София Фиялова: Село

Много месяцев назад

Было тихо. Настолько, что можно было уловить, как с самой границы села ещё тянулся в воздухе глухой гул замершего колокола – даже не отзвук меди, а отголосок израненной памяти.

Много лет назад он звонил каждый день – ясно и заливисто – приглашая на службу и призывая радоваться, когда приходила пора очередного праздника. Тогда он впускал в людские сердца надежду и солнечный свет. А теперь – почти всегда молчал, и если решался подать голос, то в нём не было ни капли прежней весёлости. Только предупреждение.

Пожилая женщина сидела у окна, низко склонив голову, и подслеповато вглядывалась в густую темноту: фонари не горели, ни одно соседское окно не роняло на землю узкой полоски света. Казалось, кто-то поставил на село перевёрнутый чугунный горшок и придавил его, запечатав внутри ночь, дома и её саму.

Где-то там, за пределами этой скорлупы, сейчас гуляли люди, упрямо тянули вечерние игры дети, смиренно переговаривались телевизоры и радио, мерцали огни городов, посёлков, деревень и других сёл. Свободных. Живых.

А здесь – чёрная пустота, сжатая и плотная, как ткань, которой укрывают покойников. И только иногда за внешней стеной рождался тихий, густой, как мокрый кашель, выдох, а за ним – мягкий, крадущийся шаг, от которого в животе холодком отзывалось понимание: они рядом.

Приношение он в этот день не взял, и теперь в самом тёмном углу дома стояли миска с зачерствевшим хлебом и крынка с молоком, которое наверняка уже начало киснуть. Когда-то она бы сделала из него творог – не потому, что хотела, а потому, что жизнь требовала. Но теперь… Теперь это был знак. Приношение не принято. А значит, ждать больше нечего. Терпеть – тем более.

Она поднялась медленно, будто оживляя в себе весь пройденный путь. Накинула серый, обвисший платок, запахнула вытертую телогрейку, хотя знала – там, куда идёт, не холодно. Она давно уже не чувствовала ни холода, ни тепла, ни радости. Они высосали всё, оставив только самое ценное для них. То, чего у неё уже недоставало сил им предоставлять.

Входная дверь хлопнула – лениво, почти вежливо, – и ночь приняла её в свои пахнущие осенью объятья.

Она слышала их. Они шли за ней, но не рядом: по обочинам, за углами домов, в тенях. Не торопили, не подталкивали. А если бы подошли вплотную – что тогда? Она даже не пыталась додумывать. Что могла – уже давно предположила, проанализировала, отвергла и приняла, а сейчас мысли казались лишними: оставалось только шагать.

Когда она сворачивала из двора направо, краем глаза увидела, как блеснула в мерцании луны гладь пруда – мирная, если не вглядываться. А вглядываться больше не хотелось – зачем? Чего она там за столько лет ещё не разглядела?

Колокол вновь ударил: сначала один раз, а потом ещё и ещё – быстрее, гулче, надрывнее. Так, что казалось – не он это звонит, а сама земля, уставшая видеть то, что творилось на ней все эти долгие годы. Не так он звучал раньше. Даже в минуту скорби.

Она чувствовала, как с возвышающейся на холме за её спиной колокольни на неё уставились два перепуганных до смерти глаза, не понимающих и одновременно прекрасно понимающих, что она собралась сделать. Помимо невидимого в ночи звонаря, в неё наверняка упирались взгляды ещё двоих людей, выглянувших из-за штор, из-за мутных стёкол окон. Но не скрипнула доска, не отворилась дверь, не разрезал полночную тишину голос. Тоже смирились. Ну и пусть. И чёрт с ними.

Дома медленно проплывали мимо тёмными осколками прежней жизни, но рассматривать их у неё не было мочи. Она знала, что увидит, если решит оглядеться или обернуться. Они будут вокруг неё – наблюдать, но не трогать. Им и самим, сволочам, интересно. Так ведь ещё никто не делал. Никогда.

Колокол зашёлся в истерическом вопле, умоляя её вернуться за крепкий засов, где можно было сидеть, уткнувшись в ладони, и делать вид, что за окном – просто ночь. Но пруд давно канул в темноту, улица иссякла, и грунтовка, сжавшись до узкой, утоптанной ленты, начала спускаться к чёрной кромке леса, где земля становилась мягче, а воздух – плотнее и тяжелее.

Деревья, уже почти обнажённые, встретили её мёртвой тишиной, от которой заныло в висках – шаги следовавших за ней затихли на опушке. Колокол, спотыкаясь, глох: лес, вставая непроницаемой стеной между ней и селом, зажимал в своей коре звуки. И в этом безмолвии она впервые за много лет услышала собственное сердце – ровное, стучащее без паники, как у человека, которому больше нечего терять.

Когда сосна с двойным стволом встретилась ей в третий раз, она поняла: началось. Память вспыхнула на короткий миг: лето, она ещё молодая, с детьми… Они собирали грибы и смеялись, шутили, что это дерево похоже на сестёр, обнявшихся от страха. Тогда она не думала, что лес может быть живым. А теперь знала.

Лес стал плотнее, тропа – едва различимой; редкие листья, что ещё цеплялись за ветви, зашумели. Ветви закачались, а от внезапного вихря дышать стало труднее. Какой ветер в таких местах? Тут и кроны густые, и деревья стоят плотно, едва не обнявшись и не пропуская под свои ветви ни воздух, ни слабое подмигивание звёзд. Придумает же.

Где-то справа захохотало – зло, протяжно и так громко, что она едва подавила желание закрыть уши руками, как в те ночи, когда она лежала без сна, слушая, как кто-то тихо шуршит за дверью. Но она только сжала пальцы в кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Она не оглянулась, не сменила направления, не позволила ни телу, ни лицу дрогнуть. Потому что ей было предельно ясно: поворот головы – это признание их власти.

Запах леса тоже изменился: на место свежести хвои пришла прелая вонь – такая, как если бы под ногами лежала не подстилка из листьев, а стянутая со скотины шкура, оставленная гнить в зной.

Потом её толкнуло в правый бок. Через несколько шагов – в левый. Она слышала его, чувствовала, как он обходит её, оглядывает, скрываясь при этом в черноте ночи. Он знал, что она не побежит, а потому смаковал этот момент.

Когда сосна с двойным стволом появилась перед ней в четвёртый раз, она поняла, что круг замкнулся. И правда: ветер стих, лес вновь стал неподвижным свидетелем того, что происходило в его тени. За её спиной раздались шаги – уже не одного-двух преследователей, а множества.

Она знала: это не жертва, не дар и не сделка. Никто не звал её. Она пришла сама – не от безысходности даже, а от тошнотворного пресыщения всем, что здесь происходило. Она устала быть загнанной, вечно дрожащей тенью в чужой охоте. Ей надоело дёргаться от каждого шороха, от каждого взгляда, прятаться, как мелкая лесная тварь, которую гонят по кругу ради забавы.

Единственный соратник, единственный друг, на которого можно было положиться… Тот, с кем она столько лет делила невыносимое бремя знания, ту горькую привилегию видеть больше, чем остальные, и пыталась хоть как-то остановить бесконечную, словно нарочно раскручиваемую череду несправедливых и горьких событий… Оказался не тем, кем она его считала. Всё, что они вместе прожили, всё, что переждали и выстояли плечом к плечу – всё это вдруг обесценилось одним коротким, почти случайным откровением.

Внутри клокотали вопросы, на которые уже не хотелось искать ответов: он предавал всегда или только сейчас? Он был ей другом, потому что хотел помочь, или потому что так было удобнее? И если даже самый близкий из оставшихся оказался чужим – то есть ли вообще на свете кто-то, кому можно верить?

И, может быть… Нет, именно поэтому она и пришла сюда. Когда нет поддержки и веры, всё остальное перестаёт иметь смысл. А значит – это конец.

Сегодня её вела только собственная воля – и последнее право, которое у неё осталось: самой решить, как закончится её путь. Обратной дороги не существовало, и в этом не было ни трагедии, ни жалости. Только ясность.

Она остановилась, медленно развернулась, зная, что этот поворот будет последним её движением. И она вскинула голову, глядя на них не со страхом, а с вызовом.

Деревья склонились к ней.

И тьма сомкнулась.

Глава 1. За границей леса

Ровный асфальт закончился, растворившись в пересохшей насыпной дороге – одной из таких, которыми страна испещрена вдоль и поперёк. Солнце уже почти коснулось горизонта, и его угасающие лучи не столько освещали, сколько лениво скользили по верхушкам деревьев, не решаясь напрямую взглянуть на эту тесную проезжую полосу.

Было странно тихо – даже мотор бормотал приглушённо, как-то нехотя, точно не решаясь нарушить вязкую вечернюю глушь. Навигатор уже давно смолк, устав повторять одно и то же, и Вере не оставалось ничего, кроме как смотреть вперёд – на багажник «Жигулей» Петра, покрытый засохшими разводами.

Пожалуй, именно из-за этого безмолвия в её памяти всплыл голос Димы. Не обрывающий мысль, а мягкий и почти прозрачный – эхо давнего разговора, в котором они ещё говорили о будущем, не боясь спугнуть:

– Однажды перестанем откладывать жизнь и купим маленький дом. Такой, чтоб лес рядом, – сказал Дима, глядя на дорогу перед собой. Пролетающие мимо огни фонарных столбов плясали на его профиле. – Или вода. Главное – чтобы тихо.

– И чтоб не очень далеко от цивилизации, – возразила Вера.

– Необязательно, – засмеялся он. – Ты привыкнешь. Зато тишина будет настоящая, – его пальцы крепче сжали руль.

Вера поморщилась, отгоняя это воспоминание прочь – неловко, с досадой, но не до конца.

Она знала – таких моментов уже не будет: однажды всё изменилось. Они разошлись не со ссорой, не с громкими словами, а так, как разделяются пути на развилке: сначала кажется, что это временно, что скоро тропы снова сойдутся, а потом становится ясно – нет, новая встреча случится нескоро. И всё, что у Веры осталось – редкие, всё более блёклые образы, в которых он ещё был рядом с ней.

Из открытого водительского окна Петра вылетела крошечная, дрожащая от встречного ветра искорка непотушенного сигаретного окурка. На мгновение она повисла в воздухе, но тут же потухла и, потеряв жар, упала в бурую пыль.

Вдруг ветки деревьев с обеих сторон всколыхнулись от порыва ветра. Это было не лёгкое дуновение, а резкий, плотный толчок воздуха, как будто кто-то невидимый прошёл по обеим обочинам одновременно. Дорожная пыль рванулась вверх, клубами закрутилась в золотисто-серой дымке и слилась с той, что и без того поднималась из-под колёс двух машин.

Переноска на пассажирском сиденье дёрнулась так резко, что пластиковые стенки издали жалобный скрип. От неожиданности Вера невольно вздрогнула, и еë пальцы сжались на руле чуть сильнее, чем было нужно. Скосив взгляд, она увидела, что Шерлок – её британский кот с тяжёлым взглядом и капризным характером, названный ею когда-то в шутку в честь сэра Артура Конан Дойла и его великого сыщика – уже не спит.

Он поднялся на лапы, напрягся, прижался к решётке переноски и уставился прямо вперёд, в ветровое стекло. Шерсть на его загривке встала дыбом, а из горла вырвалось низкое, сиплое шипение – яростное предупреждение, каким он встречал только тех, кто переступал границу его маленького кошачьего мира.

– Ты чего? – спросила Вера, имевшая стойкую привычку ждать от кота ответа. – Всё же нормально, скоро приедем, – она вновь посмотрела вперёд. – Господи!

Красные габаритные огни впередиидущей машины дёрнулись в сторону и исчезли. Взвизгнули шины, и где-то слева раздался глухой, неприятный хруст. Вера только в последний момент успела выкрутить руль и чудом избежала удара о багажник «Жигулей», что столько часов маячил впереди неё, как тихий, упрямый проводник.

Хлопнула водительская дверь. Тишина вновь окутала дорогу, прерываемая только торопливыми шагами Веры и ровным, чуть натужным гулом двух всё ещё работающих моторов. Если бы не пыль, висевшая над дорогой, можно было бы поверить, что никакого внезапного порыва ветра и вовсе не было.