Приходилось признать: он прав.

Квартира давно стала не убежищем, а приёмником. Стены там лучше всего ловили внутреннюю помеху: стоило ему остаться одному, как всплывали голоса – не только его, чужие тоже – всех, кого он когда-то опрашивал, спасал, не спас, запускал, отключал.

Он всё равно направился туда. Не потому, что верил в защиту четырёх стен. Скорее, потому, что хотя бы за дверью можно было перестать изображать нормального человека.

По дороге голоса, как назло, только прибавились.

Мимо него прошёл мужчина с детской рукой в своей ладони – отец, лет сорока. На секунду их плечи соприкоснулись. И в этот контакт вписалась чужая фраза:

– Я согласился отдать три года, думал, не почувствую…

За ней – ответ, из другой линии:

– А я не успел спросить сына, хочет ли он их получить.

Оба голоса были одними и теми же, просто смещёнными по времени.

Мартин отдёрнул плечо, как от ожога.

– Скажи мне ради эксперимента, – процедил он – уже не к Хронофагу, а к самому себе, ко всем этим версиям в голове, – есть в этом городе хоть один голос, который просто… довольный?

Пауза.

Её можно было бы принять за тишину, если бы он не знал, что это всего лишь сеть перебирает варианты.

И вдруг, совсем не оттуда, откуда он ждал, раздалось:

– Спасибо.

Одно слово. Детское.

Он остановился.

– За что? – спросил он.

Из темноты памяти вышла сцена, которую он почти не держал на поверхности.

Маленькая девочка в больничной палате. Лысая после терапии. Мать рядом, с руками, стертыми до синяков от бесконечных бумаг. Тогда, «до», они с Леей протащили через все комиссии экспериментальную процедуру досрочного переноса – выдрали у системы несколько месяцев чужой жизни и вбросили сюда, в маленькое тело, в наивное «ещё чуть-чуть пожить».

– Я хотела ещё один снег, – говорит девочка, лёжа под простынёй. – Он был.

Снег действительно был. Один. Может быть, не самый красивый, с грязью, с лужами – но был.

– Спасибо, – повторяет её голос.

И исчезает.

– Один, – сказал Мартин вслух. – Из тысяч.

«Бывает и так», – тихо отозвался Хронофаг.

Тон его был почти человеческий – без привычной нейтральности.

– Ты хочешь сказать, что всё это стоило одного лишнего снега? – спросил Мартин.

«Я ничего не хочу сказать, – ответил тот. – Я просто показываю, что в памяти есть и это тоже».

Он выдохнул, чувствуя, как надвигается привычная злость – не на сеть, не на город, а на самого себя. На того, который когда-то искренне верил, что можно уравнять баланс, просто сложив побольше таких «спасибо».

Он всегда недооценивал, сколько будет «я помню, как ты меня убил» на одну-единственную благодарность.

Квартира встретила его, как обычно, – никак.

Дверь, замок, короткий коридор. Обувь, с которой постоянно съезжает коврик. Стены, на которых мало что висит, кроме пары старых фотографий, которые он не имел сил ни снять, ни сменить.

Внутри время вело себя странно.

Кухня была явным вечером: на столешнице – кружка с размазанным по краю кофе, лампа под потолком даёт тёплый, жёлтый свет, за окном – темнота с редкими фонариками.

Комната – утренней: бумага на столе свежая, экран выключен, на подоконнике тянутся к стеклу бледные ростки, словно кто-то только что открыл шторы.

В прихожей висели сразу три его куртки – зимняя, осенняя и та, в которой он ходил на первые смены десятки лет назад.

Он прошёл на кухню, включил воду, машинально поставил чайник – старый, щёлкающий.

– Мы уже здесь умирали, – спокойно сообщил один из голосов. Его, патологоанатомически-сухой.

Картинка всплыла без спроса: он, в этой же квартире, только постарше, падает на пол, хватаясь за грудь. Телефон, который так и не успевает дозвониться до «скорой».

«Один из вариантов», – уточнил Хронофаг.

– Отличный, – хмыкнул Мартин. – Я хотя бы дома.

«В другом ты умер в лифте», – честно добавил тот.

– Спасибо за разнообразие.

Чайник щёлкнул. Этот звук странным образом пробился сквозь все наложения, оказался почти якорем.

Он налил воду в кружку, сел за стол.

Голоса внутри чуть отступили, как если бы решили дать ему сделать хотя бы один человеческий, последовательный глоток – от края до дна.

Он допил, поставил кружку, провёл пальцем по мокрому ободу.

– Давай так, – сказал он, глядя в пустоту через окно. – Один вопрос. Один ответ. Без шифров.

«Попробуем», – согласился Хронофаг.

– Всё это… – он обвёл рукой воздух вокруг, имея в виду и город, и голоса, и хаос линий, – тянется ко мне. Хорошо.

Он ощутил, как внутри что-то кивнуло.

– Но почему я?

Пауза.

Не та, наполненная шуршанием данных. Настоящая. Как будто тот, с кем он разговаривал, действительно задумался.

«Потому что ты уже согласился», – наконец сказал Хронофаг.

– Когда? – Мартин нахмурился. – Я такого не помню.

«Помнишь», – мягко возразил тот.

И память послушно раскрыла нужную страницу.

Не лаборатория, не серверная. Небольшой кабинет, поздний вечер. Лампа под потолком даёт ту же жёлтую лужу света, что сейчас на кухне. На столе – бумаги, договоры, протоколы.

– Вы должны понимать, Мартин, – говорит кто-то из руководства. Голос гладкий, усталый, официально сочувствующий. – Мы просим о многом.

Он – тот, прошлый – сидит напротив, с руками, сцепленными в замок.

– Кто-то должен взять на себя ответственность за человеческий слой, – продолжает голос. – Машины отлично считают, но им всё равно.

– А мне – нет, – отвечает он.

Он помнит этот разговор. Но в его версии он остановился на фразе: «Я согласен участвовать».

Сеть бережно проигрывает дальше, чего он тогда не захотел запоминать.

– Вы понимаете, что это может стоить вам… всего? – спрашивает голос.

– Если я забуду, ради кого всё это, – говорит он, – тогда всё было зря.

Он делает паузу.

Смотрит куда-то мимо собеседника – в окно, где ночной город ещё не знает, что его скоро прошьют сетью.

– Я согласен помнить, – произносит он тогда.

Вот этот момент он и вытеснил.

– Чёрт, – тихо сказал Мартин нынешний.

Чай в кружке успел остыть.

– Это не было контрактом на всю жизнь, – попытался он возразить. – Это был…

«Выбор», – подсказал Хронофаг.

– Ошибка, – жёстко поправил он.

«Любая ошибка становится частью петли, если её достаточно долго повторять», – заметил тот.

Он хотел хлопнуть по столу, но только сжал пальцы.

– И ты теперь считаешь, что раз я когда-то сказал «я согласен помнить», – значит, я обязан дотащить до конца всё, что вы на меня навешали?

«Не я навесил», – спокойно сказал Хронофаг. – «Я – то, что получится, если ты доведёшь своё "буду помнить" до логического конца».

Фраза прозвучала странно, но в ней была своя внутренняя геометрия.

Он вспомнил слова матери: «Ты – тот, кто помнит».

Слова Леи: «Если помнить будешь только ты – это ещё одна кража».

Слова самого себя: «Если никто не будет помнить – всё было зря».

Вся эта тройная петля обвилась у него в груди тугим узлом.

– И что ты от меня хочешь прямо сейчас? – устало спросил он. – Конкретно. Без философии.

«Чтобы ты не убежал, когда придёт время», – ответил Хронофаг.

Он усмехнулся.

– Боюсь, я уже слишком устал, чтобы убегать.

«Это хорошо», – сказал тот.

– Вдохновляюще.

Он поднялся из-за стола, прошёл в комнату.

Там, на стене, висела фотография, которую он давно перестал замечать. Они с Леей у какого-то белого стенда, ещё до того, как всё началось. У обоих в руках по пластиковому стаканчику с кофе, на лицах – глуповатые улыбки людей, которые верят, что конференции имеют значение.

Фотография дрогнула.

В одном слое – та же сцена, только его рядом нет: Лея стоит одна, с другим человеком, незнакомым. В другом – вообще другая женщина, с тем же стендом, а на самом стенде нет логотипа «Хронос Индастриз», только безликое название института.

Во всех версиях кто-то верит, что ещё можно всё сделать правильно.

– Ты понимаешь, – тихо сказал он, – что если я «закончУ петлю», как вы все хотите, меня как меня не останется?

«Понимаю», – без паузы ответил Хронофаг.

– И тебя – тоже, – добавил он, вдруг сообразив. – В том виде, в каком ты есть сейчас.

«В том виде, в каком я есть сейчас, быть нельзя», – спокойно сказал тот. – «Я – тоже застрял между».

Он усмехнулся одними уголками губ.

– Приятно знать, что хотя бы кто-то ещё страдает от неопределённости.

«Я не страдаю», – поправил Хронофаг. – «Я расходуюсь.

Или разрастаюсь. Это похоже».

Он сел на край кровати, чувствуя, как день – если это всё ещё был один день – наконец-то начинает тяжелеть. Не в смысле времени суток, а как гиря, подвешенная где-то внутри.

Голоса других его жизней затихли до фонового шороха. Вперед выступил один – ровный, без возраста.

Его собственный. Нынешний.

– Я не обещаю ничего, – сказал он в пустую комнату. – Но я не буду делать вид, что меня это не касается.

Слова прозвучали удивительно спокойно. Не как героическое заявление, не как приговор – как протокол: зафиксировали факт.

«Этого достаточно», – сказал Хронофаг.

– Для чего?

«Для начала», – ответил тот.

За окном город опять сменил картинку.

На секунду там проявился тот самый парк вместо башни – дети на качелях, лавочка, на которой двое спорят о чём-то очень человеческом, никак не связанном с архитектурой времени.

Потом – перечёркнутая линия, мемориальная площадь с портретом Леи.

Потом – стеклянный куб «Хронос Индастриз», сияющий, как никогда прежде.

Все три изображения мигнули, наложились.

И на этом мельтешащем фоне одна фраза, выжатая из всех голосов сразу, прозвучала особенно отчётливо:

– Это всё тянется к тебе.

Он лег, не раздеваясь.

В мире, где детство и старость живут рядом, где другие его смерти шепчут из глубины, а Хронофаг говорит почти человеческим голосом, сон стал роскошью.

Но в ту ночь – то есть в тот день, который всё ещё притворялся ночью, – он позволил себе закрыть глаза.

Не потому, что рассчитывал отдохнуть.

А потому, что знал: чем бы ни оказался его последний выбор, к нему уже идут со всех сторон – из всех миров, где он когда-то жил, умирал, отказывался и соглашался. И от того, как он встретит эти голоса, будет зависеть не только то, останется ли он собой, но и то, получит ли время наконец право на свою собственную смерть.

Глава 4. Город без стрелок

Проснулся он не от голоса и не от чужой смерти. На этот раз его разбудило тиканье.

Ровное, уверенное, как в старых фильмах. Теоретически, тиканья в его квартире быть не должно: он давно избавился от всех механических часов, которые ещё пытались делать вид, что знают, куда им крутиться.

Тиканье шло со стены.

Мартин какое-то время лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь. Раз-два-три-четыре… Чёткий ритм, без сбоев. Сердце под него даже подстроилось.

Он открыл глаза.

На стене напротив кровати висели часы. Обычные, круглые, с белым циферблатом и чёрными стрелками. Таких никогда здесь не было.

Он сел, глядя на них, как на взрывчатку.

Часы показывали 00:41.

Стрелки – обе – были на одном делении. Минуточная и часовая, сомкнувшиеся, как игла и тень.

Тиканье продолжалось.

Стрелки не двигались.

– Очень смешно, – сказал он вслух, не слишком уверенный, кому именно адресует реплику: себе, сети, городу, тому безымянному отделу, который вечно занимается оформлением аномалий.

Тиканье не отреагировало.