Рейн Карвик: Синхрон

Глава 1. Человек, который уже умер

Щелчок. Капля. Дыхание. Свет из короба под потолком, будто простуженный, дёргается с короткой задержкой, как если бы кто-то нажимал выключатель в двух местах сразу: здесь и в другом месте, которое наслаивается поверх этой комнаты, чуть правее. Полосы холодного света ложатся на простыню с белёным логотипом – семь сросшихся окружностей, «Хронос», – и Мартин понимает, что они лежат не ровно: одна полоса опережает другую на долю секунды, свет догоняет свет. Он открывает глаза как будто второй раз, и во второй раз видит то же самое, но ярче. Его руки – чужие. Сухие, неровные, с мелкой сеткой сосудов, которые он помнил другими: толще, темнее, моложе. Ему кажется, что он знает их возраст, как знают вкус воды из детства, – и возраст не совпадает. Он пытается поднять левую и видит её движение сразу в двух местах: в настоящем и в блеске металлической стойки для капельницы. В отражении рука поднимается чуть раньше. Или это рука не его? Он уже видел это. Но не так.

Висит капля в трубке, тянется, не решается сорваться. Он следит за ней так, как следят за секундной стрелкой перед стартом, – и в этот момент стрелка воображаемых часов у него в голове делает скачок сразу на две деления, пропуская одно. Два. Четыре. Шесть. Счёт перестаёт быть счётом и становится чем-то вроде шороха. Трубка уходит к венам, повисает полупрозрачной ниткой; она – как часть сети, к которой подключён весь этот холодный подвал: вазельновые стены с полосой тени, щели вентиляции, коридор за стеклом двери, которая называет себя дверью, но больше похожа на экран. Пахнет лекарствами, пылью, старой бумагой и электричеством, которое пережило не одну зиму. Болят мышечные волокна, и боль не целостная – она состоит из мелких, как песок, единиц, которые время по очереди успевает и не успевает регистрировать.

Он не сразу вспоминает имя. Сначала вспоминает звук: Л. С. В. Лисов. Как крошечные стёкла, сдвинутые на ладони. Потом – Мартин. И ещё – что где-то есть голос женщины, который зовёт его по имени, закатывая последний «н» так, будто это шёпот о том, что будет завтра. Вчера – то есть завтра, поправляет себя внутренний голос, и от этого поправления становится холодно, потому что оно пришло слишком легко, как давно знакомая ошибка. Вены в висках пульсируют не в такт сердцу, а в такт капле, которую он продолжает отслеживать – уже не понимая зачем, просто чтобы удержаться в каком-то одном времени.

Он тянется к груди, чтобы ощутить биение, но ладонь проваливается в ощущение чужого ребра: костлявее, чем должно быть. Он старше, чем был. Насколько – неясно. Память выглядит как длинный коридор, в котором некоторые лампы горят ярко, а между ними – чёрные участки, от которых хочется отворачивать взгляд. Он поднимает голову. Справа на стальной тележке лежит прозрачный пакет с бумагами – в нём углом впившаяся в целлофан толстая карточка с красным штампом. Он тянет руку, но пальцы едва слушаются, и кошачье шуршание пакета звучит одновременно рядом и издалека, с задержкой в одну фразу. Бумаги тёплые, как если бы кто-то только что держал их. На карточке сверху печать «Отдел учёта временных аномалий» и подпись техникеским почерком: Лисов, Мартин. Ниже – угольно чёткое «Погиб», дата, и она сдвигается у него на глазах; цифры в центре карточки шевелятся, меняя порядок лет. 20—, 20—, двадцать два? двадцать четыре? Он моргает. «Три года назад», говорит пустая комната чужим ртом.

Он прислушивается – не к звукам за дверью (там пока ничего определённого), а к своему дыханию. Вдох как ещё одна капля. Выдох как ещё один щелчок. Холод течёт по позвоночнику. На правом запястье – пластиковый браслет, затянутый слишком туго. Чёрные буквы наполовину стёрты от времени: LISOV M. Ниже – шифр корпуса, ниже – QR-пятно, под ним на бледном пластике втиснуты микроскопические символы, которые невозможно прочитать при этом свете. Он подносит браслет ближе к глазам: «статус…» – и дальше точечный мусор, из которого в голове складывается слово «DOA», хотя он не уверен, что когда-то работал с такой терминологией. Он же был… кем? Следователем. Он знает это, как знают, что боль прекращается на вдохе. Следователь, который изучал не людей, а их оставшееся время. Это знание приходит не из прошлого, а как сигнал откуда-то со стороны, где звук и изображение не совпадают.

На стене, неподалёку от головы, висит квадратный монитор жизненных показателей. Сердце рисует зеленоватую линию, которая временами делается пропавшей, а потом возвращается там, где её не было. Противоположная стена отдаёт бликом так, что можно увидеть себя боковым зрением: голый коридор света, слабое лицо, провалившиеся щёки, тонкая щетина, как иней на решётке. В отражении он моргает раньше, чем успевает моргнуть на самом деле. Он опускает взгляд и видит стоптанные кеды на чужих ногах – слишком новые для его запомнившегося прошлого, слишком чужие для настоящего. Он пробует пошевелить пальцами на ногах. Это удаётся только на третью попытку, как если бы кто-то записал движения на ленту с задержкой.

За дверью – лёгкий шорох. Голоса срываются в электрический песок: «– …пациент… – …состояние… – …три… нет, два…» Реплики врезаются одна в другую, как если бы в коридоре одновременно шли два разговора, чуть сдвинутых во времени. Он слушает и слышит свое имя, но в чужом ударении, как его произносили в одном из отделов, куда он никогда не входил – или входил? В голову втекает странное чувство, от которого хочется закрыть глаза: в одной жизни эта дверь ведёт в больницу городского уровня, в другой – в подземный отсек «Хронос», из которого выкачали деньги и персонал, но оставили включённым свет.

Он пытается подняться. Реальность отдаёт тяжестью под рёбра – алеющее в глазах слово «осторожно» вырастает из недосыпа. Трубка цепляется, пластиковый крючок звякает о металлическое гнездо – и этот звук повторяется спустя полсекунды: слабее, выше по тону, как эхо из планшета, где кто-то просматривает запись происходящего прямо сейчас. Он опирается на локти, потом отпускает левую, правой берётся за край каталоги и ощущает под ладонью холодный рельеф: насечка от времени. Он смеётся тихо и не сразу понимает, что смеётся: звук сухой, не в его тембре. Ему не больно. Ему странно.

Пакет с бумагами скатывается со стойки, но не падает – застывает на краю, как капля в трубке. Он тянется, ловит его, и эта ловля тянется дольше, чем должна, будто между пальцами и пакетом кто-то вставил лишнюю секунду. Внутри – не только карточка с печатью «Погиб», но и плотный конверт из серой бумаги, полусотня страниц в пластиковых файлах, на титульном листе – «Свидетельство о…» и текст, расплывшийся от подземной влаги. Он вытягивает один лист. На нём его фамилия написана двумя разными ручками, и одна из подписей совпадает с его собственной подписью из памяти, а другая – нет. Дата смерти не одна – на полях тонкая цифра карандашом, как ремарка, меняющая год. Он подносит лист к свету и видит, что на обратной стороне есть отпечаток штампа, который напоминает старую кассу: «архи…», «дело…», «син…» Он не дочитывает – возвращает лист в конверт так, будто возводит назад стену.

Дышать становится легче, когда он на секунду закрывает глаза. В этой темноте – ещё одна комната. Он стоит там спиной к окну, а в окне – ночь, и свет горит так, как умеют гореть только приборы, у которых в инструкции прописано «не выключать никогда». Он оборачивается и видит, как человек в белом халате говорит по телефону, и взгляд его проходит сквозь Мартина, потому что в той комнате Мартин уже умер, давно и без громких слов, в списках – красная строка, галочка. В другой комнате тот же человек смотрит на него внимательно и не понимает, почему записи говорят одно, а глаза – другое. Он открывает глаза и возвращается сюда, на простыню с логотипом.

Его лицо встречает его в отполированном металле поручня. Полоска губ, тонкая вежливость страдания. Он говорит себе шёпотом: «Я жив». И слышит ответ из отражения: «Ты умер». Это не бред. Это даже не метафора. Это способ системы обрабатывать противоречивые явления. Он уже видел это. Но не так.

Он садится. Мир не спешит признавать его движение: приборная панель продолжает рисовать ровный горизонтальный штрих, будто никого нет и никого не было. Потом, с небольшой задержкой, вспыхивает пик – жизнь догоняет бумагу. Из вентиляции задувает холод, и этот холод приносит запах мокрой резины и консервационной пыли – склад, архив, что-то, где вещи умеют ждать десятилетиями. Он пытается вспомнить последнюю целую сцену до провала. Женщина в метро? Нет. Лифт, который шёл вниз, а потом вверх сразу. Рука на стекле – его рука или чужая – и буквы на двери: SYN— что-то. Синхрон. Слово давит на горло, как камешек.

В коридоре начинает мигать свет – не как аварийная тревога, а как разговорная пауза. Через матовый прямоугольник стекла он видит тени, двигающиеся не в ту сторону, в какую идут их обладатели: силуэт человека наклоняется вперёд, а тень продолжает стоять прямо; затем догоняет, спотыкается, сдаёт назад. Его ладонь вспоминает движение выключателя, которым он когда-то выключал жизнь в комнате, где не было никого, кроме треснувших часов – он делает это движение в воздухе, и в этот момент лампы в коридоре гаснут ровно на секунду. Слышно, как один из голосов за дверью говорит «Что за…» – и дальше шёпот глотает остаток фразы.

Он спускает ноги на пол. Пол не холодный – и от этого делается не по себе: так чисто не бывает, так ровно не ложится линолеум, так уныло не ведут себя швы между плитами. Он встаёт, задыхаясь не от усилия, а от мыслей, которые роятся, как мухи у окна. «Три года». «Погиб». «Лисов, Мартин». «Синхрон». Слова кружатся, но не составляют предложения. Он делает шаг к двери. Колено щёлкает. Лампочка на панели монитора сменяет цвет с зелёного на жёлтый и обратно. Там, за стеклом, тень на секунду вырастает до человеческого роста, а затем делается короче, как если бы человек внезапно сел. В этом смешении жестов и проекций можно жить долго, понимает он. Или умереть сразу.

Он касается пальцами двери. Пальцы – шершавые, как будто в них навсегда втерлась пыль от старых дел, и кожа не различает, где заканчивается человек и начинается архив. Деревянной ручки нет – дверь металлическая, с нажимной планкой. На уровне глаз – наклейка с номером, за которым не спрячешься: 04. И ниже – другой номер, когда-то сорванный и оставивший клейкий квадрат. Он видит в этом пустом месте цифру 41. Его собственный мозг, как зеркало, подставляет заранее выученную потерянную минуту. Он улыбается (это движение не похоже на улыбку) и нажимает на планку. Пружина оказывает сопротивление, как будто в системе есть ещё кто-то, кто держит дверь изнутри. Он нажимает сильнее. Металл под ладонью тёплый. Мир за дверью одновременно гулкий и тихий. Дверь чуть поддаётся. В щель прорывается ламповое мерцание коридора и резкая линия чужого голоса, обрывающаяся на слоге: «– …жив…»

Он замирает. Слово умирает у порога. Оно звучит так, будто его произносит кто-то, кто не верит, что такое возможно. Он не открывает дальше. Он стоит вот так – наполовину здесь, наполовину там – и видит в планке своё узкое отражение, опережающее дыхание на полвздоха, и этого полвздоха достаточно, чтобы понялось главное: за дверью мир готов признать его призраком. А здесь, в комнате, документ готов признать его трупом. В обоих случаях он – ошибка в системе учёта, секунда, записанная дважды и не совпадающая сама с собой. Он ощупывает карман больничной рубахи – кармана нет, но рука делает привычное движение, как если бы там могла оказаться зажигалка, ключ или сложенная вчетверо фотография. Пальцы встречают воздух. «Он уже видел это. Но не так», – повторяет внутренний голос, странно спокойный, как будто чужой.