Да и потом, кому на самом деле было надо, чтобы она написала роман? В мире пруд пруди людей, якобы пишущих романы. Джейку прохода не давали люди, пишущие их или заявлявшие, что пишут их, или хотевшие однажды написать их или написавшие бы, будь у них время, или няня, или богатые родители, или верящая в них вторая половинка, или своя комната (как у Вирджинии Вулф), или если бы их ужасный родственник или бывший супруг, или бывший коллега уже окочурился и не мог бы засудить их за роман, как-бы-типа основанный на их жизни! И это если говорить только о тех, кто вообще не написал ни строчки; а ведь были еще люди, которые что-то на самом деле сочиняли. Сколько человек в настоящий момент действительно писали романы, рассуждали (с недовольством) о написании романов или брюзжали (с еще большим недовольством) о том же? Тьма-тьмущая! Но сколько из этих романов будут закончены? И сколько из них будут хоть чего-то стоить? И сколько из тех, которые будут хоть чего-то стоить, попадут к агентам, а из тех, которые попадут к агентам, будут в итоге изданы? И наконец, сколько из тех, которые будут изданы, удостоятся внимания той бесценной прослойки общества, которая действительно читает книги? Иной раз, оказавшись в книжном магазине по долгу вдовы и душеприказчицы (и наследницы) Джейка, она заглядывала в отдел современной прозы и просто глазела на обложки, купавшиеся в лучах скоротечной славы. Под каждой из этих обложек была книга – дописанная, вычитанная, принятая, проданная, отредактированная, сверстанная, изданная и представленная публике. Вероятно, какие-то из них были лучше прочих. Какие-то, возможно, были хороши настолько, чтобы заслужить неохотное одобрение (возможно, даже зависть) ее покойного мужа, который знал толк в хорошо написанных и проработанных романах. Но сколько таких могло оказаться среди всего этого множества? У нее определенно не было времени выяснять это. Да и желания, если уж на то пошло.

В любом случае пройдет неделя-другая, и все эти книги – посредственные, добросовестные, но невыдающиеся и даже, чего нельзя исключать, первоклассные – уступят место новинкам. Новейшим образцам современной прозы. Так о чем вообще говорить?

Идею подала ее агент, Матильда, – она вклинилась во всю эту неопределенность, напрямую сославшись на ее роман-в-работе («Ну надо же! Вы просто молодчина!»), и предложила ей подать заявку в Дом творчества – весьма условную заявку, поскольку у Матильды был на примете один автор, который состоял в приемной комиссии и мог войти в особое положение вдовы прославленного литератора, пытающейся написать свой собственный роман. Сама она сроду не слышала о таких резиденциях даже от своего покойного мужа, и это ее заинтриговало. Почему Джейк никогда не рассказывал ей о них – не потому ли, что его не приглашали в такие места – ни когда он был начинающим писателем (недостаточно многообещающим?), ни позже, когда он сделался безумно успешным (слишком успешным, чтобы занимать свободное место, когда вокруг было так много начинающих писателей!)? Она с удивлением узнала, что в Америке имелось не менее дюжины таких резиденций, рассредоточенных по сельским уголкам: от Новой Англии до – подумать только – острова Уидби, штат Вашингтон, где она провела в свое время несколько тайных выходных со своим боссом, когда работала в Сиэтле. И судя по всему (по крайней мере, по словам Матильды), любая из них была готова принять ее с распростертыми объятиями в знак поддержки ее условного романа, который она условно писала.

Дом творчества, куда она (или, точнее, Матильда) подала заявку, располагался в новоанглийском городке, невероятно похожем на городок ее детства, и включал в себя обширные угодья, принадлежавшие в девятнадцатом веке одному композитору. В распоряжении Анны оказалась общая комната в главном доме, где писатели (а также художники и композиторы) собирались на завтрак и ужин, и отдельный домик у тропинки, устланной сосновыми иголками, куда она отправлялась ближе к утру, словно Красная Шапочка, только корзинку с едой ей доставлял в обед курьер, который аккуратно ставил ее на заднее крыльцо и ехал дальше. В корзинке лежали завернутые в вощеную бумагу бутерброды, яблоко и печенье. Обстановка домика была скромной и строгой: книга отзывов, исписанная писателями, жившими здесь до нее, кресло-качалка, камин и узкая кровать, на которой она лежала, глядя на свисающую со стропил паутину; она чувствовала пустоту и спокойствие и слегка недоумевала, что же ей теперь делать.

Главное правило этого учреждения гласило, что никто не должен мешать художнику работать (мало ли, вдруг тот сочиняет нового «Кубла-хана»!), по-этому она часами оставалась в полном одиночестве. Это было непривычной роскошью. К тому времени она уже несколько месяцев жила в разъездах, разглагольствуя о посмертном романе Джейка (а еще чаще – о его трагической, преждевременной смерти), и ее уже тошнило от других людей. От всего их участия, всех этих траурных подношений (от моей мамы, отца, брата, сестры и от мужа тоже!), которые каким-то образом должны были связать ее со всеми этими незнакомцами. После пары дней пребывания в Доме творчества, когда она поняла, что никто не потревожит ее в течение ближайших часов, она расслабилась и выдохнула.

Она-то уж точно не сочиняла «Кубла-хана». Она вообще ничего не сочиняла – по крайней мере, всю первую неделю. Дни напролет она валялась на кровати, сидела в кресле-качалке, разводила огонь в камине (стояла весна, но было очень холодно) и подбрасывала поленья, а после обеда дремала. Ей очень нравились тишина и тепло, а также то обстоятельство, что ее мобильный телефон почти не ловил сигнал. Один день она провела за чтением биографии американского композитора, в усадьбе которого жила, и совершила несколько послеполуденных поездок по южному Нью-Гэмпширу. По вечерам она возвращалась в столовую в главном доме и выслушивала напускную самокритику своих «коллег», предпочитавших не подавать виду, какими светочами они себя на самом деле считают. После ужина они иногда заводили одухотворенные беседы о скульпторах, композиторах или драматургах, работающих в данный момент на территории Дома творчества. У двоих мужчин – агрессивного сочинителя атональной музыки и писателя-метапрозаика – была явная связь, внезапно прерванная неожиданно нагрянувшей женой одного из них, после чего между ними разлилась ядовитая горечь, заразившая всю группу. Молчаливая пожилая женщина – кажется, известная поэтесса – оставила их, и ее сменила воинственная молодая особа, превращавшая каждый ужин в напряженную сцену едва сдерживаемой враждебности.

Однажды вечером один из местных романистов устроил чтение в отдельном здании, старинной библиотеке прежних владельцев, дополненной произведениями бывших резидентов. Она сидела в кресле и слушала, как романист читает тягостное описание фермерского дома, со скрипом переживавшего зиму в Айове. Скука была смертная, и на нее навалилась такая тоска, что она настороженно следила за выражением своего лица и изображала заинтересованность. Этот чтец только-только получил диплом магистра искусств и уже успел подписать договор с «Кнопфом»^[1] на свой первый роман, вступительную главу которого и составляла эта тяжеловесная проза. Когда он закончил, последовали вежливые вопросы: Как писатель переводил визуальные впечатления в письменную форму? Какое влияние на его творчество оказывала обстановка? Насколько писатель должен быть увлечен идеей гендерного подхода?

Все это она также слушала вполуха, поэтому была застигнута врасплох, когда романист грубо перевел один из вопросов на нее.

– Насколько это верно в отношении остальных писателей? Не хочу говорить за вас.

Он смотрел на нее.

Насколько верно что?

– Ну, – сказала она, садясь ровнее, – я не уверена, что смогу ответить. Это все так непривычно для меня. Писательство, в смысле.

Теперь на нее уставились все присутствующие. Все до единого.

– В смысле, – сказала воинственная молодая особа, – вы еще ничего не написали?

– Я еще ничего не опубликовала, – уточнила она, надеясь, что такой ответ всех удовлетворит.

Особа продолжала сверлить ее взглядом.

– Как вы сюда попали? У меня есть друзья, которым отказывают год за годом. А у них уже книги.

Все молчали.

– Ну, – нарушил кто-то затянувшееся молчание, – не в одних публикациях дело. Есть еще талант.

Артистка с тремя длинными косичками тронула локтем недовольную особу и стала что-то говорить ей на ухо.

– А, – сказала уже чуть-менее-недовольная особа, – ну ясно.

«Что ясно?» – подумала Анна, но догадаться было несложно. Для этих настоящих художников она была лишь курьезным исключением, литературной вдовой, к которой проявил снисходительность кто-то не в меру участливый. И этим не стоило гордиться. Она не заслуживала ни жалости, ни особого расположения, не говоря о том, чтобы занять по протекции место в этом недостижимом для многих храме искусств на том лишь основании, что ее творческий замысел – ее несуществующий роман – был, вероятно, таким благородным и искупительным. И разумеется, феминистским!

Ну что ж. Это ей ясно; но с другой стороны – почему она не может быть такой же талантливой, как и ее покойный муж, который так скоропостижно оставил литературу, не успев обогатить ее множеством своих теоретически великих трудов? И что такого, если она, пресловутая вдова, обошла бесчисленных «настоящих» писателей в своем благородном стремлении к творчеству? Может, этого конкретного разгневанного писателя или его достойных друзей и обделили лесной хижиной с корзинкой для пикника на пороге, но представляет ли хоть кто-нибудь из них, через что ей пришлось пройти, чтобы оказаться здесь? Кто из этих позеров имеет хоть какое-то право судить ее?

Очевидно, что никто. Ведь не этот же писарь из Айовы с его скрипучим домом в заснеженной степи? И не этот, высасывающий из пальца свою «метафикцию». И очевидно, не новенький, занимающийся тысячестраничным вскрытием умирающего городка в Ржавом поясе^[2], ставшего предметом недавней биржевой войны.

Возможно, она мало что понимала в писательстве, но она понимала, что не станет читать ни одну из этих книг.

Раздались аплодисменты. Литературный вечер, к счастью, подошел к концу. Кто-то в другом конце комнаты открыл бутылку и достал из пластикового пакета пластиковые стаканчики. Артистка перформанса выскользнула в ночь, возвращаясь в свою студию. Один из композиторов начал агрессивно флиртовать с бледной молодой поэтессой из Бруклина. Но Анну все писатели обходили стороной – то ли потому, что им было неловко рядом с ней, то ли потому, что им было неловко за нее. Она не могла понять, да и не хотела. Она считала их абсурдными людьми, зацикленными на абсурдных вещах, как то: есть ли рамочка вокруг рецензии или звездочка рядом с ней, кому доверили на фестивале читать их сочинения перед пустыми стульями под тентом, выглядели ли они на двадцать до двадцати (на тридцать до тридцати) или, с ее точки зрения, на девяносто до девяноста. Да кому какое дело? Более того, какое это имело отношение к тому, насколько хорошие книги они писали, или к тому, станет ли нормальный человек – взять хотя бы ее – вообще их читать?

Анна Уильямс-Боннер провожала их взглядом, всех этих писателей, пока они шли через библиотеку к открытому вину и пластиковым стаканчикам, высказывая до смешного сдержанные похвалы человеку, только что читавшему свой роман. Затем, на ее глазах, разговор съехал на извечные темы: недостатки бывших учителей, несовершенства издательского мира и, разумеется, знакомых писателей, которым не посчастливилось присутствовать сегодня вечером в библиотеке этого старого нью-гэмпширского особняка, воздвигнутого силой искусства в стародавние, не такие сложные времена. И она подумала: «Если справляются даже такие идиоты, неужели это, мать их, так уж трудно?»

Глава вторая
Второму игроку приготовиться

– Вы все это написали в Доме творчества? – Матильда Солтер покачала головой. – У меня в списке несколько лауреатов Национальной книжной премии, которых я бы направила к вам для консультаций.

– Да нет, – признала Анна. – Не все. Но многое. Как только я начала, меня, можно сказать, прорвало. Я неслась в свой домик на рассвете и на ужин прибегала в последнюю минуту. Иногда даже после ужина туда возвращалась. То есть мне помогло, что никто из этих людей мне не нравился. Так что не возникало соблазна к общению – понимаете, о чем я?

Они сидели за ланчем в «Кафе „Юнион-сквер“», которое уже не находилось на Юнион-сквер. Именно в этом ресторане Анна впервые ужинала с Джейком, и именно здесь теперь они, агент и душеприказчица, в полном согласии продолжали встречаться, чтобы обсудить посмертную жизнь Джейка как писателя.