Не «вечер», не «сумерки», а настоящая, плотная ночь, в которой небо превращается в чёрный экран, а свет живёт только там, где его включили люди. В окнах домов вспыхнули прямоугольники, реклама на больших экранах зажглась сразу, не утруждая себя постепенным разгоранием.

Асфальт под ногами блестел так, будто недавно прошёл дождь, хотя он помнил, что секунду назад тротуар был матовым и сухим.

– Ну вот, – сказал кто-то рядом.

Мартин повернул голову.

Киоск с кофе, который только что лениво разогревал машину, теперь сиял, как корабль в ночи. Бариста – тот же парень в вязаной шапке – стоял на том же месте, но его глаза были уже другими: не утренне-сонными, а воспалёнными от долгой смены. От чашек поднимался пар, на пластиковом меню цифры цен казались чуть крупнее, чем полчаса назад. Или полдня.

– Опять срезало, – сказал бариста, заметив, куда смотрит Мартин. – Только начали разлив – бац, и ноль-ноль.

Он показал большим пальцем вверх, туда, где над перекрёстком висело электронное табло городского времени – тот самый архаичный пережиток эпохи, когда кто-то ещё считал нужным синхронизировать все часы.

На табло мигало: 00:00.

– С Новым годом, – хмыкнул кто-то из очереди.

– Опоздали, – отозвался другой голос. – Лет на… сколько там теперь?

Никто не ответил. Никто не хлопал в ладоши, не запускал фейерверков, не бросался обниматься. Полночь давно превратилась из символа чего-то нового в очередной технический сбой.

Мартин поднял голову.

Небо было всё тем же плёночным коллажем: где-то там, над дальними домами, висела полоска рассвета – размытая, как плохо стёртая надпись. Но прямо над ним, над этой улицей, ночь была настоящей, уверенной в себе.

В витрине напротив он увидел своё отражение – на этот раз чёткое, не раздвоенное, почти привычное. Человек средних лет, в пальто, с усталым лицом. На стекле бегущей строкой шли новости.

«ЛОКАЛЬНЫЙ СБРОС СУТОК В СЕКТОРАХ В-4, В-5. СЕТЬ СИНХРОНА УДЕРЖИВАЕТ ГЛОБАЛЬНУЮ СТРУКТУРУ. ПОВОДОВ ДЛЯ ПАНИКИ НЕТ».

Под этим мелькало ещё:

«ЭКСПЕРТЫ: “ЭТО НЕ НОВЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ, А ЕСТЕСТВЕННОЕ СЛЕДСТВИЕ СЛИЯНИЯ ЛИНИЙ”».

– Слышали? – сказал бариста, кивнув подбородком на витрину. – Не новый эксперимент. Можете не переживать.

Сказал он это без сарказма, слишком устало для шутки.

– Я уже давно не переживаю, – ответил Мартин.

И это было правдой. Переживание предполагает, что ещё есть шанс что-то изменить. Сейчас оставалось только фиксировать.

«Естественное следствие». Хорошие слова. Как будто то, что происходит с городом, – просто логический вывод из когда-то принятого решения. А он, Мартин, ходит по этим выводам, как по мостовой.

Он почувствовал, как где-то глубже, под привычным раздражением, шевельнулась мысль, но не стал доводить её до конца. Для этого у него ещё будет время. Или было.

Ночь держалась недолго.

Сначала зажужжал где-то в стороне трансформатор, вспыхнули и погасли сразу несколько окон, будто кто-то слишком резко переключил канал. Электронное табло над перекрёстком замигало, пытаясь пересчитать мир. Цифры скакнули: 00:00, 23:59, 12:00, 11:58…

В какой-то момент они остановились на 12:00.

Не «полночь», а «полдень».

Свет на улице сменился не рывком, а, скорее, как в театре – плавным, но всё равно чуждым переходом. Витрины будто выдохнули, отбросив глубокие тени; неоновая реклама потеряла драматизм; люди стали выглядеть некрасивее – дневной свет был безжалостен.

Киоск с кофе превратился в унылую дневную будку. Парень в шапке, который секунду назад выглядел человеком глубокой ночной смены, теперь всего лишь зевал, потягивая свой первый за день стакан. Утомление с его лица никуда не делось, просто стало другим – дневным.

– Вот, – сказал он, словно комментируя погодный прогноз. – Перешло.

– Что, день? – спросил кто-то.

– Да какая разница, – ответил другой. – Всё равно потом обратно швырнёт.

Разговоры были всё те же, что и два года назад, и год, и неделю. Только тон менялся – из удивлённого в усталый, из усталого в безразличный.

Мартин поймал на себе взгляд женщины, стоящей чуть поодаль.

Она была примерно его возраста – в этой версии. Волосы собраны в хвост, на лице – те самые морщинки вокруг глаз, которые появляются от привычки щуриться на свет. В руках – сетчатая сумка с продуктами, слишком тяжёлая для прогулки, но не для выживания.

Она смотрела на него так, будто пыталась вспомнить, где уже видела. Возможно, в другой временной раскладке, где они жили в одном подъезде. Или были пациентами одного врача. Или просто однажды вместе стояли в очереди за хлебом.

В её взгляде не было ни страха, ни интереса – только тихое признание: да, мы все здесь заложники того же самого сломанного циферблата.

Он коротко кивнул.

Она кивнула в ответ и отвернулась, увлекая за собой сразу две своих версии: одну – чуть моложе, с другой стрижкой, другую – чуть старше, с наклеенным пластырем на щеке.

Мартин подумал, что когда-то, до всех этих слияний, он бы предложил ей донести сумку. Сейчас не стал. Не потому, что стал бессердечным. Просто не был уверен, какой из неё помогать.

Он двинулся дальше.

Город в полдень казался почти нормальным, если не смотреть слишком внимательно.

Да, где-то окна ещё светились ночным светом; да, кое-где по тротуару всё ещё тянулись длинные утренние тени людей, которые давно ушли; да, над дальними домами всё ещё висела полоска вчерашнего заката. Но в целом это был узнаваемый, почти обыденный день: машины сигналят, дети кричат, кто-то ругается в телефоне, кто-то смеётся.

На углу двух улиц, где раньше висел огромный рекламный баннер «Синхрон – порядок времени в каждый дом», теперь красовался более честный плакат.

Белые буквы по тёмному фону:

«СИНХРОН: МЫ СДЕЛАЛИ, ЧТО СМОГЛИ».

Под этим – помельче:

«ГЛОБАЛЬНАЯ СЕТЬ ВРЕМЕННОЙ СТАБИЛИЗАЦИИ. НЕ ЯВЛЯЕТСЯ ЭКСПЕРИМЕНТОМ. НЕ ПРЕДУСМАТРИВАЕТ ОТКАТА».

Когда-то такие слоганы писали из гордости. Теперь – из обороны.

Мартин остановился, прочитал всё целиком дважды, как читают диагноз, который уже поставили, но ещё не смирились.

Синхрон не был новым экспериментом. Он был старой, обкатанной системой, доведённой до логического предела. Сначала его придумали, чтобы подравнять частные часы под общий ритм – чтобы у кого-то слишком не крали, у кого-то случайно не добавляли. Потом на него навесили ещё слой, и ещё, и ещё – уровни перераспределения, коррекции, компенсации.

В какой-то момент сама идея «исходной линии» стала мифом. Осталась только сеть – нечто, что помнит всё, что было, и пытается сделать вид, что это всё ещё можно собрать в одну правдоподобную историю.

Он знал об этом чуть больше, чем средний прохожий. Не потому, что читал новости. Потому что однажды оказался внутри механизма. Не метафорически, не в виде фигуры речи, а буквально – с телом, с памятью, с каждой своей секундой, которую система аккуратно переложила на свои полки.

Иногда, как сейчас, когда день скачет из утра в полночь, а потом в полдень, он чувствовал слабый отклик где-то в глубине черепа. Как если бы у горящего города был нерв, протянутый через него, и этот нерв дёргался всякий раз, когда Синхрон пытался удержать очередной обвал.

Кто-то другой назвал бы это головной болью. Он – нет.

– Это всё ещё ты, – тихо сказал Мартин, глядя на слоган. – Не надо делать вид, что ты здесь ни при чём.

Плакат, естественно, не ответил.

Зато ожил экран рядом. Кусок фасада, отданный под новостную ленту, вспыхнул, смазал полуденный свет холодным голубым.

«В СВЯЗИ С ЛОКАЛЬНЫМ СМЕЩЕНИЕМ СУТОК В СЕКТОРАХ В-4, В-5 ОБЪЯВЛЕНА ПЕРЕВОДНАЯ КОРРЕКЦИЯ ЗАРПЛАТ И СОЦИАЛЬНЫХ ВЫПЛАТ. ПОДРОБНЕЕ – НА ПОРТАЛЕ СИНХРОНА».

Дальше диктор, уже знакомый голосом, говорил о том, что «хаос – это лишь ощущение», а «постепенная адаптация населения позволяет говорить о новой устойчивой норме». Кадры показывали улыбающихся людей, которые жили сразу в разных возрастах: дедушка, играющий с самим собой-подростком; женщина, одновременно беременная и гуляющая с уже подросшим ребёнком. Все они смотрели в камеру чуть слишком прямо, чтобы верить в эту улыбку.

Мартин отвернулся.

Он поймал себя на странной мысли: если бы кто-то смотрел на всё это со стороны, из другого времени, ему бы показалось, что здесь случилось что-то грандиозное. Конец света, начало света, смена эпох. А по факту – будний день. Нормальный, рабочий, просто неряшливо собранный из обрезков других дней.

Люди не бегали, не кричали, не строили баррикад. Они шли на работу, в школу, в центр адаптации. Они ругались в очередях, смеялись над глупыми шутками, обсуждали старые сериалы. Они, как могло показаться, смирились.

На самом деле – просто устали удивляться.

Он вспомнил первую волну паники. Тогда ещё писали: «Синхрон сошёл с ума», «На город обрушилась временная буря», «Учёные предупреждают…». Тогда собирались подписи под петициями «Верните нам линейное время». Тогда казалось, что можно ещё открутить всё назад, выключить неудачный патч, перезагрузить сеть.

Теперь в новостях никому не приходило в голову использовать слова «откат» или «возврат». Только «адаптация», «нормализация», «естественный процесс».

Словно время – это не то, что с ними делают, а то, что само собой так вот, распадается.

Мартин посмотрел на свои руки.

В этот момент они были его – нынешнего. Без явных смещений. Кожа, знакомая до последней родинки. Шрамы, полученные в тех ещё, старых делах. Лёгкая дрожь, появившаяся после одной ночи в сердце Хроноса.

Но он знал: стоит моргнуть – и что-то сдвинется.

И всё равно он вышел из дома. Всё равно пошёл в этот день, который, по-хорошему, не знал, с чего ему начинаться.

Не потому, что надеялся что-то исправить. Просто потому, что кто-то должен был посмотреть на всё это и запомнить. Не как новость, не как статистику, а как факт. Как утреннюю боль в спине, как вкус кофе, который сварился сам собой, как лампочку, которая одновременно горит и нет.

Время имело полное право на то, чтобы однажды устать и рассыпаться. Но пока оно рассыпалось, кто-то должен был быть свидетелем.

Пока что – это был он.

Он поймал себя на том, что идёт без цели. Просто следует за улицей, как за мыслью, которую давно пора было закончить, но она упрямо расползается во все стороны.

Раньше у таких прогулок были оправдания: «подумать», «проветриться», «переварить дело». Сейчас мыслей было слишком много, а дел – слишком мало. Осталась только привычка двигаться вперёд, хотя сам «вперёд» давно отменили.

У следующего квартала начинался рынок – тот самый стихийный, который городские власти пытались разгонять ещё в те времена, когда у них были чёткие планы по кварталам. Теперь никто его не трогал: сложно разогнать то, что существует сразу в нескольких фазах.

Ряды лотков налезали друг на друга, как слои старых газет. Вот ящик с яблоками – зелёные, наливные, с блеском воды, будто только что с дерева; рядом – те же яблоки, но уже морщинистые, с тёмными пятнами, явно пролежавшие лишнюю неделю; а поверх всего – пустой ящик, на дне которого валялась одна засохшая сердцевина. Продавец стоял между ними всеми сразу, перекидываясь словами и купюрами в разные свои версии.

– Свежие, сегодняшние, – говорил он, протягивая яблоко женщине с авоськой.

«Сегодняшние» могли означать всё, что угодно: от этого утра до давным-давно отменённой осени.

Мартин прошёл мимо мясного ряда. Там было сложнее. Мясо вообще плохо переносило временные смешения. На одном крюке висел свежий кусок, ещё красный, с ровным срезом. На другом – серый, иссохший, словно его забыли здесь пару месяцев назад. Иногда они менялись местами. Покупатели научились выбирать на глаз, интуитивно угадывая, какой вариант им достанется, если протянуть руку сейчас.

Чуть дальше, у стены, сидела пожилая женщина с ведром цветов. Вода в ведре одновременно была прозрачной и мутной, стебли – то бодро стояли, то обмякали. На табличке мелом было написано: «Всегда свежие».