– С чего девку насильничаешь? Почему в меня стрелял? – засыпал я вопросами мужика.

– Ты, Егорка, что? Розум потерял, бесовский сын! – зло сказал мужик, начиная поворачивать голову, несмотря на то, что дуло пистолета я плотно прижимал к его башке.

– Не крутись! Отвечай на вопросы! – настаивал я, уже приноравливаясь ударить мужика в затылок рукоятью.

– Добре. Не кручусь. Ты ж разумеешь, что будет тебе за то, яко меня поразил? А что до девицы? Так не подобает седалищем вертеть перед мужами, – отвечал мужик.

И был он явно непрост.

– Год какой нынче? – спросил я у мужика.

– С ума сошел еси?

– Год какой?

– Семь тысяч сто девяностое лето, – растерянно сказал мужик.

И тут он дернулся, попытался развернуться. Я был готов к этому. Быстро переложил рукоятью вперед тяжелый пистолет и огрел им мужика.

– Продолжим разговор после! – сказал я и посмотрел на лежащую без сознания девчонку.

Она как будто спала.

Потом осмотрел и себя. Ну как есть – стрелец! Мужик этот так же, но как-то побогаче он выглядел. Начальник. Недаром грозит мне карами небесными. Я осмотрелся вокруг.

Хлев или сарай, не знаю, как назвать строение, был небольшим, сплошь в навозе и моче, не убирались здесь явно очень давно. Тут если поднести спичку, может произойти эпичный взрыв. Но я уже почти смирился с запахами. Да чего тут нюхать, когда преступление совершается.

До конца я так и не отошел от многочасовой гонки, когда снимал себя на камеру перед свершением мести и уходил от погони. Да и как от этого отойдешь? Накатывала тоска, боль по потере дочери, внуков, зятя. Но тут – беззащитная девочка, я в стрелецком кафтане, ударил явного начальника, да так, что тот дай Бог вообще придет в сознание. Ситуация – швах.

Так что никакой рефлексии, нужно действиями заполнить сознание.

Дается жизнь – нужно жить. А почему она дается, зачем? Можно подумать на досуге. Был бы этот досуг. И умирать мне вновь никак не хочется. Уже трижды было. Бр-р. Не самое приятное ощущение. Потому нужно быть осмотрительнее – и выжить. Здесь, где бы я ни очутился.

Было ли желание возвратиться туда, где у меня убили семью?.. Нет, если только не то время, когда все были живы. К Рюрику так же не хочется. Не убил бы я его своим уколом! А то история пойдет иным путем, и что тогда? Мало ли, русское государство еще не сложится. Не хочу я и к азиату тому, глаза которому выдавил. Вот его, надеюсь, если не убил, то покалечил. Больше бабочек давить не нужно, и без того потоптался [отсылка к произведению Рэя Брэдбери «И грянул гром»].

Или нужно? Но тогда уже не бабочку, а целого слона давить, чтобы менять кардинально.

Все это я передумал, отряхиваясь и поправляясь. А еще занимал голову тем, что жив, вопреки всему. А ведь в моем кафтане была дырка аккурат в районе груди, там же и чесалось. Словно зажила рана. И не в луже я лежал, как думал сперва. Вернее, не в луже с водой. Это была кровь… Но – зажило! И не удивляюсь. Тут с ума сойти можно от происходящего. Так что лучше просто принимать всё, как есть.

Еще раз посмотрел на девчонку, а после склонился и разорвал рубаху на пребывающем в беспамятстве насильнике. Хотя бы немного вытер кровь на жертве.

Яркие голубые девичьи глаза резко открылись, я даже немного дернулся. Девчонка посмотрела на меня с ужасом. Я даже подумал, что она сейчас примет меня за насильника, что это я ее…

– Егор, ты же убит бысть? Свят! – девчонка опомнилась, подмяла под себя ноги, пыталась прикрыться, и одновременно смотрела на меня с неподдельным страхом.

– Тебя же насильничали? Ты чего ж, меня боишься? – спросил я. – Я спасаю тебя.

Но что понятно, что я, оказывается, Егор. Ну и ладно. Побыл я Вадимом Храбрым, потом великим князем киевским Мстиславом Старым. А теперь? Простой стрелец Егорка? Если убьют, так следующее пробуждение будет где – в крепостном крестьянине? Не хотелось бы, больно там несладко.

– Так, я вижу, что ты в норме, так что пойду, – сказал я и направился прочь.

– Погодь, пес, убью! – прокричал и мужик, приходящий в себя.

– А! А-а! – закричала девица, было подобралась и рванула прочь, но закружилась и упала.

– Десятник, ты руку поднял на стрелецкого полуголову? Смерть тебе! – кричал мужик, напирая на меня с уже обнаженной саблей.

Обнаженной была не только сабля. И это смущало еще больше. Голый и злой мужик с саблей наперевес напирал. На левом боку и у меня был клинок. Сделав пару шагов назад, в сторону выхода, чтобы чуть больше разорвать дистанцию, я извлек и свою саблю. Она была по балансировке хуже, чем у меня в прошлой жизни, чуть тяжелее, но не критично.

– Акже ты здравствовуешь? Азъ бо палил в тебя, убил! И ныне против мня сражаться будеши? [почему ты живой, я стрелял в тебя, убил, а сейчас ты еще и биться будешь?] – сказал мужик, злобно улыбнувшись. – Как есть бесовский пес!

Он сделал два резких шага в мою сторону, замахиваясь для удара сверху. Я выставил свой клинок, намереваясь парировать удар, но тут насильник резко разворачивает саблю, докручивает ее, и… Я выгибаюсь, поджимая в себя даже живот, и клинок разрезает только ткань моего кафтана. Наотмашь бью саблей своего противника, но всего лишь рассекаю наполненный аммиачными парами воздух.

– Что ж-то деется! Забили отрока! – слышу женский крик за стенами хлева.

В этот момент мужик попытался нанести мне боковой удар, я это заметил и подбил его саблю раньше, чем противник завершил свой финт. Дедовский удар, так мой дед всегда унижал меня, когда я считал, что уже саблей владею. Кисть противника выгнулась, и даже сабля должна была выпасть у него из руки. Но… Вот же, в кольцо предусмотрительно продет его большой палец, и мой соперник остаётся при оружии.

– На! – выкрикнул я, ударяя ногой в живот насильника, улучив момент, когда он немного замешкался, возвращаясь в стойку.

Хотя можно было и по другому месту ударить, чтобы девчонок не портил. Вон, опять приходит в себя девочка, присела и осматривается, видимо, не понимая, что происходит. Уже даже соображения нет у нее прикрыться. Глаза стеклянные.

– Гляди-ка, и на сабле постиг науку сечи! – упав в самую навозную жижу, сказал мужик. – Но сие не послужит тебе. Сам до смерти забью батогами!

В это время в хлев зашли человек десять. Все в красных кафтанах – стрельцы, разновозрастные. Но все больше в годах, с длинными бородами, невысокого роста, но плечистые. Одни мужики смотрели на девушку, которая пришла в себя и, сидя в навозной жиже, вновь пыталась ошметками своей измызганной в крови и грязи одежды хоть как-то прикрыться. Другие не сводили глаз с меня. Были и те, кто крутил головой и пробовал в смятении рассмотреть всех действующих лиц.

– Что зыркаете, стрельцы? Али работы более на вас нет? Пошли прочь! Выход ваш, жалование у меня. Не отдам! – требовательным тоном кричал насильник, вставший из навозной кучи. – Полковнику Горюшкину рассказать о неповиновении? Аще полгода жалование получать не будете!

Горюшкин? Меня как переклинило.

– Горюшкин? – выкрикнул я, вставая. – Где он?

Молчание. Все уставились на меня. А вперед вылезла старушка, опиравшаяся на клюку. Это она, наверное, и стрельцов привела.

– Воскреся из мертвых! Помер жа! – недовольным голосом сказала старушка, что стояла неподалеку, потом она повернулась к стрельцам и словно оправдывалась, продолжила: – Вон тама и лежал, мертвее мертвого. Я все видела.

Мне показалось, что она даже разочаровалась, что я жив.

– Живой! Крест нательный, святой, сдержал пулю! – нашелся я, понимая, что момент не самый лучший, чтобы молчать.

Если я в эпоху существования стрелецкого войска, то тут такие дремучие суеверия должны быть, и одновременно религиозность. Что как бы ещё не сожгли на костре меня за то, что не помер.

Ведь если был мёртв – значит, нежить.

Наверное, то, что кафтан красный, мне даже на руку. Меньше видна кровь, и они не поймут, что ранение было смертельным. Ну а про крест я сказал – и… Все перекрестились. А бабулька, только что казавшаяся немощной, так отчаянно плюхнулась на колени, что я удивился, как не разломалась. Я и сам перекрестился, да и не раз.

– Попал я в него! Было за что палить, руку поднял на меня! – выкрикнул насильник. – Лежал он в луже мертвым.

– А ты… Девочку избил и хотел изнасиловать, – обвинил я голого, во всех смыслах, навозного, мужика.

И мои обвинения имели подтверждения. Мужик – голый, девчонка – в крови, прикрывается ошметками порезанного платья.

Но реакция от стрельцов удивила. Многие стыдливо попрятали глаза. Как будто лишь засмущались женской наготы. А вот то, что перед ними насильник и педофил, это что, норма?

– А чего, мужики… э… – я запнулся, понимая, что если я в другом времени, то и значение слова «мужик» тут иное. – Стрельцы! Братья! Подлеца этого под стражу взять нужно. Он же насильник! И в меня стрелял… Первым.

Молчание было мне ответом.

– Взять под стражу десятника Егора Стрельчина! Он саблю обнажил супротив меня, полуполковника вашего! – приказал голый, вонючий мужик.

И… его послушались.

– Не серчай, Егорка, токмо полковник Горюшкин с полуполковником сродственники, – сказал один из стрельцов.

– Поговори еще! Что сказано! Завтра выдавать жалование буду. За год и более! – привел, как я посмотрю, убийственный аргумент полуполковник.

Вперед вышли трое стрельцов с явным намерением исполнить приказ этого «полупопкина». А у меня из головы никак не выходила фамилия… Горюшкин… Кто же это так со мной зло шутит? Я не знаю еще этого полковника… Горюшкина, но уже его ненавижу.

– Вот так, значит, стрельцы! Правды нет у вас! А ну, стоять, сучье племя! – говорил я, пятясь.

– Егор, ну ты это… не серчай. Но слово полуголовы супротив твого… Не дури, положь сабельку! – говорил один из стрельцов, на вид самый старший, из тех, кто не спешил выполнять приказ подполковника. – А батька твой – сотник, он и рассудить поможет.

– И сотника того Стрельчина я також высеку! – упивался своей властью подполковник.

Стрельцы с недоверием посмотрели на своего командира. Не вмещалось, значит, в их головах, что Стрельчина можно высечь. А меня, значит, можно? Ну, это еще посмотрим.

– Дядька Никанор, ты ж и дядька десятнику Егору. Вот так все и спустишь? Забьют жа десятника. А как посля батьке оного в глаза смотреть будете? – у меня появился и защитник.

– Все так, дядька Никанор. Как же спустить такое злоупотреб… непотребство такое? – решил я поддержать порыв «защитника».

Вот только этот стрелец был молодым, на лице ещё пушок носил. Вряд ли такой имеет авторитет среди остальных служивых. Да и говорил этот стрелец так, чтобы не услышал подполковник, наконец, решивший надеть портки. Но клочок информации мне был подарен. У меня, ну, у того, кто я сейчас, есть отец, и он – сотник. А сотник должен быть серьезным офицером. Это капитан, ну или ротмистр.

И еще информация. Я во времени, когда еще не случилась военная реформа Василия Голицына. Еще не появились в русской армии иностранные звания. Или могли по старинке так называть… Но полуполковников путают с полуголовами.

– Что медлите, стрельцы! Да я за обиды и так накажу! Моя воля над вами и дядьки мого, полковника Горюшкина, – сказал подполковник и стремительно направился в мою сторону.

Он стал заносить саблю для удара. Делает шаг… Я ухожу в сторону и направляю свой клинок в живот насильнику. Сработал на автомате в стиле японского кен-до. Быстро, одним движением… Раз! Ого. Похоже, создал себе еще больше проблем.

Полуполковник смотрит на свою рану, видит, как плоть раскрывается и начинает литься кровь. Потом он удивленно, с недоверием смотрит в мою сторону, после – на других стрельцов, не веря в то, что случилось. Наверное, был убежден, что неприкасаемый.

И с этим видом и заваливается в навозную жижу.