– Ой, нет, это как раз обратный случай. У Харпер Ли была безупречная литературная карьера. Один роман! Зато какой! Без единого изъяна – что в художественном плане, что в моральном. Включен в программу каждой средней школы. И он же обеспечил ей безбедное существование до конца жизни. Более того, он сделал ее национальным достоянием. Не припомню другого романа, который так вознес бы автора. Целые поколения родителей называли своих детей Аттикусами.

«Не говоря о начинающих писателях, прибавлявших „Финч“^[9] к своей фамилии», – подумала Анна.

– А потом в последний момент – сиквел! Только теперь мы все в ужасе оттого, что читаем: Аттикус Финч на старости лет вступает в ку-клукс-клан! То есть умеешь ты убить наши мечты, Харпер! Могу представить, что бы сказал Трумен Капоте.

– Что-нибудь… об услышанных молитвах? – предположила Анна.

– А сколько ребят ложились спать, гадая, кем стали Джим и Глазастик, когда выросли? Я не исключение! Мы получили больше, чем просили. К сожалению.

– Значит, – сказала Анна, – вы говорите – неудачный пример, этот ее сиквел?

– Нет, пожалуй, не лучший. Но уверена, есть и другие!

Анна же как раз не была уверена.

– В любом случае я просто предполагаю. Решать вам, но я просто хочу, чтобы у вас сложилась долгая и плодотворная писательская карьера. Потому что – знаете, о чем эта история на самом деле? Это не трагедия писателя, который умирает, не успев написать больше великих книг. Не только. Это еще трагедия писателя, который умирает, не успев узнать, какой великой писательницей окажется его жена! То есть вы двое могли бы составить мощную литературную пару. Как… Плат и Хьюз.

«Тоже так себе пример», – подумала Анна.

– Ну, или Хемингуэй и Геллхорн, не считая того, что они развелись, – сказала Матильда. – Потом еще… у Фицджеральда жена была писательницей, но она закончила в сумасшедшем доме.

Матильда еще немного подумала, потом назвала кого-то, кто замужем за кем-то (оба как бы известные романисты), но Анна ни о ком из них не слышала.

– В любом случае суть в том, что в каждом из вас – свое величие, но жизнь не дала вам раскрыть его одновременно. Это пронзительно. Это прекрасно. Это… как я уже сказала, отличная история. И самое лучшее в ней – то, насколько хорошо она рассказана. Он это умел, и вы умеете. Сделайте мне одолжение, Анна, не начинайте сомневаться в себе.

И Анна торжественно кивнула, почувствовав, что этого, похоже, требует момент. Хотя, по правде говоря, она не привыкла сомневаться в чем бы то ни было, особенно в себе. Не собиралась делать этого и сейчас.

Глава третья
Новые городские истории

Немногие начинающие романисты удостаиваются заметки в «Нью-Йорк Таймс». С другой стороны, немногие начинающие романисты могут похвастаться такой историей, как у Анны Уильямс-Боннер, не так давно ставшей женой дико успешного романиста, покончившего с собой, казалось бы, на пике славы. Ходили упорные слухи о какой-то травле – разговоров было много, но без конкретики, – которая и заставила Джейкоба Финч-Боннера наложить на себя руки. Как легко обвинять кого угодно в чем угодно, публично, но анонимно, и загубить человеку карьеру (а в данном случае и жизнь!), даже не встречаясь с ним лично, не говоря о том, чтобы представить доказательства своих обвинений! Какой печальный вердикт нашей культуре!

Анна не удивилась, что «Нью-Йорк Таймс» захотела написать о ней, хотя и призналась Вэнди с Матильдой, насколько она взволнована – не меньше, чем они. Она решила подготовиться и стала вчитываться в профили других авторов, пытаясь понять, какие сведения способствовали положительному впечатлению (если оно возникало), а какие – не способствовали (если его не возникало). С одной стороны, элемент борьбы явно говорил в пользу автора, но только в том случае, если его новой книге и связанному с ней успеху предшествовал целый ряд неизданных или изданных, но неуспешных произведений. Если же автор был молод или возникало впечатление, что все дается ему без лишних усилий, требовалось не скупиться на самокритику. В любом случае, будь то чудесное катапультирование первого романа в список бестселлеров или внезапный ошеломляющий успех после дюжины неудачных попыток, автору, удостоенному статьи в «Нью-Йорк Таймс», полагалось рассыпаться в самых искренних и уничижительных благодарностях.

Анна, в свои сорок (плюс-минус), не попадала ни в категорию новых молодых авторов, ни в категорию малоизвестных авторов среднего звена. Казалось, она пришла к несомненному литературному успеху с черного хода: сперва жизнь, совершенно не связанная с литературой и сопутствующими борениями, затем брак по любви со сложным и блестящим (и, очевидно, глубоко несчастным) человеком и злой рок, преследовавший их от самого алтаря; и вдруг это нежданное-негаданное сочетание слога и повествования, вылившееся во вполне зрелое произведение. Такой представала перед читателями Анна Уильямс-Боннер со своим первым романом «Послесловие», который, как и ее двойная фамилия, был посвящен Джейку – любимому мужу и, как оказалось, учителю.

В некоторых случаях, как она отметила, авторские профили выстраивались вокруг некоего действия: выгуливания собаки, приготовления еды или похода по магазинам в поисках нового платья для встречи с читателями или премьеры фильма по роману автора. У Анны не было собаки. Раньше у нее был кот, но два года назад она отдала его соседке по лестничной площадке. Готовила она только по особым случаям, а ходить по магазинам терпеть не могла, причем всегда. Делать что-то подобное напоказ казалось ей чрезмерным бременем, учитывая, что в течение интервью ей придется палить по движущейся мишени гордости и самоуничижения. Поэтому она вздохнула с облегчением, получив в сентябре электронное письмо от журналистки из художественного отдела с предложением провести встречу утром в среду за кофе, и в назначенный день прогулялась от своей квартиры до кафе «Грампи» в Западном Челси, мысленно готовясь к предстоящему испытанию.

На журналистке по имени Рене, корпулентной женщине с мощными плечами, были черные легинсы и белая мужская рубашка навыпуск, доходившая почти до колен. Увидев Анну, вошедшую в заднюю комнату, она с улыбкой поднялась ей навстречу.

– О, спасибо, – сказала Анна. – Я не была уверена, что узнаю вас.

– Узнавать – это моя забота, – сказала Рене вполне дружелюбно. – Часть рабочего процесса. Можно я скажу, пока мы не начали, что я в восторге от вашей книги?

Любой другой писатель растаял бы от этих слов, безотносительно их искренности, но Анна, напротив, насторожилась.

– Это так… – сказала она, заметно смутившись. – Знаете, это все еще так непривычно – мысль о том, что другой человек на самом деле читает ее. Наверно, мне следует научиться не дергаться каждый раз, когда я слышу от кого-то такие слова.

– Да, – сказала Рене. – Думаю, не помешает. Думаю, эту книгу прочитают многие. И они ее полюбят.

Рене уже пила кофе, но Анна подошла к стойке и тоже сделала заказ. Заодно она постаралась собраться с мыслями и еще раз напомнить себе, для чего она здесь. Очерк в «Нью-Йорк Таймс» задаст тон дальнейшему отношению к ней. Это было ясно ей без пояснений, но несколькими днями ранее Вэнди посчитала нужным разжевать ей то же самое в электронном письме: «Люди испытывают неуверенность в своих оценочных критериях. Всегда есть место сомнению: да, я подумала, что это ужасная книга, но что, если я слишком ограничена, чтобы разглядеть ее гениальность? Поэтому, когда кто-то, кого они уважают, говорит им, что книга хорошая, они склонны соглашаться». Другими словами, ближайший час должен был многое определить – и не только в отношении литературных достоинств ее книги.

Когда она вернулась с чашкой кофе, айфон Рене уже записывал их разговор.

– Так нормально? Просто, мне не придется все время что-то строчить, а потом ломать голову, разбирая записи.

– Да, конечно, – сказала Анна, присаживаясь.

– Выглядит аппетитно. Что это?

– Знаете, я не уверена, – сказала Анна. – Я просто ткнула пальцем в чашку, которую бариста приготовил человеку в очереди передо мной. Кофе стал таким замороченным, да?

И тут же ей представилась шапка статьи: «„Кофе стал таким замороченным“, – говорит Анна Уильямс-Боннер, чей дебютный роман „Послесловие“ выходит после самоубийства ее мужа-писателя».

– Не то слово! – сказала Рене с заговорщицким – явно профессиональным – энтузиазмом. – Я сама из тех людей, которые принципиально не говорят в «Старбаксе» ничего, кроме «маленький, средний, большой». Это мой скромный протест. Но здесь мне нравится. Тихо. Здесь собираются по вечерам все романисты Челси, пишут очередную большую вещь.

– Я думала, это про Уильямсбург^[10].

– Уильямсбург отдыхает! – сказала Рене и улыбнулась. – Вы писали какую-то часть «Послесловия» в кафе?

– Вообще-то нет. Я старалась ничего не афишировать, просто держалась от всех в сторонке. В общем, я начала писать его в писательской резиденции в Нью-Гэмпшире. А потом, когда вернулась, в нашей – моей – квартире. Извините, я никак не отвыкну называть ее «нашей». Просто я не хотела, чтобы кто-нибудь знал о том, чем я занята.

– М-м? Почему это?

– Просто… – Анна замялась. – Это казалось несколько нескромным – браться за то, что мой муж умел так хорошо. То есть кто я такая? Джейк по-настоящему готовился стать писателем. Учился в колледже, потом прошел лучшие в стране писательские курсы. И он так упорно трудился, столько лет, прежде чем добился настоящего успеха. Так что на каком основании бывшая сотрудница радиостанции в Сиэтле, изучавшая в колледже связи с общественностью, решила, что сможет написать роман? Я даже не была уверена, что покажу его кому-то, пока не закончила. Месяц держала в столе, – она выдержала паузу. – Этому научил меня Джейк. То есть не то чтобы он меня прямо учил, потому что он не больше меня рассчитывал, что я напишу роман. Но он сам так делал и говорил своим ученикам. Так что я это переняла.

– Класть рукопись в стол?

– Да. Когда заканчиваешь роман, ловишь такой кураж. Простите, не хочу казаться очень опытной. Я очевидный новичок, но Джейк об этом тоже говорил – о том, что чувствует писатель; и, опираясь на свой мизерный опыт, я с этим полностью согласна. Когда заканчиваешь первый чистовик, ты думаешь: бесподобно! Я бесподобна, потому что написала это! И мне не нужно будет менять ни единого слова! Каждое предложение – само совершенство, каждый персонаж высечен в камне, и все это тебе надиктовали боги, или муза, неважно. А когда достанешь через месяц и начнешь листать страницы, там такое… «Ой-ой, окей, тут надо доработать, а тут о чем я думала? А эта глава вообще непонятно зачем. И эти предложения ужасны. И почему этот персонаж поступает так, а не иначе?» Это настоящее упражнение в уничижении. То есть в смирении гордыни, – уточнила она, побоявшись, что «уничижение» – это слишком в лоб.

– Я уже слышала подобное от других писателей, – сказала Рене. – Хотя не в таких ярких выражениях. Позвольте задать вам вопрос. Вы считаете, что всегда были писательницей? Или стали писательницей после того, что пережили за последние пару лет?

Анна мрачно кивнула. К такому вопросу она подготовилась.