Мы потеряли часть нашего сокровища из-за нелепой случайности. Вообще, нахальство воронов в Монголии превосходит всякое вероятие. Эти, столь осторожные у нас птицы, здесь до того смелы, что воруют у монголов провизию чуть не из палатки. Мало того, садятся на спины пасущихся верблюдов и расклевывают им горбы до крови. Глупое животное только кричит да плюет на мучителя, который, то взлетая, то снова опускаясь, пробивает сильным клювом большую рану.

Монголы, считающие грехом убивать птиц, не могут отделаться от воронов, неизменно сопутствующих каждому каравану. Положить что-либо съедобное вне палатки невозможно: оно тотчас же будет уворовано.

Дорогой от нечего делать я разговорился с одним из погонщиков-монголов, молодым парнем по имени Бату, который немного знал русский – выучил в Кяхте. Он рассказал мне про караванную торговлю. Оказалось, что перевозка чая из Калгана в Кяхту приносит огромные барыши хозяевам верблюдов. В среднем, каждый верблюд за два зимних рейса зарабатывает около 50 рублей серебром – немалые деньги.

Расходы же на погонщиков невелики. Бату пожаловался, что верблюды часто приходят в негодность: стирают пятки до хромоты или сбивают спины от небрежного вьюченья. В первом случае им подшивают на рану кусок кожи, и хромота проходит; со сбитой же спиной верблюд в том году уже не годен к извозу.

– При таких заработках твой народ должен быть богатым? – спросил я.

Бату горько усмехнулся.

– Заработки есть. Но редкий увозит домой несколько сот рублей. Все остальные деньги переходят к китайцам. Те обманывают мой моих соплеменников самым бессовестным образом.

– И как же? – заинтересовался я.

– Навстречу каравану выезжают китайцы и приглашают хозяина остановиться у них даром, оказывая всяческое внимание. В другое время китаец и говорить то не станет. Соплеменник доверяет хитрому китайцу рассчитаться за чай, который берет на извоз. Это и нужно. Получив деньги, он обсчитывает и предлагает товары по двойным ценам. Часть денег идет на подати, взятки, часть пропивается, и в конце концов мои соплеменники уезжают с ничтожным остатком. Еще часть он отдает в кумирни жрецам, так что возвращается домой почти с пустыми руками!

Я слушал его и думал о том, как похожи методы обмана во все времена и у всех народов. И о том, как важно нам самим не попасть впросак, когда придет время сбывать наше серебро.

Степь казалась мирной, но мы нутром чуяли опасность. И она пришла неожиданно, глубокой ночью, когда лагерь спал тревожным сном. Меня разбудило неясное движение, тихий шум – фырканье лошадей, приглушенные шаги. Рядом завозился Софрон, солдатской чуйкой тоже уловивший неладное.

– Что там? – шепотом спросил он, рука его уже нащупывала приклад ружья.

– Тихо! – прошипел я, вглядываясь в темноту за пределы тусклого круга света от догоравшего костра. Луны не было. В тенях, там, где стояли верблюды и наша единственная оставшаяся лошадь, мелькали какие-то фигуры. Невысокие, быстрые, двигались почти бесшумно. Сомнений не было. Конокрады! Или, как их тут называли, хунхузы – местные бандиты, промышлявшие грабежом караванов и угоном скота.

– Тревога! – заорал я во все горло, вскакивая на ноги. – Хунхузы! Скот угонят!

Лагерь мгновенно взорвался криками и суматохой. Монголы Хана выскочили из своего войлочного шатра с ружьями и луками. Наши тоже вскочили, хватаясь за оружие – ружья, ножи, что было под рукой. Несколько теней уже отделились от стада, вели за собой упирающихся верблюдов и пару монгольских лошадей. Наших, к счастью, не тронули – видимо, не успели. Раздался свист стрел – монголы открыли огонь. Я увидел, как один из хунхузов вскрикнул и упал, скорчившись. Остальные, не обращая внимания, пытались быстрее увести добычу.

– Сафар, Тит – за мной! – скомандовал я, выхватывая нож – в темноте стрелять было рискованно, можно было попасть в своих. – Остальные – прикрыть! Не дай им уйти! Захар, Софрон, Левицкий! Огонь по тем, кто отходит!

Глава 3

Мы рванулись в темноту, наперерез угонщикам, пока монголы Хана, выскакивая из своего войлочного шатра, уже посылали в ночь первые свистящие стрелы.

Сафар, двигаясь с нечеловеческой кошачьей грацией, первым настиг одного из хунхузов. Тот как раз пытался взнуздать нашу лошадь, жадно оскалившись. Молниеносная подсечка – и бандит мешком рухнул на землю, выронив кривую саблю. Сафар не дал ему опомниться: короткий прыжок, и он уже сидел на поверженном враге. В темноте мелькнул отблеск его ножа, послышался сдавленный хрип, и фигура хунхуза обмякла. Все произошло за считанные секунды.

Тит, рыча от ярости при свежем воспоминании о серебре, умыкнутом наглой вороной, выбрал себе жертву покрупнее – коренастого бандита, который уже почти оседлал одного из хозяйских верблюдов. Наш гигант догнал его в два прыжка, его огромная ручища мертвой хваткой вцепилась в шиворот рваного халата. С диким ревом Тит оторвал хунхуза от верблюда и, с чудовищной силой швырнул его оземь, что мы услышали тошнотворный глухой удар и отчетливый хруст ломаемых костей. Бандит тут же заверещал, но Тит еще пару раз прыгнул на него и тот затих, оставшись лежать скрюченной куклой.

С другой стороны лагеря тоже кипел бой. Софрон и Захар, заняв позиции за перевернутыми тюками, палили из своих старых, но верных ружей по мечущимся в темноте теням. Каждый выстрел сопровождался густым облаком дыма и громким хлопком, добавляя сумятицы.

– Подавись, сволочь! – рычал Захар, перезаряжая ружье с лихорадочной скоростью.

Левицкий, действовал с ледяным хладнокровием. Укрывшись за одним из сваленных верблюжьих вьюков, он методично и расчетливо стрелял, тщательно выцеливая каждую цель. После одного из его выстрелов где-то во тьме раздался пронзительный визг, и одна из теней, пытавшаяся увести пару лошадей, рухнула на землю.

Даже Изя, хоть и дрожал всем своим хилым телом так, что зубы стучали, стоял насмерть рядом с мешками серебра. В руках он сжимал тяжелую дубовую палку, которой обычно подпирали котел, и был готов огреть любого, кто посмеет приблизиться к нашему сокровищу. – Таки не дамся! Шлемазлы проклятые! – доносился его сдавленный, но полный отчаянной решимости писклявый голос.

Хунхузы – оборванцы в рваных ватных халатах, бараньих тулупах и кожаных куртках, – явно не ожидали такого дружного и яростного отпора. Они привыкли к тому, что мирные караваны при их появлении впадают в панику, и рассчитывали на легкую добычу. Но сегодня они столкнулись не с купцами, а с людьми, которым терять было уже нечего, кроме собственной жизни да последней надежды, которую олицетворяло это проклятое серебро.

Я сам, выхватив тесак, бросился туда, где схватка была самой жаркой. Один из бандитов, размахивая саблей, пытался прорваться к верблюдам, оттесняя наших монголов. Я налетел на него сбоку, парировал неуклюжий удар, поднырнул под его руку и коротким, точным выпадом полоснул его по незащищенной шее. Хунхуз захрипел, заливая землю темной кровью, и осел.

Потеряв несколько человек убитыми и ранеными, монголы тоже не зевали, их стрелы находили цели в темноте, и видя, что скот им не угнать, а отпор становится только злее, бандиты дрогнули. Раздался пронзительный, режущий ухо свист – сигнал к отступлению. Оставшиеся в живых хунхузы мгновенно прекратили бой и, как призраки, растворились в ночной степи так же быстро и бесшумно, как и появились.

Все стихло. Только тяжело, прерывисто дышали люди, да испуганно фыркали и переступали ногами потревоженные животные. Адреналин еще бил в висках, руки слегка подрагивали. Тяжело дыша, мы собрались у спешно раздуваемого костра. Осмотрелись. На утоптанной земле вокруг лагеря остались три или четыре тела хунхузов. Один из монголов был ранен стрелой в плечо, но, осмотрев рану, лишь махнул рукой – не тяжело. Ему тут же что-то промыли и туго перевязали. Из наших, к счастью, никто серьёзно не пострадал – отделались синяками, ссадинами да царапинами. Тит рассек костяшки пальцев о зубы одного из бандитов, Сафар получил болезненный, но неглубокий порез саблей по спине, когда уворачивался от удара.

Хан подошел к нам. Осмотрел меня и моих товарищей долгим, внимательным взглядом. Его обычно непроницаемое, выдубленное ветрами лицо выражало явное уважение.

– Хунхузы, – коротко сказал он, кивнув на темнеющие в стороне тела. – Плохое место здесь. Много бандитов. Вы – хорошие воины. Вместе – сила.

Мы молча переглянулись. Эта ночная схватка отрезвила и сплотила нас еще больше. Это была дикая, опасная земля, где жизнь человеческая стоила дешево, а право слишком часто определялось лишь силой оружия.

Наше серебро по-прежнему жгло руки, путь к Гайнчжуру был еще долог. Но теперь мы знали одно – просто так мы свою жизнь и свою последнюю надежду не отдадим. До рассвета никто больше не смыкал глаз. Взбаламученная кровь не давала уснуть. Стиснув зубы, мы были готовы двигаться дальше, вглубь.

Большая дорога на Гайнчжур, больше напоминавшая широкую, пыльную просеку, петляла по выжженной солнцем долине. Она то терялась среди густых зарослей серого, колючего кустарника, то ныряла в зеленые островки возделанных полей, то и дело ветвясь на едва заметные тропы, уводящие к разбросанным тут и там фанзам. Монголам-проводникам, несмотря на их опыт, приходилось постоянно останавливаться, всматриваться в далекие, синеющие на горизонте сопки-ориентиры и расспрашивать редких встречных, чтобы не сбиться с пути.

Всюду виднелись приземистые китайские фанзы, слепленные из необожженной глины с соломой, с характерными плоскими, чуть загнутыми крышами. Возле них копошились люди. Стояла пора полевых работ, и китайцы, согнувшись в три погибели под беспощадным солнцем, усердно трудились на своих крохотных наделах.

Местность здесь считалась плодородной, и каждый клочок земли был обработан с невероятным тщанием. При виде нашего каравана крестьяне выпрямлялись и с нескрываемым любопытством разглядывали проезжих, нередко заговаривая с Ханом, расспрашивая, откуда и куда мы держим путь, что везем.

– Смотри-ка, Курила, – толкнул меня в бок Софрон, кивая на согнутые спины, – пашут, не разгибаясь, от зари до зари. И живут-то, погляди, в каких хатах нищих. А все одно – хозяева на своей земле. Не то что наш брат подневольный…

– Таки работают, как муравьи! – вставил Изя, с профессиональным интересом наблюдая за торгом Хана с местными. – А своего не упустят, я вас умоляю! С них копейку лишнюю не слупишь! Ушлый народец!

Все чаще попадались встречные караваны с чаем, легкие двухколесные повозки с китайцами в синих халатах, скрипучие грузовые арбы, запряженные лохматыми волами. Брели верблюды и ослики, навьюченные хворостом и зерном. Проносились всадники на выносливых монгольских лошадках. Воздух наполнился скрипом колес, криками погонщиков и звоном верблюжьих колокольчиков.

Наконец, в мареве жаркого дня показались зубчатые стены Гайнчжура. Внушительная крепостная стена из крупных неотесанных камней, с массивными квадратными башнями, выглядела мощно, но по-азиатски грубо. Город, как объяснил Хан, делился на монгольскую и китайскую части. Караван, подняв тучи пыли, медленно втянулся через высокие каменные ворота в китайскую часть.

Первое впечатление – оглушающий шум, невообразимая теснота и удушливая пыль. Лабиринт узких, кривых улочек, плотно застроенных одноэтажными глинобитными фанзами. Воздух был тяжелым, спертым, пропитанным запахами нечистот, едкого дыма и готовящейся еды – острого перца, чеснока, жареного масла. Отовсюду неслись крики торговцев, лай собак, рев верблюдов.

Санитарами на этих улицах были лишь вездесущие тощие собаки да черные вислобрюхие свиньи, деловито рывшиеся в мусоре.

Мы решили не испытывать судьбу в общем караван-сарае и сняли комнату на постоялом дворе – довольно просторную, но унылую и грязную каморку с земляным полом, широкой глинобитной лежанкой-каном и маленьким окном, заклеенным промасленной бумагой. Из мебели – лишь шаткий стол да пара табуретов.

Осмотрев город, мы пришли в еще большее уныние. Семенящие на изуродованных ножках знатные китаянки. Толпы полуголых детей с раздутыми животами, дряхлые старики, безучастно гревшиеся на солнце…