Позади Веры что-то едва слышно зашуршало. Она обернулась мельком, почти автоматически, и увидела только дорогу, уходящую вдаль, пышущие зеленью кроны и пустые кюветы. Может, сорвалась ветка. Может, это была мышь или ёж. А может, и вовсе показалось.

– Всё в порядке? – спросила она, глядя на Петра, уже выставившего ноги на землю и тяжело опирающегося на ручку открытой двери автомобиля. – Что случилось? Ты как?

Он поднял глаза на Веру, и в его взгляде отразилось что-то такое, что не вязалось с его привычной невозмутимостью – скорее растерянность или недоумение, смешанное с едва заметной настороженностью.

– Всё нормально, – Пётр выдохнул и вытер лоб тыльной стороной ладони. – А ты не видела?

Вера обошла машину спереди и облегчённо выдохнула. Автомобиль Петра, хотя и развернулся на дороге и теперь стоял чуть ли не поперёк её, всё же не влетел в дерево, а только упёрся в особенно близкие к проезжей части ветки. Листья их колыхались, чуть задевая металл.

– Что не видела? – переспросила она, возвращаясь к водительской двери.

Пётр оставался в той же позе, уставившись в землю. Когда Вера задала этот вопрос, он поднял голову. Глаза его задержались на ней на секунду дольше обычного, но ответ прозвучал не сразу: точно он перебирал слова, ища те, что не прозвучат слишком нелепо.

– Мужика. Посреди дороги стоял. Нет, не видела? – Пётр вышел из машины и оглянулся, что-то ища в сгущающихся сумерках. – Точно не видела? – зачем-то переспросил он.

Вера растерянно обернулась, с каким-то невольным напряжением провернула корпус. Её взгляд скользил по темнеющему лесу, где кроны уже сливались в сплошную массу; по пыльной обочине, по самой дороге, уже начинавшей терять в полумраке чёткие очертания.

– Да нет тут никого, – наконец сказала она, стараясь, чтобы голос звучал буднично. – Я же прямо за тобой ехала, увидела бы. Показалось, может?

Пётр молчал ещё несколько мгновений, продолжая бесцельно вглядываться в немую пустоту. Вера уже хотела напомнить о себе, но он вдруг чуть повёл плечами, будто отгоняя мысли, и медленно обернулся к ней. Что-то решив для себя, он почти незаметно кивнул – то ли соглашаясь с её словами, то ли просто ставя точку в разговоре, который не хотел продолжать:

– Наверняка показалось. Долго едем. Ладно, – он махнул рукой в сторону машины Веры. – Сдай чуть назад, я выеду. Минут пять ехать осталось.

Пётр не обманул – совсем скоро лес расступился, и зелёный коридор, долго тянувшийся по обе стороны их пути, оборвался. Два автомобиля, один за другим, вынырнули из прохладной тени на пригорок – в тёплое, чуть ослепительное золото уходящего дня. Здесь дорога мягко изгибалась, ленивой линией спускаясь к рядам домов, чьи крыши и стены ловили последние дрожащие отблески заходящего солнца.

Справа на том же холме, с которого они, не останавливаясь, поехали вниз, чернели развалины: перекошенный, обугленный остов какого-то большого строения и – чуть в стороне от него – шпиль, одиноким перстом прорезавший небо. Вера притормозила, невольно засмотревшись на темнеющие очертания обломков, и вдруг поняла, что это церковь. Или, точнее, руины церкви – с колокольней, чудом не пострадавшей.

Что-то в груди странно шевельнулось от этого зрелища. То ли из-за того, что от подобных развалин всегда веет будущим, которому не суждено случиться. То ли из-за того, как резко и почти вызывающе контрастировали два этих строения: разрушенное и совершенно целое. В этом соседстве было что-то неуютное.

– Странно, – подумалось Вере, когда она вновь посмотрела на дорогу и чуть ускорилась, догоняя машину Петра. – В прошлый раз не обратила на это внимание.

Через пару минут Пётр свернул влево, плавно сбросив скорость, и остановился у крепкого, но видавшего виды деревянного забора на кирпичных столбиках. Вера, чуть притормозив, взяла правее, заглушила мотор и тут же подняла взгляд на место, к которому ехала столько часов – к финальной точке маршрута, за которой должно было начаться что-то новое.

Небольшой деревенский дом стоял у границы леса, немного в стороне от главной улицы, отвёрнутый от остального села, как непрошеный родственник на семейном фото. Покосившийся забор, старая калитка с проржавевшим замком, облупившаяся синяя краска, выцветшие резные наличники, которые когда-то, возможно, были гордостью хозяев. Всё – как на фото в объявлении. И всё – как ей запомнилось в тот раз, когда она приехала сюда месяц назад, чтобы «просто посмотреть».

В водительское стекло негромко постучали, и Вера вышла из машины, ощутив, как после долгой дороги ноги нехотя принимают вес тела. Пётр стоял рядом, оперевшись ладонью о капот её машины, и смотрел туда же, куда и она минуту назад – на дом, притаившийся в тени старой, кряжистой яблони.

– Привыкай, – сказал он. – Если что, я – напротив.

Поздние летние сумерки уже окончательно накрыли село, неотвратимо стирая цвета. Всё вокруг уходило вглубь сна: не было слышно ни собачьего лая, ни приглушённых разговоров за заборами, ни даже случайного скрипа калитки или сухого треска старой доски. Воздух держал в себе лишь ровный стрекот кузнечиков и редкие, ленивые карканья ворон где-то на окраине.

– А где все? – спросила Вера, и её голос прозвенел чуть громче, чем хотелось, и расползся по улице. – Слишком тихо. Как будто люди прячутся.

– Не как будто, – ответил Пётр. – Тут всегда так. Ночью – по домам. А если кто и бродит – лучше его не видеть.

Вера взглянула на него с лёгким недоверием – не насмешкой, нет. Скорее с попыткой уловить, шутит ли он. Но лицо Петра оставалось серьёзным – как будто он говорил не о странной прихоти села, а о законе, что действовал здесь испокон веков и не требовал доказательств.

– Когда я был маленький, – продолжил Пётр, глядя куда-то за Верино плечо, – село было другим. Жили, как все. Но всегда была граница. Вот за этот ручей, например, нельзя ходить, – он указал куда-то вправо, и Вера оглянулась. – Потому что «вода чужая». В лес – только днём. А в баню – не позже девяти.

– И ты слушался? – спросила Вера, и прозвучало это именно так, как должно было – это были слова городского человека, впервые услышавшего новое суеверие.

– Конечно, – кивнул Пётр. – А чего ты удивляешься, что никого нет? Поздно уже. Все по домам разошлись. Что им, с фанфарами тебя встречать? – хмыкнул он без веселья. – Хотя и правда странно, обычно хоть кто-то выходит.

Он бросил взгляд на улицу – такой, словно у него всё ещё оставалась призрачная надежда, что где-то в глубине этой неподвижной летней ночи мелькнёт знак чьего-то присутствия: силуэт на крыльце, едва различимая фигура у ограды, тень в окне. Но ни один шорох не выдал живого. Даже редкие фонари стояли безжизненными столбами, так и не решившись зажечься.

– Ты в дом заходи, не шастай тут в темноте одна, – добавил Пётр после паузы. – Серёга говорит, тут волков видели в прошлом месяце. Чего судьбу испытывать?

Позади них хлопнула дверь, и звук заставил обоих обернуться. Дом у пруда, чуть дальше по улице, вспыхнул жёлтым светом в одном из окон, и этот мягкий, но неожиданно тёплый прямоугольник напомнил Вере: это село не мёртвое, в нём всё ещё бьётся чьё-то тихое, укрытое от посторонних глаз существование.

Пётр, оставив собеседницу наедине с её невысказанными вопросами, коротко махнул рукой в знак прощания и зашагал в сторону дома, возле которого припарковал машину. Походка его была ровной и неторопливой, как у человека, который уже много лет проходит одну и ту же дорогу и знает каждую неровность на своём пути.

Петру было лет пятьдесят. Это был высокий, худощавый мужчина с пронзительными серыми глазами, небрежной щетиной и висками, слегка подёрнутыми сединой. В первую встречу он показался Вере молчаливым и нелюдимым, особенно на фоне его сестры – Светы – яркой карьеристки, истинной жительницы большого города.

Когда Пётр вошёл в комнату, Серёга, развалившийся на стуле, медленно повернул голову, мимоходом кивнул ему – больше для подтверждения: «Вижу, пришёл», – и снова уставился в окно. За стеклом ночь вступала в свои права, а за тонкой линией улицы стоял дом у воды – в нём всё ещё горел свет, вспыхнувший всего минуту назад.

– Давно она не появлялась, – заметил Серёга, даже не подумав об обычных словах приветствия. – Тебя, родимого, ждала.

Пётр поморщился, шагнул к столу, тяжело опустился на стул, и, не глядя в сторону собеседника, буркнул с беззлобным раздражением:

– Да иди ты.

Пётр скрестил руки на груди, всем своим видом давая понять: он не собирался втягиваться в старые разговоры, в эти бесконечные круги, по которым они ходили уже не первый год. Мол, всё, что можно было обсудить, обсудили давным-давно – и не раз, и не два, – и всё равно упирались в одну и ту же стену. Новых выводов тут не будет, а значит, нет смысла сотрясать воздух и тратить слова.

– Привёз? – не отставал Серёга.

– Сама приехала, на своей машине.

– И останется?

– А чего ей не остаться?

Серёга фыркнул, и в этом звуке засквозило что-то вроде иронии – то ли над Верой, то ли над Петром, а может, над селом, которое виртуозно умело перемалывать чужие надежды. Его загрубевшие пальцы с тёмными линиями под ногтями скользнули по столешнице, нащупывая рюмки.

Он наполнил обе, криво улыбаясь в сторону Петра, и покачал головой – в такт каким-то мыслям, что звучали у него в голове, но вслух не произносились. Пододвигая рюмку к Петру, он всё же сказал, негромко, но с явным уколом:

– Потому же, почему ты отсюда умотал. И Светка. И мать твоя.

Пётр дёрнулся, но ничего не сказал, только задумался. Он поднял рюмку, выпил молча, не чокаясь, и отломил кусок хлеба, но не стал есть – только медленно перекатывал его в пальцах, разминая рыхлый мякиш, пока тот не стал упругим комком.

– Вот не надо, – сказал наконец он. – Про мать – не надо, – Пётр пристально смотрел в стол. – У тебя хоть свет не мигает. А там… – он кивнул сквозь стену, туда, где в сумерках стоял дом, который Пётр совсем недавно продал. – А там как будто мать до сих пор ходит, – закончил он почти шёпотом.

Вера в те минуты поставила на крыльце сумки и на мгновение застыла, не решаясь зайти внутрь. Среднего роста, с худощавыми плечами и тонкими, чуть нервными руками, которые всегда находили себе занятие – то закрутят прядь волос, то постучат по столу ногтем – это была женщина с регулярно собранными в небрежный пучок тёмно-русыми волосами, узким лицом, чуть выдающимися скулами, прямым носом и внимательным взглядом темно-карих глаз.

Ей этим летом должно было исполниться тридцать лет. Рубеж, про который одни говорят «всё только начинается», а другие – «пора бы уже определиться». Вера и сама, пожалуй, чувствовала на себе его влияние. Может, это был кризис, может, выгорание. Хотя, если быть честной, дело, скорее всего, было в Диме.

Вера старалась о нём не думать. Старалась – и всё равно думала, как бы плотно ни закрывала эту дверцу в памяти. Мысли о нём всплывали сами, без спроса, липли к каждому мгновению тишины, и каждый раз показывали: невозможно вычистить из себя то, что успело стать частью твоей сути.

В какой-то момент их с Димой разговоры оборвались – не было звонков, переписок, привычных шуток на грани. Только этот застывший пробел, который никем другим заполнить не вышло. И где-то глубоко внутри она знала: сколько бы времени ни прошло, он всё равно останется в её душе, но уже не вернётся.

Всё это постепенно, незаметно для неё самой, сложилось в одно простое, но упорное желание: найти дом в глухой деревне, запереть городскую квартиру на ключ и сбежать так далеко, чтобы шум и лица привычной жизни остались в другой, чужой реальности. Уехать туда, где никто не знает её имени, где можно выключить телефон и положить его в ящик, забыв о нём на неделю, где вместо бесконечной жвачки новостей и тревожных мыслей будет покой, способный перекрыть внутренний шум.