Он увидел десять страниц из Книги Бытия, снабженных изображениями, никак не младше семисотого года от Рождества Христова. Далее располагался полный набор иллюстраций из Псалтири английского исполнения – самого изящного, какое только мог предложить тринадцатый век; и – пожалуй, самое великолепное – двадцать исписанных унциальным шрифтом страниц на латыни, которые, как ему тут же подсказали несколько замеченных тут и там слов, определенно принадлежали какому-то очень раннему неизвестному святоотеческому трактату. Возможно, это был фрагмент «Изложения изречений Господних» авторства Папия Иерапольского – утерянного трактата, следы которого обрываются в двенадцатом веке в Ниме?^[4] Так или иначе, он твердо решил: эта книга должна вернуться вместе с ним в Кембридж, даже если ему придется посулить за нее все свои сбережения и оставаться в Сен-Бертране, пока деньги не придут в местный банк. Он поднял взгляд на старика, пытаясь угадать по выражению его лица, можно ли надеяться, что книга продается. Ризничий был бледен, его губы беззвучно шевелились.

– Если месье будет угодно долистать до конца… – проговорил он наконец.

Что ж, месье продолжил листать, на каждом развороте находя все новые сокровища. В конце книги он обнаружил два листа бумаги, значительно более новых, чем все увиденное до этого, что весьма его озадачило. Он решил, что эти два листа – современники беспринципного каноника, который, несомненно, разграбил библиотеку сен-бертранского капитула, дабы составить этот бесценный альбом. На первом листе содержался тщательно нарисованный план, в котором любой посвященный моментально узнал бы южный неф и галереи местного собора. План дополняли любопытные знаки, похожие на символы планет, а по углам стояло несколько слов на иврите; в северо-западном углу галереи золотой краской был нарисован крест. Начертанные под планом несколько строк на латыни гласили следующее:

«Responsa 12mi Dec. 1694. Interrogatum est: Inveniamne? Responsum est: Invenies. Fiamne dives? Fies. Vivamne invidendus? Vives. Moriarne in lecto meo? Ita». («Ответы от 12 декабря 1694 года. Вопрос: Я найду его? Ответ: Найдешь. Я разбогатею? Разбогатеешь. Я стану объектом зависти? Станешь. Я умру в своей постели? Да».)

– Славный образец записей охотника за сокровищами – на память приходит младший каноник Куатремейн из «Старого собора Святого Павла»^[5], – отметил Деннистаун и перевернул страницу.

Увиденное далее немало поразило Деннистауна, как часто он признавался мне, – он никогда и не представлял себе, чтобы рисунок или картина могли произвести на него настолько сильный эффект. И, хотя изображение, которое он увидел, более не существует, у меня имеется его фотография, которая полностью оправдывает его реакцию. Это был выполненный сепией рисунок конца семнадцатого века, воплощавший, как вам может показаться вначале, библейский сюжет, поскольку архитектура (сцена разворачивалась в помещении) и фигуры людей имели тот полуканонический облик, который художники две сотни лет назад считали приличествующим для иллюстраций к Библии. Справа на троне, поднятом на двенадцать ступеней, восседал царь; над троном нависал балдахин, а по бокам стояли воины. Вне всяких сомнений, это был царь Соломон. Подавшись вперед, он вытянул скипетр в повелительном жесте; на лице его читались ужас и отвращение, однако лежала на нем также печать надменной властности и уверенности в своем могуществе. Однако левая половина рисунка выглядела куда более странной и сразу же приковывала к себе взгляд. Перед троном стояли четверо воинов, окружая согбенную фигуру, которую я опишу через мгновение. Пятый воин лежал на полу мертвый: шея его была неестественно изогнута, глаза выпучены. Четверо стражников смотрели на царя. Выражение ужаса на их лицах читалось еще более явственно; на самом деле, казалось, лишь безоговорочная вера в своего господина удерживает их от бегства. Всеобщий страх вызвало, очевидно, существо, скрючившееся на полу между ними. Как бы я ни старался, мне не удается в полной мере выразить впечатление, которое это создание производило на всякого, кто его видел. Помнится, как-то раз я показал фотографию рисунка одному профессору морфологии – человеку, я бы сказал, необычайно здравомыслящему и лишенному воображения. Тот решительно заявил, что до конца вечера не желает оставаться в одиночестве, а после признался мне, что еще много дней не смел затушить свет перед тем, как ложиться спать. И все же я могу попытаться общими штрихами набросать основные приметы существа. Поначалу смотрящий замечал лишь копну жесткой свалявшейся черной шерсти; следом становилось ясно, что она покрывает пугающе худое, как скелет, тело, на котором, словно тросы, натянуты мышцы. Ладони были тускло-серые, покрытые, как и остальная поверхность кожи, длинной, жесткой шерстью, а пальцы увенчивались отвратительными когтями. Раскрашенные ярко-желтым глаза с непроглядно-черными зрачками буравили сидящего на троне царя взглядом, полным звериной ненависти. Представьте себе, что будет, если придать человеческое обличье одному из тех ужасных пауков-птицеедов, что водятся в Южной Америке, и наделить его интеллектом чуть ниже человеческого – и вы получите некоторое слабое представление о страхе, который внушает сие отвратительное чудовище. А еще все, кому я показывал фотографию, неизменно говорили одно: «Это нарисовано с натуры».

Как только отхлынула первая волна неодолимого испуга, Деннистаун украдкой взглянул на хозяев дома. Ризничий прятал лицо в ладонях; его дочь, подняв взор к распятию на стене, неистово перебирала четки.

Наконец вопрос был задан:

– Вы продадите мне эту книгу?

После новых колебаний и неожиданного прилива решительности, который Деннистаун уже наблюдал ранее, прозвучал долгожданный ответ:

– Если месье угодно.

– Сколько вы за нее просите?

– Двести пятьдесят франков.

Деннистаун пришел в замешательство. Даже совесть коллекционера – и та иногда дает о себе знать, а его совесть очерствела куда менее, чем у бывалых охотников за редкостями.

– Любезный мой! – принялся увещевать он. – Ваша книга стоит гораздо больше, чем две с половиной сотни франков, уверяю вас! Гораздо больше!

Но ответ был неизменным:

– Я возьму за нее двести пятьдесят франков и не более.

Что ж, в самом деле, как не ухватиться за такой шанс! Деньги были уплачены, чек подписан, в честь сделки подняли бокал вина, и после этого ризничий словно стал другим человеком. Он перестал горбиться и бросать за спину тревожные взгляды, а однажды даже рассмеялся – или, во всяком случае, попытался это сделать. Наконец Деннистаун поднялся.

– Окажет ли месье мне честь, разрешив проводить его до гостиницы? – спросил ризничий.

– О нет, благодарю вас! До нее меньше сотни ярдов, дорогу я знаю, да и луна светит ярко.

Ризничий повторил свое предложение еще раза три-четыре и выслушал столько же отказов.

– Что ж, тогда месье позовет меня, если… если появится повод. Ему лучше держаться середины дороги – края очень каменистые.

– Всенепременно, – отозвался Деннистаун, которому не терпелось изучить свой трофей в одиночестве, и, зажав книгу под мышкой, направился в коридор.

Тут на его пути оказалась дочь ризничего. Она была взволнована и, казалось, решила сама немного поторговаться – возможно, подобно Гиезию, желая «взять что-нибудь» с чужеземца, которого пощадил ее отец.

– Серебряное распятие и цепочка на шею… не соблаговолит ли месье принять?

Деннистауну, честно говоря, не было от этих безделушек особого проку.

– Чего же мадемуазель просит взамен?

– Ничего – ничего в целом свете. Пускай месье их забирает просто так.

Все это и еще многое другое она произнесла столь несомненно искренним тоном, что Деннистауну оставалось лишь рассыпаться в благодарностях и позволить надеть цепочку себе на шею. Ему все отчетливей казалось, будто он сослужил отцу и дочери какую-то службу и теперь они едва ли знают, как ему за нее отплатить. Когда он спускался с крыльца со своей покупкой, они стояли в дверях, глядя ему вслед, и не уходили до тех пор, пока он не помахал им на прощание с порога «Красной шапочки».

Закончив ужинать, Деннистаун заперся в номере со своим приобретением. Как только он поведал хозяйке трактира, что побывал у ризничего и купил у него старую книгу, женщина начала проявлять к нему недюжинный интерес. А еще ему показалось, что он слышал, как она и вышеупомянутый ризничий торопливо шепчутся в переулке за окном salle à manger^[6], причем закончился их разговор фразой, похожей на «Пьер и Бертран будут спать в доме».

В то же время его все более и более охватывало странное и неприятное чувство – должно быть, нервная реакция на испытанную поначалу радость от находки. Так или иначе, его не отпускало ощущение, будто позади кто-то есть, и он чувствовал себя гораздо комфортнее, сидя спиной к стене. Но это неудобство, конечно же, меркло по сравнению с очевидной ценностью приобретенного им собрания. И вот, как я уже сказал, он остался один в своей спальне и принялся осматривать сокровища каноника Альберика, среди которых каждую минуту находил что-нибудь еще более восхитительное.

– Благослови Боже каноника Альберика! – воскликнул Деннистаун, имевший застарелую привычку разговаривать сам с собой. – Кто знает, где он сейчас! Господи! Хотелось бы мне, чтобы здешняя хозяйка смеялась как-то повеселее; а то кажется, будто в доме мертвец. Еще полтрубки, говоришь? Да, думаю, не повредит. Что же за крестик с такой настойчивостью вручила мне юная особа? Работа, пожалуй, прошлого века. Скорее всего. Не слишком удобно таскать его на шее – уж больно тяжел. Наверняка ее отец носил эту штуку долгие годы. Пожалуй, стоит почистить, прежде чем убирать в ящик.

Сняв распятие, он положил его на стол, и тут вдруг его внимание привлек некий предмет, лежащий на красном сукне возле его левого локтя. С бессчетной быстротой в уме Деннистауна пронеслись две-три догадки о том, что это может быть.

– Перочистка? Нет, откуда ей взяться в этом доме. Крыса? Нет, слишком черна. Большой паук? От души надеюсь, что это не… нет. Боже мой! Рука! Рука, точно как на том рисунке!

Еще одно бесконечно короткое мгновение он смотрел на нее. Тусклая, бледная кожа, под которой скрывались лишь кости и мускулы возмутительной мощи; жесткие черные волосы, слишком длинные, чтобы расти на человеческой руке; ногти, резко загнутые на кончиках пальцев – серые, грубые и ороговевшие.

Он вскочил; сердце его стискивал смертельный, неописуемый ужас. Существо, левая рука которого лежала на столе, начало распрямляться во весь рост за спинкой его стула; правая рука твари нависала над головой Деннистауна. Изодранная темная накидка, жесткая черная шерсть – все выглядело точно таким, как на рисунке. Нижняя челюсть казалась узкой и – какие же подобрать слова? – недоразвитой, словно звериная; за черными губами виднелись зубы; нос отсутствовал. Но самой кошмарной чертой его облика были горящие желтым огнем глаза с угольно-черными зрачками, светившиеся ненавистью и желанием уничтожить все живое. В них читалось подобие разума – выше звериного, но ниже человеческого.

Это ужасное зрелище вызвало у Деннистауна сильнейший физический страх и одновременно глубочайшее душевное отвращение. Как ему быть? Что он может сделать? Впоследствии он так и не сумел вспомнить толком, какие слова произнес, но твердо знал, что что-то сказал и слепо потянулся за серебряным распятием. От осознания того, что демон движется в его сторону, Деннистаун испустил крик – вопль зверя в ужасной агонии.

Пьер и Бертран – двое коренастых ребят, прислуживавших в трактире, – ворвались в комнату, но никого не увидели, однако ощутили, как нечто проскользнуло мимо, оттолкнув их в стороны. Деннистауна они нашли без чувств и просидели с ним всю ночь, пока около девяти утра в Сен-Бертран не явились его оксфордские приятели. К этому времени хоть нервное потрясение отступило не до конца, но он уже почти пришел в себя, и друзья поверили его рассказу – однако лишь после того, как своими глазами увидели рисунок и побеседовали с ризничим.

Почти на заре тот под каким-то предлогом явился в трактир и с глубочайшим интересом выслушал рассказ о случившемся от хозяйки. Никаких признаков удивления он не выказал.