Вот знакомый перекрёсток, рекламный экран, терминал Синхрона в стеклянной будке. Мигание, полсекунды – и вместо будки забор с облезлой краской, рядом киоск с газетами, на витрине которых слово «СИНХРОН» ещё только мелькает в прогнозах. Ещё рывок – и на том же месте ничего нет, кроме грязного сугроба и мусорного бака; никакой сети, никаких прогнозов.

Все три слоя не спорили между собой. Они просто были.

– Ты ходишь по своим делам, – сказал внутри один из его голосов, сухой, форменный. – А петля – по своим.

«Петля не ходит, – поправил Хронофаг. – Петля стоит. Это ты вокруг неё».

– Спасибо, стало легче, – буркнул Мартин.

Он вышел к реке.

Набережная тоже жила сразу в нескольких вариантах. В одном – свежая плитка, аккуратные лавочки, встроенные в перила датчики, измеряющие «темп локальных временных колебаний», как уверял какой-то проект. В другом – потрескавшийся асфальт, железные уродливые фонари, чьи лампочки всё равно постоянно перегорали. В третьем – вовсе пустое пространство: голая, сыроватая земля, пара кустов, тропинка, протоптанная поколениями ног, ни одного парапета.

Вода внизу текла… как могла.

Где-то она шла ровной, тяжёлой лентой нынешнего дня. Где-то – вспять: мелкие волны бежали не вниз по течению, а вверх, к условному «истоку». Местами поверхность просто дрожала, как старое зеркало, не в силах решить, какое отражение показывать.

Мартин сел на бетонный выступ, там, где три варианта набережной хоть как-то совпадали.

День вокруг не смог выбрать, сколько сейчас времени. Чуть в стороне кто-то запускал бумажный самолётик – детский смех явно был утренним. Подальше по тропе мужчина в пальто и шарфе курил так, как курят вечером: медленно, глядя в воду, уже никуда не торопясь. Над мостом, если приглядеться, мелькали огни – либо ранние фонари, либо поздние.

– Ты не обязан это всё тянуть, – сказал один голос. Его голос. Младший, почти юношеский.

– Обязан, – тут же возразил другой, жёсткий, с того периода, когда он уже был «вором времени» и пытался убедить себя, что делает всё ради нужного баланса.

– Перестаньте, – попросил он.

На секунду внутри стало тише.

И на этой тишине, как на чистом фоне, вдруг отчётливо прозвучал чужой шёпот:

– Я помню, как ты меня убил.

Мартин замер.

– Лея? – спросил он – и сам же понял, что заранее знает ответ.

Нет.

Не она.

Женский голос, но другой. Одна из тех, кто попал под первый тест распределения. Кто отдал часть своих лет ребёнку, а потом умер не там, где собиралась, и не тогда.

– Ты ничего не подписывала, – тихо сказал он куда-то в воду. – Это не было моим личным решением.

– А остальным ты так же говоришь? – спросил голос.

Он не ответил.

Река внизу шуршала. В её шуме начали проступать отдельные слова – как в плохо настроенном радио, когда между станциями вдруг улавливаешь фразы.

– …отняли детство…

– …прожил две жизни, ни одной своей…

– …ты же обещал, что будет честно…

– …я согласился добровольно…

Последний голос был мужским, твёрдым. Тот, кто считал, что идёт на сделку с системой осознанно. Потом его имя появилось в отчёте у Мартина. Потом его годы ушли кому-то, кого никогда не познакомят с источником.

– Они не мои, – выдохнул Мартин.

«Всё, что помнишь ты, – твоё», – спокойно сказал Хронофаг.

– Замолчи.

«Ты сам попросил сохранить», – продолжил тот без нажима. – «Ты не хотел, чтобы память о них просто сгнила в архиве».

Это было правдой. Когда Синхрон только начал стабилизировать первые линии, его – того, тогдашнего – буквально выворачивало от мысли, что истории людей превратятся в сухие таблицы. Он и предложил – не как герой, как упрямый бюрократ: встроить слой человеческой памяти в ядро, «чтобы было кому помнить лица».

И сеть ответила: «Отличная идея. Давайте попробуем на вас».

– Ты мог бы оставить меня в покое, – сказал Мартин.

«Тогда кто будет помнить?» – спросил Хронофаг.

Вода снизу вдруг отозвалась куском его собственной фразы:

– Если никто не будет помнить, значит, всё было зря.

Он помнил, когда сказал это. В какой-то из версий разговора с Леей – той, где они ещё не перешли на крик.

– А если помнить будешь только ты, – сказала тогда Лея, – это будет ещё одна кража.

Сейчас её голос отозвался иначе:

– Ты всё равно украл.

– Перестань, – попросил он уже её.

В воздухе что-то сместилось.

– Это не я, – сказала совсем другая Лея.

Он поднял взгляд.

На парапете, в двух шагах от него, сидела девушка.

Без мемориала, без глянцевого портрета. Живая. Может быть, чуть моложе, чем в тот день запуска. Волосы собраны в хвост, ноги свисают над водой.

Она смотрела прямо на него.

И одновременно – не на него.

– Ты, похоже, собрание зачитал, – сказала она, кивнув куда-то в сторону воды, где по-прежнему шуршали чужие фразы. – Все твои мёртвые вернулись жаловаться.

Он моргнул.

– Ты…

– Привет, – сказала она. – Я – та, которая не умерла.

Он почти физически ощутил, как внутри что-то срывается в пропасть.

– В какой линии? – спросил он.

– В той, – она кивнула куда-то вправо, – где мы даже не дошли до тоннеля.

Картинка всплыла сама: кабинет, спор, отчёт наверху, решение «проект закрывается». Они с ней сидят на ступеньках у технологического корпуса, пьют дешёвый кофе из автомата и обсуждают, куда теперь деваться.

Она там оживлена, он – обижен на мир.

Синхрон в той линии так и остался пилотным экспериментом, который признали «слишком опасным для внедрения».

– Живём, как живётся, – сказала эта Лея. – Время по-прежнему воруют, но не ты.

В её голосе не было облегчения.

– Ты счастлив? – спросила она.

– Я не там, – сухо ответил Мартин. – Я – здесь.

– Здесь ты тоже не очень счастлив, – заметила она.

«Она права», – сказал внутри один из его собственных голосов, самый занудный.

Он проигнорировал.

– Это ты? – спросил он у Хронофага.

«Нет», – ответил тот. – «Это одна из твоих линий. Я всего лишь не препятствую».

– Вежливо с твоей стороны, – фыркнул Мартин.

Лея на парапете улыбнулась так, как улыбалась тогда, в первой книге его жизни, когда ещё умела верить, что любые системы можно сделать честными, если достаточно старательно их проектировать.

– Ты всё равно думаешь о башне, да? – спросила она.

Он приподнял бровь.

– С чего ты взяла?

– С того, как у тебя напрягается плечо, когда ты слышишь слово «петля», – спокойно ответила она. – Ты всегда весь сжимаешься, когда делаешь вид, что тебя это не касается.

Он хотел возразить – привычно, рефлекторно.

Но при слове «петля» плечо действительно дрогнуло.

– Ты должен закончить петлю, – сказала Лея.

Не как Хронофаг – без инородного эха, без сетевого фона. Просто она.

Точно тем же тоном, каким когда-то сказала: «Ты должен решить, на чьей стороне».

– Опять началось, – прошептал он. – Не хватало, чтобы и ты хором с ним…

– Я не с ним, – перебила Лея. – Я с тобой.

Она выглядела одновременно настоящей и невозможной, как точка пересечения диаграмм, которой в школьной тетради быть не должно, но она всё равно там.

– В моей линии, – продолжала она, – всё пошло иначе.

За её спиной город был другим: башня «Хронос Индастриз» отсутствовала из горизонта. На её месте – недостроенный каркас, ржавеющий на ветру, с оборванными плакатами: «СКОРО ЗДЕСЬ БУДЕТ…»

– Но знаешь что? – Лея сжала ладони, опираясь о камень. – Голоса всё равно есть.

Он повернул голову.

В её версии реки дети так же играли у воды, старики так же сидели на лавочках, кто-то так же ругался по телефону. И над всем этим – тонкий, еле слышный шум.

– Даже когда вы не включили сеть, – сказала она, – время всё равно умоляло.

– О чём?

– О том же, – вмешался Хронофаг. – «Закончите уже, сколько можно тянуть».

Он впервые услышал в его голосе что-то вроде усталой жалости.

– Мы думали, – тихо продолжила Лея, – что вы со своей петлёй – это решение.

«Мы», – отозвались в голове десятки голосов: инженеры, операторы, пациенты, тестовые группы.

– А оказалось, – она пожала плечами, – что вы просто сделали петлю видимой.

Он сжал пальцы в кулак.

– То есть всё это… – он мотнул подбородком в сторону своего города, где башня по-прежнему торчала, как стеклянный шип, – было неизбежно?

– Нет, – сказала Лея.

И тут же, почти в ту же секунду, другой голос – его собственный, из одной из погибших линий – сказал:

– Да.

«И да, и нет», – уточнил Хронофаг, как будто подводя итог заседанию.

– Прекрасно, – хрипло сказал Мартин. – Многоголосый «может быть».

– У тебя всегда было две беды, – сказала Лея. – Ты слишком любил факты и слишком ненавидел неопределённость.

Она посмотрела на него пристально.

– Сейчас у тебя будут только факты, – добавила она. – Все.

Река между версиями города на секунду стала зеркалом.

В его отражении Мартин увидел сразу нескольких себя.

Следователь в мятой рубашке.

Мужчина в костюме с логотипом «Хронос».

Тот, кто лежит на каталке, подключенный к ядру.

Тот, кто стоит один в серверной, освещённый тусклыми лампами.

Тот, кто сидит у кровати матери.

Они все одновременно подняли голову.

– Ты должен закончить петлю, – сказали они хором.

И только один – нынешний – выдохнул:

– Я знаю.

Река дрогнула, картинка распалась.

Лея на парапете моргнула – и не исчезла, как это обычно происходило с слишком честными иллюзиями. Просто её контуры стали чуть прозрачнее.

– Не сейчас, – сказала она. – Ещё нет.

– А когда? – спросил он.

– Когда тебе будет достаточно страшно и достаточно спокойно одновременно, – ответила она. – Ты всегда принимаешь решения именно в этой точке.

Её голос начал смешиваться с шорохом воды, со свистом ветра, с сетевым фоном.

– И да, – добавила она почти неслышно, – это правда всё тянется к тебе.

– Ненавижу, когда вы так говорите, – сказал Мартин.

«Привыкай», – сказал Хронофаг.

Город над рекой сменил ракурс.

Башня «Хронос Индастриз» одновременно была, не была и уже обрушена в каком-то будущем, о котором пока никто не решился говорить вслух.

А он сидел между этими версиями на бетонном выступе, слушал голоса других своих жизней и понимал: сколько бы ни было миров, в каждом из них рано или поздно находится кто-то, кто должен решить, разрешать ли времени наконец закончиться.

Он не помнил, как именно поднялся от реки. В какой-то момент просто обнаружил себя на набережной, уже в движении, с руками в карманах, с тем самым чуть сутулым шагом, который появляется у людей, привыкших нести на себе больше, чем положено одному позвоночнику.

Лея – та, что сидела на парапете, – растворилась не рывком, не красивой спецэффектной вспышкой. Просто стала совпадать с другими слоями: ещё секунду её силуэт виднелся поверх чужих прохожих, а потом он понял, что смотрит просто на камень и воду.

«Я рядом», – еле слышно отозвалось где-то сбоку.

Он уже не пытался разобрать, чей это голос – её, сети, одной из несостоявшихся Лей, той, что никогда не пошла в тоннель. В какой-то момент различать становится роскошью.

Город над рекой жил, как мог.

На одном балконе женщина одновременно поливала цветы и снимала с перил уже высохшее бельё – лет пять, как высохшее, судя по выгоревшей ткани. На остановке мальчик в школьной форме спорил по телефону с кем-то, кто обращался к нему «папа». В витрине кафе его собственное отражение на секунду накрылось другим – тем, где он ещё в форме, с расстёгнутой у горла пуговицей и с пачкой протоколов под мышкой.

– Ладно, – сказал он себе, – хватит прогулки.

«Она только начинается», – мягко заметил Хронофаг.

– Мне бы хотя бы домой дойти без хора в голове.

«Дом – это как раз то место, где хор громче всего», – резонно возразил тот.