«Ты врала», – отозвалось где-то в глубине – его же голосом, но с другим акцентом на словах, как будто он в той жизни слишком часто разговаривал с протоколами, а не с людьми.

У перекрёстка, где раньше висел старый светофор, стояла стеклянная стойка Синхрона. Внутри – терминал с мягким светом, рядом – инструкции: «Проверьте свою хронологию», «Узнайте, где вы были когда-то», «Сопоставьте свои версии».

Он никогда не пользовался уличными терминалами. Ему хватало того, что уже встроено под череп. Но сейчас взгляд зацепился за бегущую строку на экране.

«Предупреждение. Возможны накладки альтернативных сценариев. При появлении голосов, не совпадающих с текущей линией, обратитесь…»

Дальше текст плавно сбился, превратившись в визуальный шум.

– Забавно, – сказал Мартин. – Я – адресат, а не пациент.

«Ты – то и другое», – поправил Хронофаг.

Он хотел отмахнуться, но в этот момент услышал:

– Назад!

Крик был резкий, отчаянный.

Он автоматически дёрнулся, отступая на шаг от проезжей части. Машина, которая могла бы его задеть, проехала в метре, даже не посигналив. Водитель в салоне – мужчина средних лет – был увлечён своим телефоном, и ни о каком столкновении речь не шла.

Крик звучал не здесь.

Он шёл из другой улицы – той, где когда-то не успели.

Картинка догнала голос.

На долю секунды асфальт перед ним превратился в мост. Узкий, железный, с провалившимися перилами. Туман, чёрная вода внизу. Чужой (но его) ботинок соскальзывает, пальцы хватаются за холодный металл. Кто-то кричит «назад», но поздно.

Он не помнил такого.

Точнее – помнил, но не как «своё». Это было одной из версий того, как он мог умереть, когда полез в самую первую аномалию. Тогда он выбрал другой шаг. Тогда он не сорвался.

– Я утонул там, – сказал в его голове голос – хриплый, полный воды. – Ты – нет.

Мартин остановился на краю тротуара.

Воздух стал гуще.

– Отлично, – процедил он. – Теперь у меня есть коллекция собственных утопленников.

«У тебя есть доступ к тому, что было возможно», – спокойно ответил Хронофаг.

– Это не делает меня счастливее.

«И не должно», – отозвался тот.

Он пошёл дальше, чувствуя, как в висках стучит не только кровь, но и слабое эхо других ритмов.

На углу следующей улицы висела вывеска бара – когда-то здесь был обычный забегаловочный, где он обсуждал дела с коллегами. Теперь над входом красовалось название: «Другие версии».

Он невольно усмехнулся.

Изнутри доносилась смесь музыки и голосов. Он почти уже прошёл мимо, но чья-то фраза прорезала общий гул, как нож.

– Если бы не ты, мы бы вообще не запустили Синхрон.

Голос был его.

Он остановился.

– Это я тебе говорю, – добавил голос, чуть насмешливый.

Он заглянул внутрь.

Бар был обычным: стойка, несколько столиков, телевизор без звука над кассой. Люди – живые, разного возраста, но вполне конкретные.

И вот за дальним столиком сидел он.

Постарше – лет на десять, чем сейчас, с седыми висками, с тяжёлой линией плеч. Напротив – Лея. Живая. Лицо чуть иное, чем в его воспоминаниях: больше морщинок, меньше иллюзий.

– Я ничего не запускала, – говорила она. – Я только рассчитала.

– А я только подписал, – отвечал он там, в барахолке другой линии. – Знаешь, как это выглядит со стороны?

Он не слышал дальше.

Картинка дрогнула, как старый телевизор, когда сигнал пересекается с чем-то ещё.

Вместо бара – пустота.

Точнее, тот же бар, но без них. Другие люди, другой вечер, другая музыка.

Мартин отступил.

– Ты сам однажды сказал, что не веришь в случайности, – напомнил один из внутренних голосов. – Так почему сейчас пытаешься?

Он не ответил.

Мир вокруг вновь привычно распался на слои.

Слева, на другой стороне улицы, он увидел ещё одну версию города. На секунду окна домов стали другими: вместо терминалов Синхрона – решётки, старые кондиционеры, окрашенные вручную балконы. Над входом в дом, где сейчас располагался «центр обслуживания временных линий», висела вывеска «ОВД».

В этой линии он всё ещё был следователем.

Он увидел себя там – мельком, как отражение в стекле дверей: молодой, усталый, с папкой под мышкой, выкуривающий третью сигарету за утро.

– Тогда я был уверен, что время – просто обстоятельство, – тихо сказал внутри один из голосов. – Не игрок.

«Каждая твоя уверенность плавала по поверхности петли», – заметил Хронофаг.

– Ты любишь ретроспективную мудрость, – бросил Мартин.

«Я люблю последовательность», – ответил тот.

Его накрыло коротким, резким воспоминанием.

Тоннель.

Холодный, влажный, с пульсирующими стенами – не настоящими, а собранными из временных слоёв. С шагов по воде. С Леей, идущей впереди, держащей в руках маленькое устройство, похожее на детскую игрушку.

– Если что, мы просто выскочим обратно, – говорит она там, в той линии.

– Назад – это куда? – спрашивает он.

Она не успевает ответить.

Вспышка.

Сеть.

Её крик.

Разрыв – не физический, временной: её линию рвёт на сотни нитей, бросает в разные стороны.

Он дёрнулся.

– Это было, – сказал один голос внутри.

– Это не было, – возразил второй.

– Это было где-то ещё, – подытожил третий.

В результате – все трое правы.

Мартин остановился у перехода и облокотился о перила.

– Я не вытяну, если всё это сразу будет в голове, – сказал он тихо.

«Не будет сразу», – сказал Хронофаг. – «Я не монстр».

– Спорный тезис.

«Я – орган.

Я перевариваю даты», – объяснил тот спокойно.

У Мартина дернулся уголок рта.

– Ты понимаешь, что это прозвучало как диагноз?

«Это и есть диагноз», – согласился Хронофаг. – «У мира, не у меня».

Он смотрел на поток машин снизу, и каждый сигнал поворотника, каждый мигающий стоп казались ему теперь возможной веткой: здесь кто-то не успел затормозить; там – остановился вовремя; дальше – вообще не сел за руль, потому что умер раньше.

Потоки переплетались.

Голоса – тоже.

– Если ты сейчас уйдёшь, – сказал один его голос, более резкий, молоденький, – всё останется как есть.

– Если ты сейчас не уйдёшь, – возразил другой, старый, с хрипами, – всё тоже останется как есть.

– Единственное, что меняется, – это то, что ты будешь знать, что мог, – добавил третий, сухой, похожий на голос внутреннего следователя.

– Хватит, – попросил он.

«Это не они с тобой говорят», – вмешался Хронофаг спокойно. – «Это ты когда-то говорил сам с собой. Я только проигрываю запись».

– И зачем?

«Чтобы ты понял, что петля не снаружи.

Она в тебе».

Он закрыл глаза.

Наверное, со стороны это выглядело как приступ мигрени: мужчина среднего возраста, в пальто, на перилах, с лицом человека, который пытается вспомнить, выключил ли утюг.

Внутри же разобрать шум становилось всё сложнее.

Поверх его собственных голосов начал пробиваться другой. Женский.

Не Лея.

Другой. Та, которую он слышал когда-то, когда Синхрон только запускали. Одна из первых жертв, чью память пропустили через Хронос, чтобы протестировать механизм.

– Я не хочу, чтобы мои годы кому-то достались, – говорила она тогда, застыв в стекле камеры.

Теперь её фраза звучала иначе:

– Я не хочу, чтобы мои годы кому-то достались… кроме меня самой.

А затем – ещё один голос. Мужской, сухой, из тех времён, когда решали, кого именно пустить в систему:

– Мы обязаны думать о большинстве.

Поверх этого – голос Леи:

– Большинство – удобная маска для того, чтобы не видеть конкретных.

И наконец – его собственный:

– Мы за это отвечаем.

Все эти голоса наложились, как слишком много дорожек в студии, где забыли про баланс.

«Сведение трека», – сухо прокомментировал Хронофаг.

– Ты смеёшься?

«Я делаю выводы.

Ты заметил, что во всех вариантах ты сам назначаешь себя ответственным?»

Он хотел сказать «да», но язык не повернулся.

– А кто ещё? – выдохнул он instead.

Тишина внутри стала на секунду плотнее, как ватный тампон.

«Вот и я не знаю», – сказал Хронофаг.

Это был, пожалуй, самый честный ответ, который он от него слышал.

Он оттолкнулся от перил и пошёл дальше, уже не особо выбирая маршрут.

Город, словно почувствовав, что он готов смотреть дальше, прибавил ему накладок.

На одном перекрёстке он увидел сразу три версии одного и того же места, как три прозрачные пленки, наложенные друг на друга.

В первой – обычный день после Синхрона: люди разных возрастов, экраны, терминалы, мемориальные таблички.

Во второй – та же площадь во время «первой временной бури». Снег идёт вверх, часы на башне вращаются назад, люди бегут, держась за головы.

В третьей – тишина. Никаких людей. Только вода по щиколотку, отражающая серое небо, и стальное основание башни «Хронос Индастриз», искорёженное, как после взрыва.

– Здесь мы не удержали, – сказал чей-то голос.

– Здесь мы вообще не строили, – поправил другой.

– Здесь ты не дожил, – добавил третий.

Все три варианта – его.

– Скажи прямо, – обратился он к Хронофагу, не выдержав. – Ты хочешь, чтобы я чувствовал себя центром катастрофы?

«Я хочу, чтобы ты видел, где сходятся линии», – ответил тот.

– Зачем?

«Чтобы когда придёт момент, ты не подумал, что можешь просто отвернуться».

Внутри что-то неприятно совпало: слова матери про «ты не должен им позволить откладывать», взгляд Леи с мемориала, и вот это – «не отвернуться».

Он остановился посреди перехода.

Машины – те, что ещё пытались жить по правилам, – затормозили. Те, что уже давно игнорировали сигналы, прошли сквозь его тень из другой версии мира, не задев.

Голоса других его жизней чуть затихли, будто дали ему секунду.

В эту секунду он вдруг ощутил странную, почти физическую структуру вокруг себя.

Как будто кто-то обвёл его контур линией и от него в разные стороны действительно тянутся нити. К первым делам. К серверным залам. К тоннелю с Леей. К матери, которая одновременно рожает и отпускает. К врачам на лестнице, стареющим и молодеющим в одном движении.

Все эти ниточки не превращали его в куклу. Это было бы проще.

Они превращали его в узел.

Не самый приятный образ.

– Ты действительно считаешь, что всё это тянется ко мне? – тихо спросил он.

«Я ничего не считаю», – ответил Хронофаг. – «Я помню.

И то, что ты чувствуешь сейчас, – это не жалоба.

Это – предупреждение».

– О чём?

«О том, что петля уже почти замкнулась».

Фраза легла в воздух без эффектов, без грома и молний.

Город продолжал шуршать, люди переходили улицу, дети тянули родителей за руки, рекламу прокручивали по расписанию.

Только внутри у него что-то хрустнуло – тихо, как ломается тонкая палочка.

И он поймал себя на абсурдной, но очень ясной мысли: где бы он ни умер когда-то ещё – утонул, сгорел, разорвался в ядре, – всё это было только репетициями одной, настоящей смерти, которая ещё впереди.

Той, в которой ему придётся не просто исчезнуть, а решить – имеет ли право исчезнуть всё.

Он шел куда-то «просто так» – а значит, туда, куда город давно уже его вёл.

Маршрут выбрался сам: вниз, к воде. В старой жизни на набережных искали тишину и сигареты. Теперь тишину нигде не продавали, но двигаться всё равно хотелось к реке – как к чему-то, что помнит другие эпохи. У воды сложнее делать вид, что время – чистая функция сети.

Город по дороге несколько раз менял облик, будто примерялся.