголов Хана, чей опыт внушал уважение. У костров варили густой чай – с молоком, солью и кусочками бараньего жира. Ели вяленую баранину, пресные сухие лепешки и сладкие круглые пончики-баурсаки, жаренные в кипящем жиру. Однажды вечером, когда мы сидели у огня, поднялся сильный ветер. Он завывал в степи, трепал полы наших одежд, задувал пламя костра.

– Сильный ветер – плохо, – заметил Хан, глядя в темнеющее небо. – В степи буря – страшное дело. Лет двадцать назад, сказывали старики, тут обоз китайский шел. Пятнадцать телег, высоких таких, на двух колесах. Их на станции Чоглу-чай предупредили – буря идет, переждите. А возчики торопились, отмахнулись, мол, в телегах не страшно. Уехали… Так и не доехали до следующей станции. Буря телеги подхватила, как пушинки, и унесла вместе с людьми и скотом. Никого не нашли потом.

Перед нами расстилалась бесконечная, однообразная степь, лишь изредка всхолмленная пологими сопками. Характерной чертой пейзажа стали невысокие, оплывшие земляные конусы с темными норами у подножия – жилища тарбаганов, или сурков-байбаков, как их звали у нас. Их было несметное множество, вся степь казалась изрытой ими. Почва под ногами изменилась: теперь это был преимущественно крупнозернистый красноватый гравий и мелкая галька, среди которых порой поблескивали интересные камни – Левицкий даже подобрал пару мутноватых агатов.

Однообразно потянулись дни нашего путешествия. Караван обычно выходил в полдень и плелся под палящим солнцем до самой полуночи, когда спадавшая жара и яркие звезды делали путь чуть менее мучительным. Проходили мы так в среднем по пятьдесят верст ежедневно. Темп задавали верблюды – неторопливый, медитативный, убаюкивающий. Чтобы размять ноги и хоть как-то развеяться от монотонности, днем мы с Левицким или Софроном большей частью шли пешком впереди каравана и стреляли попадавшихся птиц, в основном каких-то степных жаворонков да куропаток, которые шли на ужин, внося приятное разнообразие в наш рацион.

Но настоящей напастью стали вороны. Не наши, европейские, относительно осторожные, а местные – черные, крупные, с мощными клювами и поразительной наглостью, вскоре сделавшиеся нашими отъявленными врагами. Еще в начале пути я заметил, что несколько этих птиц подлетали к вьючным верблюдам, садились на вьюк и затем что-то тащили в клюве, улетая в сторону. Сначала мы не придали этому значения, но вскоре Захар, проверявший провиантские мешки, обнаружил пропажу.

– Гляди-ка, Курила, – подозвал он меня, показывая на прореху в плотной мешковине, – пернатые черти дыру проклевали! Сухари таскают, ироды!

Оказалось, нахальные птицы расклевали один из мешков и таскали оттуда сухари. Спрятав добычу, вороны снова являлись за поживой. Когда дело разъяснилось, ближайших воров перестреляли. Но это мало помогло: через время явились новые похитители и подверглись той же участи. Подобная история повторялась почти каждый день. Мы старались укрывать съестное тщательнее, но эти бестии умудрялись находить лазейки.

Самое досадное и нелепое произошло на третий день пути. Не проехали мы с утра и пяти верст, как услышали отчаянный, какой-то не свойственный нашему силачу жалобный крик. Обернувшись, мы увидели престранное зрелище:

Тит, спрыгнув со своего верблюда, бегал по степи, спотыкаясь, и размахивал огромными ручищами, разгоняя стаю нахальных ворон, круживших над ним. Лицо его было растерянным и почти плачущим.

– Стреляйте, вашшлагородь, стреляйте! – заметив Левицкого с ружьем, чуть не плача, кричал он. – Лови ее, проклятую! Она спёрла!

Подбежав ближе, мы увидели на земле мешок с нашим серебром, который, видимо, немного развязался. На мешковине виднелась свежая дыра, проделанная мощным клювом. Оказалось, ворона расклевала мешок и стырила один из небольших, но увесистых слитков, лежавший с краю. Она уже взмыла в воздух и летела прочь, в клюве у нее что-то тускло блеснуло.

Увы, нам пришлось с ним распрощаться:

Левицкий, пока целился, ворона была уже далеко.

– Ушла, тварь пернатая! – сплюнул Софрон.

– Ой-вэй, кусочек нашего гешефта улетел! Прямо в небо! – запричитал Изя.

– Чтобы ей пусто было, этой птичке!

Тит стоял посреди степи, понурив голову, растрёпанный, огромный и несчастный.