У неё же на коленях лежала стопка газет. Верхняя – сегодняшняя, с тем самым заголовком про «естественное следствие слияния линий». Ниже – старая, пожелтевшая, датированная тем годом, когда Синхрон ещё только запускали в тестовом режиме. В ней было: «ПРИВЕТСТВУЕМ ЭРУ ЧЕСТНОГО ВРЕМЕНИ».

Мартин почти машинально потянулся, взял ту старую.

– Сколько? – спросил.

Женщина подняла голову.

Её лицо и правда было старым – но по-честному, без скачков: морщины прорисованы временем, а не системой, глаза мутноватые, но цепкие.

– Эту не продам, – сказала она после короткой паузы. – Эту я оставляю себе. Чтобы знать, с чего всё началось.

Она улыбнулась уголком губ, и в этой улыбке было больше остроты, чем в заголовках.

– А началось с того, что мы хотели справедливости, – добавила она, больше себе, чем ему. – Чтобы никому лишнего, никому в кредит.

Мартин вернул газету на место.

– Получилось? – спросил.

– О, – сказала она, – во времени никому не лишнего.

Он не стал уточнять, что она имеет в виду. И так было понятно.

Дальше, за рынком, начинался сквер. Здесь время чувствовалось особенно странно. Деревья всегда были плохими союзниками для Синхрона: слишком уж у них свой ритм, не похожий ни на человеческий, ни на машинный.

В этом сквере каждое дерево жило в свой сезон. Один клён стоял голый, чёрный, как после ноябрьского ветра; соседний только-только распускал молодые, липкие листья; третий был забит тяжёлой, тёмно-зелёной листвой середины лета. Под ними по земле лежал снег – не ровным ковром, а клочками, как старое одеяло, из которого выдрали куски.

На одной лавочке сидела пара – точнее, три пары.

В центре – двое молодых, почти подростков: она в лёгком пальто, он в худи, их руки осторожно касались друг друга. Слева – они же лет через двадцать: она с чуть оплывшими чертами лица, но с тем же смехом; он с намечающимся животиком, но всё с теми же светящимися глазами. Справа – ещё через несколько десятков лет: она – с тростью, он – с кислородной трубкой; руки всё так же переплетены.

Смешные фразы, брошенные между ними, долетали кучей: «позвони мне», «помнишь, как тогда», «не уходи надолго», «ты всё равно никуда не денешься», «держись».

Мартин поймал себя на том, что слушает их, как хронику. Не из романтического интереса – просто как факт времени, который ещё умеет повторяться, хоть и не по порядку.

На другой лавочке, ближе к дорожке, сидел мальчишка лет восьми и швырял камешки в лужу. В той же лужи через пару метров отражался мужчина в форме – наверняка тот же мальчишка, только выросший и поступивший куда-то в органы, где форма ещё имеет значение. Их броски совпадали по траектории.

Мартин остановился.

Ему вдруг отчётливо представилось, как выглядел бы этот сквер «раньше». Одна версия каждого человека на каждой лавочке, один возраст, одна последовательность событий: встретились, поссорились, помирились, постарели, кто-то ушёл. Всё аккуратно разложено по линиям, как дела по папкам.

Тот старый мир был больным – неравномерностью, несправедливостью, кражей чужих секунд. Он это знал слишком хорошо: каждое дело, каждая жертва, каждая строка в отчётах. Тогда казалось, что достаточно поставить над всем этим честного, беспристрастного судью – систему, которая будет следить, чтобы никто не обманывал время.

Сейчас судья превратился в перепуганного архивариуса, который, испугавшись потерять хоть одну бумажку, свалил все дела в одну кучу.

И всё это – не потому, что кто-то в тайне запустил «новый эксперимент». Напротив; любой, кто ещё попытался бы провести эксперимент над временем, просто утонул бы в этом мешанине. Не осталось чистого поля, на котором можно было бы что-то испытать.

Синхрон больше не был лабораторией. Он был костылём. Подпоркой под зданием, стены которого давно дали трещину. И эта подпорка, как любой временный механизм, однажды имела полное право рухнуть.

– Ты сам себя довёл, – сказал он мысленно тому, кто когда-то был сетью, потом стал сознанием, потом – почти организмом.

Ответа не последовало, конечно. И всё же где-то на границе слуха, там, где тончайшие временные колебания переходят в шум, Мартин уловил лёгкий, едва заметный отклик.

Не звук. Скорее, отсутствие звука – провал в фоновой какофонии города, как если бы кто-то аккуратно вырезал один фрагмент и оставил после него тишину.

Он знал это ощущение.

Когда-то оно означало: «Хронофаг рядом». Не в том смысле, что где-то за углом прячется чудовище, готовое сожрать ещё кусок чужой жизни. В смысле, что сама структура времени собирается и напрягается, как мышца.

Сейчас Хронофаг был не «кем-то», а «чем-то». Режимом освещения, как шутил некогда один инженер; органом, через который сеть переваривает накопленную память.

Мартин остановился посреди дорожки.

Свет в сквере был ровный, ненастоящий – как в дешёвых фильтрах на фотографиях. Тени сгладились, лица людей посерели, лишившись контрастов. В ветвях деревьев пропали случайные отсветы разного времени суток – осталось только одно, полуденное, упрямо выровненное светило.

– Любишь ровную освещённость, да? – тихо сказал он, обращаясь в никуда.

Раньше, в той жизни, когда он ещё называл вещи по имени, за этим следовало бы что-то ещё: погоня, расследование, попытка поймать, понять, остановить. Теперь не было ни сил, ни смысла.

Свет чуть дрогнул – или ему показалось.

На дорожке перед ним две версии одного и того же ребёнка шли навстречу из разных времён. Одна – младшая, в яркой куртке, с шарфом, затянутым чуть ли не до глаз; другая – постарше, лет одиннадцати, с тем же шрамом на подбородке, но уже без шарфа, с самостоятельной походкой.

Они должны были пересечься, но не пересеклись.

В какой-то момент младшая версия просто исчезла, как кадр, который вырезали из ленты, и осталась только старшая. Как будто Хронофаг – этот нелепый, неуклюжий орган времени – решил, что две одинаковые истории для одного человека – перебор.

Мартин сжал пальцы в карманах.

Он видел такие «редукции» и раньше. В сети это называлось безлично: оптимизация, примирение версий, снижение избыточной нагрузки. В жизни это означало, что какие-то детские травмы, радости, встречи – всё то, что когда-то происходило – вдруг переставали иметь место. Люди продолжали жить, но у них становилось чуть меньше «я».

Он сам был частью этого механизма. Не хотел, не просился, но стал. Когда его память, перемолотая через ядро Синхрона, превратилась в один из фильтров, который решает, какие моменты стоит сохранить, а какие можно списать в архив.

В такие моменты город подрагивал, как сквер сейчас.

– Я не эксперимент, – сказал тихий голос где-то на границе сознания.

Он не был голосом. Не был словами. Но Мартин всё равно уловил смысл так же отчётливо, как прочитал бы бегущую строку на экране.

– Знаю, – ответил он – тоже не вслух.

Он поймал себя на том, что говорит «знаю» не просто сети, не абстрактному Хронофагу. Себе тоже. Той своей части, что до сих пор жила там, в глубине серверных залов, пропущенная через оптоволокно и обёрнутая в протоколы безопасности.

Всё, что сейчас происходило с городом – этот день, перескакивающий из рассвета в полночь, из полудня в раньше, – было не чей-то новой прихотью. Не дурацким экспериментом, который можно разоблачить и остановить.

Это был закономерный результат.

Хотели собрать все линии в одну – собрали. Хотели, чтобы никто не мог украсть лишнее, отнять у другого жизнь – сделали так, что никто больше не знает, сколько этой жизни у него есть. Хотели честности – получили честный хаос.

Мартин вышел из сквера на следующую улицу и только тогда заметил, что снова стало как бы утро.

Свет посерел, стал мягче, влажнее. В окнах домов отражались облака того самого типа, который принято называть «утренними». В кофейнях опять крутили плейлисты с бодрым джазом, будто пытаясь подбодрить тех, кто только что проснулся, хотя кое-кто уже прожил сегодня больше суток.

На перекрёстке школьники – целая стая – шли с рюкзаками, как полагается по дороге на занятия. Некоторые из них были заметно старше, чем допускает школьная форма: на лицах щетина, сигареты в руках, усталость ночных смен. Кто-то из них, вероятно, уже давно закончил школу в другой версии дня, но привычка идти по этому маршруту сохранилась.

В новостном киоске телевизор показывал всё те же кадры города сверху. Только подписи под сюжетами поменялись.

«ЭТО НЕ ЭКСПЕРИМЕНТ, – ГОВОРИТ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ СИНХРОНА. – ЭТО НОВЫЙ БАЛАНС».

«ГЛАВНЫЙ АРХИТЕКТОР ЯДРА СЕТИ ПРОПАЛ ТРИ ГОДА НАЗАД. СЛЕДОВАТЕЛИ ПРЕДПОЛАГАЮТ, ЧТО ОН ПОГИБ ПРИ ЛОКАЛЬНОЙ КАТАСТРОФЕ».

Фотография под заголовком была ему знакома. Чересчур.

С неё смотрел он сам – чуть моложе, чем сейчас, с более резкими чертами, в костюме, который тогда казался ему чужим. Под снимком значилось: «М. Р., центральный узел проекта “Синхрон”. Статус: погиб. Данные уточняются».

Мартин посмотрел на собственное лицо, аккуратно заключённое в рамку.

«Главный архитектор», «центральный узел» – хорошие формулировки. Не вполне точные, но удобные для новостей. Для тех, кто не хочет вдаваться в подробности.

Он не стал приставать к киоскёру с вопросами, зачем тот оставил старый сюжет в эфире. Просто постоял, посмотрел на себя, которого мир уже три года как похоронил, и подумал, что у времени, в отличие от людей, нет роскоши считать кого-то окончательно «умершим».

Если ты когда-то был, ты продолжаешь быть. В чьей-то памяти, в чьих-то слоях, в чьих-то сбоях. В самой ткани Синхрона – тоже.

Город вокруг переставал пытаться сделать вид, что живёт по расписанию.

Мартин поправил ворот пальто и двинулся дальше по улице, которая помнила слишком много разных утр, ночей и полудней сразу. День шёл вразнобой, как умел. А он пока что просто шёл вместе с ним, отмечая для себя каждую трещину, каждый сдвиг, как когда-то отмечал улики в протоколе.

Он свернул в переулок просто потому, что так делал раньше. Ещё в те времена, когда дни шли от утра к вечеру, а не как выпавшая колода, где карты разных мастей лежат поперемешку. Тогда этот путь был «короче до участка». Теперь участок значился где-то между «перенесён», «объединён» и «упразднён», но ноги всё равно помнили маршрут.

Переулок встретил его запахом сырости и кошек. Тут время всегда держалось чуть менее уверенно, чем на проспекте: городские службы сюда редко заглядывали даже в линейные времена, а сейчас и подавно.

Он прошёл мимо двери, которую раньше знал как «подворотню с закладками». Теперь там висела табличка «Пункт выдачи заказов». Под ней толпились люди – в разных возрастах, конечно. Молодая девушка и она же лет через двадцать, с ребёнком на руке; мужчина средних лет и его тень-подросток, всё ещё не привыкший к собственному росту. Каждый ждал свою посылку, и у каждого в телефоне было по несколько статусов доставки, противоречащих друг другу.

– Ваш заказ уже был вручен, – терпеливо повторял автоматический голос из динамика над дверью. – Ваш заказ только что отправлен. Ваш заказ ещё не создан.

Очередь шумела, но без особого возмущения. К общему хаосу мира примешивался маленький личный хаос логистики, и на фоне первого второй казался почти милой прихотью.

Дальше начинался квартал старых магазинов, которые выжили только потому, что никому не пришло в голову официально закрывать их во всех версиях сразу. Здесь ехидно соседствовали вывески «24 ЧАСА» и «09:00–21:00», хотя слова «часы» и «до» давно потеряли смысл.

Мартин зашёл в первый попавшийся магазин – не за чем-то конкретным, просто так, для проверки собственной реальности.

Внутри время ещё больше сморщилось.