Джордж Оруэлл: Да здравствует фикус!

Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а денег не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею денег, я – ничто. И если я раздам все имущество мое, дабы накормить бедных, и отдам тело мое на сожжение, а денег не имею, нет мне в том никакой пользы. Деньги долго терпят, милосердствуют; деньги не завидуют, деньги не превозносятся, не гордятся, не бесчинствуют, не ищут своего, не раздражаются, не мыслят зла, не радуются неправде, а сорадуются истине, всё покрывают, всему верят, всего надеются, всё переносят… А теперь пребывают сии три: вера, надежда, деньги, но деньги из них – большее.

Часы пробили половину третьего. В задней комнате книжного магазина Мистера МакКични, предназначавшейся для сотрудников, Гордон – Гордон Комсток, последний потомок семейства Комстоков, сидел, навалившись на стол, и пощёлкивая большим пальцем, открывал и закрывал чырехпенсовую пачку сигарет «Плэйерз Уэйтс». Вид у двадцатидевятилетнего молодого человека был уже довольно потрёпанный.

Перезвон других часов, с фасада «Принца Уэльского», что располагались дальше, на другой стороне улицы, расшевелил застоявшийся воздух. Гордон сделал над собой усилие, сел прямо и убрал пачку сигарет во внутренний карман. Ему до смерти хотелось курить, но осталось всего четыре сигареты. Сегодня среда, а до пятницы никаких денег не предвидется. Протянуть сегодня весь вечер без табака будет чертовски трудно, да и завтрашний день тоже.

Заранее предчувстсвуя тоску бестабачных часов, он поднялся и направился к двери – небольшая хрупкая фигурка человека тонкого в кости с нервными телодвижениями. Куртка на правом рукаве протёрлась, пуговица посередине отсутствует. Фланелевые брюки из магазина готовой одежды заляпаны и потеряли форму. Подошва туфель, даже если посмотреть сверху, определенно нуждается в замене.

Когда Гордон поднялся, в кармане брюк звякнули деньги. Он точно знал, какая там сумма. Пять с половиной пенсов: два с половиной и трехпенсовик. Он помедлил, достал трехпенсовую монетку и посмотрел на нее. Чертовски бесполезная штука! И черт меня дернул ее взять! Произошло это вчера, когда он покупал сигареты. «Вы не против трехпенсовой монетки, сэр?» – прочирикала эта сучка – продавщица в магазине. И он, конечно же, позволил ей всучить себе эту монету. «Конечно, не против!» – ответил он. Вот идиот, чертов идиот!

Он с горечью признал, что у него на всё про всё только пять с половиной пенсов, три пенса из которых он даже не может потратить. Ну как можно что-либо купить на этот трехпенсовик? Это не монета, а так, поиграться. Когда достаешь её из кармана, выглядишь круглым дураком, если она не в горсти с другими. «Сколько?» – задаешь ты вопрос. – «Три пенса», – отвечает продавщица. И тогда ты шаришь в кармане и извлекаешь оттуда эту нелепую штучку, которая сама собой пристала к концу пальца как фишка в игре тедлиуинк. Продавщица фыркает. Она сразу же догадывается, что у тебя остался всего лишь этот трёхпенсовик. Она оглядывает монету быстрым взглядом – не прилип ли к ней кусочек рождественского пудинга, – а ты следишь за всем этим, задрав нос кверху, и больше никогда не заходишь в этот магазин. Нет уж! Не будем тратить наш трёхпенсовик. Осталось два пенса и полпенни – два пенса и полпенни до пятницы.

Был тихий послеобеденный час, когда редкий посетитель заглядывает в магазин, а то и вовсе никто не появляется. Один Гордон пребывал сейчас здесь, среди семи тысяч книг. Маленькая темная комнатка, пропахшая пылью и застарелой бумагой, до краев заполнена книгами, в большинстве своём старыми и непродаваемыми. На верхних полках под потолком стопками дремали на боку большие тома устаревших энциклопедий, почти как ряды гробов в общих могилах. Гордон отодвинул синюю, насквозь пропылившуюся штору, служившую вместо дверей в проходе в другую комнату. В этой второй, лучше освещенной, располагалась библиотека с выдачей книг на дом. Одна из тех библиотек, что выдают книги «за два пенни и без залога», столь популярная у любителей «заигрывать» книжки. Конечно же, никаких книг, кроме романов. И каких романов! Ничего не скажешь, дело вкуса.

Все восемь сотен выстроились рядами с трех сторон до самого потолка, ряд за рядом кричаще-ярких продолговатых корешков, словно стены были построены из выложенных вертикально разноцветных кирпичей. Книги расставлены в алфавитном порядке. Арлен, Бэрроуз, Дипинг, Делл, Франкау, Голсуорси, Гиббс, Пристли, Саппер, Уолпоул. Гордон смотрел на них с холодной ненавистью. В данный момент он ненавидел все книги, и романы в особенности. Страшно подумать обо всем этом нудном, полусыром хламе, собранном в одном месте. Пудинг, засаленный пудинг. Восемь ломтей пудинга, замуровавшие его в пудингокаменном склепе. Тягостная мысль. Он прошел через открытую дверь в главную часть мазагина. Входя туда, пригладил волосы. Привычное движение. В конце концов, за стеклянной дверью могут оказаться девушки. Внешне Гордон не производил впечатления. Высотой он всего в пять футов и семь дюймов, а так как волосы у него, как правило, слишком длинные, создавалось впечатление, что голова чересчур велика для такого тела. Подсознательно он всегда помнил о своем небольшом росте. Когда понимал, что кто-то на него смотрит, он сразу выпрямлялся, выставлял грудь вперёд и принимал надменный вид, который время от времени вводил в заблуждение простолюдинов.

Однако снаружи никого не было. У этого большого помещения, в отличие от остальных комнат магазина, вид элегантный и дорогой. Здесь располагались две тысячи книг, а самые эксклюзивные выставлялись в витрине. Справа – специальная витрина для детских книг. Гордону не хотелось смотреть на пыльную курточку Рэкхемовского героя и сказочных деток, расхаживавших, как Венди, на поляне с колокольчиками.^[3] Он уставился на улицу за стеклянной дверью. Гнусный день, и ветер поднимается. Свинцовое небо, скользкий булыжник мостовой. Был День святого Эндрю, тринадцатое ноября. «МакКэчни» расположился на углу площади странной формы, где сходились четыре улицы. Слева, в поле зрения благодаря стеклянной двери, был огромный вяз, сейчас без листвы, чьи многочисленные ветви образовывали на фоне неба кружево светло-коричневого оттенка. Напротив, рядом с «Принцем Уэльским», – высокие щиты, завешенные рекламой запатентованной еды и запатентованных лекарств, призывающих вас сгноить свои внутренности с помощью той или иной синтетической дряни. Галерея монстрообразных кукольных личиков – пустых розовых личиков, полных глупого оптимизма. «Вкуснейший соус», «Чипсы к завтраку» («Детки без ума от этих чипсов!»), «Красное Бургундское!», «Шоколад Витамолт», «Бовекс». Из них из всех «Бовекс» раздражал Гордона больше всего. Очкастый клерк с крысиным личиком, с волосами, блестящими как лакированные штиблеты, сидел в кафе с кружкой белого «Бовекса» и скалил зубы. «Роланд Бутта наслаждается едой с „Бовексом“». Рассказывайте сказки!

Гордон перевел взгляд на дверь. С потускневшего от пыли стекла на него смотрело его собственное отражение. Нехорошее лицо. Еще и тридцати нет, а уже поизносившееся. Бледное, с горькими, неизгладимыми складками. Лоб, правда, высокий, как говорится, «хороший» лоб, да вот подбородок маленький, заостренный. Лицо в целом из-за этого получается скорее грушевидной формы, чем овальной. Волосы мышиного цвета, неопрятные, рот неприветливый, глаза коричневато-зеленоватые. Он опять перевел взгляд вдаль. Последнее время он терпеть не мог зеркала. Снаружи все мрачно-холодное. Трамвай, словно хриплый лебедь из стали, скрипя скользит над булыжной мостовой, а пробудившийся ветер сметает обрывки растоптанных листьев. Он закрутил в вихре ветки вяза, вытянул их к востоку. Постер с рекламой соуса порвался с краю; бумажная лента судорожно трепещет, словно флажок на ветру. И справа, в переулке, голые тополя, выстроившиеся вдоль тротуара, тоже резко склонялись под порывами ветра. Противный сырой ветер. В его порывах слышится угрожающая нотка – первое ворчание злой зимы. В голове Гордона вот-вот готовы родиться две строчки стихотворения.

«Здесь какой-то там ветер… к примеру, угрожающий ветер? Нет, лучше – злобный ветер. Злобный ветер всюду дует… нет, лучше – ветра злобного порывы… какие-то там тополя… податливые тополя? Нет, лучше – нагие тополя. Это созвучно: злобные – нагие? Да не важно! Тополя нагие, склонились… Вот и хорошо».

Здесь ветра злобного порывы
Нагие клонят тополя.

Неплохо. Хотя «тополя» черта с два зарифмуешь. Но в запасе всегда есть «земля». Вот так с рифмой к слову «air» бился каждый поэт со времен Чосера. Однако творческий порыв Гордона быстро заглох. Два пенса полпенни и трёхпенсовик – два пенса полпенни. Вязкая тоска заполонила все его мысли. Не может он справиться с этими рифмами и прилагательными. Не может, когда у него в кармане два пенса и полпенни.

Он опять сфокусировал взгляд на двух рекламных плакатах напротив. Мерзкая дрянь. Были свои причины, чтобы их ненавидеть. Он механически перечитал надписи. «Красное Бургундское – вино для британцев», «От этого соуса ваш муженек будет не переставая улыбаться», «Иди в поход на целый день с одной плиткой Витамолта», «Ты высоколобый? – Причина в „Дарндаффе“», «Детки без ума от этих чипсов», «Пародонтит? Только не у меня!», «Роланд Бутта наслаждается едой с Бовексом».

Ха! Вот и покупатель! По крайней мере, потенциальный покупатель. Гордон приосанился. Стоя около двери, можно увидеть размытую картину того, что происходит снаружи, оставаясь при этом незамеченным. Гордон рассматривал потенциального покупателя.

Приличный мужчина средних лет, в черном костюме, в котелке, с зонтом и портфелем – провинциальный адвокатик или городский служащий уставился на витрину своими бесцветными глазищами. Вид у него виноватый. Гордон проследил за направлением взгляда незнакомца. Ах! Вот оно что! Он пронюхал об этих первых изданиях Д.Г. Лоуренса, что стоят в том дальнем углу. Потянуло на непристойности, ясное дело. Прослышал откуда-то о «Леди Чаттерлей».^[4] Плохое у него лицо, подумал Гордон. Бледное, тяжелое, расплывшееся, профиль совсем плох. По виду – валиец. Похоже, сектант какой-нибудь. У него и складки в уголках рта типично как у инакомыслящих. У себя дома – председатель местного Союза борьбы за чистоту нравов или Приморского комитета бдительности (тапочки на резиновой подошве и электрический фонарик – высматривает целующиеся парочки на пляжном параде), а теперь вот в городе, решил покутить. Хотелось бы, чтобы он зашел. Продам ему экземпляр «Женщины в любви». Как он потом разочаруется!

Так нет же! Валийский адвокат сдрейфил. Засунул зонтик под мышку и, развернувшись, удалился с видом праведника. Но сегодня же вечером, когда в темноте не будет видно, как он краснеет, прокрадется в какой-нибудь секс-шоп и купит «Веселые штучки в Парижском монастыре» Сэди Блэкис.^[5]