Квартира была маленькая, с узким коридором, где стояли ведро и пара подсохших тряпок. Кухня – стол, плита, маленький телевизор, в углу – шкаф с занавеской, за которой, как он помнил, хранились банки с вареньем и старые книги. Тамара Павловна указала на кран, и он сразу понял: был сбит прокладочный узел, гайка сорвана, все просто – но подходящей прокладки у него с собой не оказалось. Он извинился, сказал, что вернется вечером, когда купит.

Она усмехнулась, и в этом усмешке было что-то, что узнал когда-то давно: человек, которому плохо, но он научился прятать свою слабость. – «Лучше бы у тебя, – сказала она, – было все. Но вот и так…»

Когда он встал, чтобы уйти, его взгляд случайно упал на угловой шкаф: тот самый, завешенный старым платком. Там, в полутьме, он увидел черную полосу. Подошел ближе, и луч света, попавший через трещину в шторке, выхватил стальной профиль: край обреза ружья, обмотанный тряпкой.

Его сердце слегка дернулось – не от страха, а от удивления. Обрез – старый, вороненый край, который мог рассказать истории о войне, о страхе и о том, как люди учатся жить с опасностью. Или просто ждал своего часа

– Ты что остановился? – спросила Тамара Павловна. – Ты же не из дурных, не лазь, я тебя просто кран попросила починить.

– Ничего, – пробормотал он, и осознанно отвернулся. – У тебя… а что это?

Она хмыкнула, будто отвечая на детский вопрос:

– Это от мужа осталось. В гараже ржавеет. – Ее руки дрогнули, она убрала тряпку. – А тут так… лежит. Пусть лучше и лежит здесь. С ним спокойнее, чем с полицией.

Игорь кивнул, но слова не ложились в голову. Обрез – вещь неудобная и нелепая: память о том, что было, и инструмент, который теперь и не нужен, и странно удобен. Он вспомнил рассказы отца, как в девяностые, когда деньги скакали, люди держали ружья, потому что умирали в очереди за хлебом. Теперь ружье лежало у старушки как реликвия – напоминание, что когда-то люди выживали иначе.

– Ну ладно, – сказал он. – Я вернусь. И принесу прокладку.

По дороге домой мысли его опять вертелись вокруг бумажки и штрафа. В голове выстроилась цепочка причин и следствий, простая и жестокая: пятнадцать тысяч – это не просто сумма, это плата за лекарства, это вчерашний хлеб, это еще одна выплата по ипотеке в банк, которую он не сможет оплатить. Если уволят – что останется? Дети? Кто обеспечит их? Его руки сжимались в карманах, и ладони дрожали не от холода.

На улице был почти полумрак. Ветер тянул по дворам пластиковые пакеты, а они шуршали, как черные листья. Северозаводск виделся безжалостнее, чем обычно: дома – склизкие, окна мутные от усталости. Он подумал о том, как тут, в этом городе, люди прятали от себя страх, обвешивая себя работой и табачным дымом. Он думал о том, как часто нечестность приходит сверху: «Штрафы», которые на самом деле – не наказание, а перераспределение ресурсов.

В тот вечер он еще раз заглянул в мебельный цех. Было поздно – мастер Баранов уже ушел с бумагами, но в помещении еще стоял терпкий аромат лака и свежераспиленного мебельного щита. Справедливости там не было – была готовая бумажка и терпение.

– Слушай, – сказал он, подходя к верстаку, – Паша мне сказал, что заказ был на Лихачева. Это правда?

– А что тебе до этого? – отмахнулся старик, седой столяр, который обрезал кромки. – Кто платит – тому и мебель.

Он смотрел на руки старика: в них было больше жизни, чем в документах. И вдруг внутри него что-то надломилось. Он понял, что люди, у которых была власть, делали так, чтобы не платить – и чтобы за это платили другие. Лихачев не платил жизни: он платил незащищенностью людей и позорил тех, кто и так руками держал на себе мир.

Дома Лена уже накрывала на стол, на одном из горелок грелась кастрюля. Жена посмотрела на Игоря и сразу поняла: что-то случилось.

– Что? – спросила она. – Это все правда? – спросила она, и в ее голосе было не осуждение, а усталость. Ее глаза искали спасение в нем, как будто он был той пружиной, которая могла выжать из мира немного добра.

– Да, – ответил он, – заказ был для Лихачева. И Баранов сказал… что штраф… Неизбежен.

Она молча села. Руки у нее дрожали.

Сережа в этот момент подошел и положил ему руку на колено, как маленький мир, который не просит ничего, кроме внимания. Игорь взял руку сына, и тепло внутри было не от батареи, а от простого человеческого прикосновения.

В ту ночь он не закрывал глаз. Мысли его плотно обвивали одну нить: «Если так – нужно действовать. Если нет правды – значит, будет месть, небрежно названная правосудием». Идея рождалась не как порыв хищника, не как паническая мысль: она была холодной и расчетливой, как чертеж, который он когда-то делал для станка.

Он представил дом, колонны, свет; он представил, как незаметно войдет, куда дотянется; он представил пачку денег, лежащую в столе, и как, взяв ее, вернет долг Сереже. Мысль была аморальна и ясна одновременно.

Он понял, что в голове его поселился новый план – не революция, а простая арифметика: штраф – это сорок дней голода, пачка денег – это таблетки. Он видел путь, как будто сквозь мокрую улицу сама погода пустила маршрут: от дома Тамары – к дому Лихачева; от стола – к полке; от полки – к карману. И уже от кармана – назад домой, где была Лена и дети.

В его голове этот план не звучал как предательство – он звучал как долг. Долг перед ребенком, перед тем маленьким человеком, который смотрел на него с рисунком красной машины. Это было не оправдание – факт: мир не давал выбора, он подсовывал ситуацию, где единственный выход – действовать.

Он взял полотенце с лохматым краем, обмотал им ладонь, пошел в ванну, сел на край, уткнулся лицом в ладони и впервые за долгое время плакал. Это были не тихие, понурые слезы – это был поток, который снимал тяжесть с плеч. Слезы не решали ничего, но делали мысли зверски ясными.

Когда он вышел из ванной, решимость уже была. Он говорил себе твердо: «Если завтра не получится по-человечески – возьму назад то, что уже было украдено». Он не называл это воровством; он называл это восстановлением справедливости.

И в ту ночь Северозаводск спал так же, как и всегда: трубы гудели, где-то вдалеке подвывала сирена, дворник подметал улицы и дворы, где никто не видел его труда. А в одной маленькой квартире, где был токарь, отец и муж, на столе лежал чашка с чаем и рисунок красной машины – и в этом рисунке была надежда, за которую он был готов продать свою душу, если это спасет детей.

4

Северозаводск в тот день будто решил показать Игорю, до чего может быть мерзок ноябрь. Снег – не снег, дождь – не дождь. Мокрый скользкий лед на тротуарах, серые стены домов, спины людей, уткнувшихся в воротники, будто каждый несет свой камень на горбу. Игорь шел на завод, чувствуя, что камень у него больше, чем у других.

Смена тянулась вязко, как густая мазутная жижа. Токарный станок, скрипя и дрожа, давал сбой – резец то застревал, то съезжал, оставляя на заготовке заусенцы. Мастер Баранов, как обычно, ходил вдоль ряда и рявкал на всех подряд, будто от его голоса сталь должна становиться крепче.

– Коваленко, ты чего там ковыряешься? – окликнул он Игоря. – У тебя партия вчерашняя еще не сдана!

– Станок барахлит, – ответил Игорь, вытирая пот с лба. – Подшипник, кажется, сдох. Я писал заявку в ремонтный цех.

– Писать вы все мастера, – проворчал Баранов. – Делать некому. У тебя три часа, потом сниму с тебя премию.

Он ушел, оставив за собой запах дешевого одеколона и никотина. Игорь вяло вздохнул, посмотрел на часы – до конца смены еще добрых пять часов. Он знал, что подшипник не поменяют, знал, что премии не будет, и знал, что Баранов все равно подаст в бухгалтерию бумагу с минусом.

Все уже предрешено.

Когда он возвращался домой, в крошечную двухкомнатную квартиру на окраине Северозаводска, в сумке у него лежала пачка таблеток для старшего сына. Последние. Денег на новые не было.

Жена встретила его усталым взглядом. Под глазами – синяки, волосы убраны в торопливый пучок, на плите что-то кипело, пахло перловкой и луком.

– Ну что? – спросила она тихо.

– Минус еще пять тысяч, – сказал Игорь, разуваясь. – Сняли за какой-то брак.

– Опять этот Баранов?

– А кто ж еще?

Лена молчала. Только посмотрела куда-то в сторону, словно пыталась не показать, как у нее все внутри опускается.

Старший сын лежал на диване под одеялом. На щеках у него выступили пятна, лоб горячий.

– Температура опять? – спросил Игорь.

– Тридцать девять. Я звонила врачу – не приехал. Говорят, нет машин, – ответила жена. – Сказали, сбейте сами, если можете.

Игорь подошел, приложил ладонь к лбу сына. Горячий, будто печь.

Он присел рядом, посмотрел на него – и впервые за долгое время почувствовал не злость, а что-то другое. Как будто страх сжимал его изнутри, медленно, но безжалостно.

Он встал, сделал пару шагов и опустился на табурет у окна. За окном темнело. Северозаводск горел тусклыми оранжевыми фонарями, и снегопад превратился в грязный дождь. Вдалеке гудел завод, как живой зверь.

Игорь достал пачку сигарет, но руки дрожали – сигарета выпала. Он не стал поднимать.

– Может, к Лихачеву еще раз сходишь? – сказала Лена, наливая себе остывший чай. – Он ведь и на заводе хозяин, и мебельная фирма его. Пусть разберется с этим штрафом.

– Ага. – Игорь усмехнулся. – Думаешь, он меня примет? Еще раз только посмеется.

– А ты попробуй. Скажешь – двое детей, один болен, несправедливость. Вдруг поймет?

– Люди бы поняли, – ответил Игорь. – Но он не человек. Он бог. А боги у нас денег не дают, они их забирают.

Но слова жены все же застряли где-то в голове. К ночи, когда дети уснули, он сидел у окна, смотрел, как редкие прохожие пробираются по скользкой улице, и все думал: «А что если?..».

Если поговорить спокойно, по-человечески. Не требовать, просто объяснить. Может, войдет в положение. Может, поймет.

На следующее утро он надел свое лучшее пальто – потертое, но аккуратное – и пошел к особняку Лихачева. Дом стоял у самого берега реки, за высоким кованым забором. Красный кирпич, камеры по углам, ворота с видеодомофоном. Чужая планета.

– К кому? – спросил голос в домофоне.

– К Лихачеву. Я с завода. Игорь Коваленко.

– Он занят.

– Мне на минуту. Это важно.

– Оставьте записку.

Щелк. Связь оборвалась.

Игорь постоял еще минуту, чувствуя, как холод пробирается под воротник.

Потом пошел к калитке, постучал. Из-за угла вышел охранник – плотный, лысоватый, в черной куртке.

– Сказано – нельзя.

– Мне только поговорить.

– Все так говорят.

– У меня ребенок болен, понимаете? Я не вор, не хулиган, просто… несправедливо все.

– Понимаю, – сказал охранник равнодушно. – Только с этим не ко мне. Сказано – занят.

Он повернулся и ушел обратно в будку. Игорь стоял под дождем, пока пальцы не окоченели. Потом медленно пошел прочь.

Вечером, вернувшись домой, он сел за стол и молчал. Лена спросила:

– Был у него?

– Был.

– Что сказал?

– Что занят.

И густая вязкая тишина легла между ними. За стеной кто-то включил телевизор: хриплый диктор говорил о росте промышленного производства в стране.

Игорь слушал и чувствовал, как внутри все закипает. Он понимал: его жизнь не просто тяжелая – она неправильная. Все вокруг – как будто нарочно устроено так, чтобы он всегда оставался внизу.

На третий день ему выдали зарплату. Вернее – то, что от нее осталось. Не выходило и двадцати тысяч. Списали все – удержания, штрафы, налоги. В бухгалтерии ему сказали:

– Подпиши, Игорь Иванович. И не переживай. Может, в следующем месяце вернем часть.

Он подписал. Не потому, что согласен, а потому что знал – спорить бесполезно.

Возле проходной он встретил Баранова. Тот стоял в окружении двух других мастеров, рассказывал анекдот и хохотал. Увидев Игоря, прищурился:

– Ну что, герой, к Лихачеву сходил? Помог тебе твой бог?

– Не помог, – ответил Игорь тихо.

– Значит, сам виноват. Меньше бы косяков было, не пришлось бы бегать.