Отец сломался, не выдержав такой жизни, и Ковбой помнит годы, проведенные в самом сердце пыльной бури, на ранчо у дяди – в сером домике из выбеленных досок на краю пустыни: техасцы создали мир, где стоило подуть ветру и красная земля сочилась под дверь, где солнце порою казалось красноватой теплой дымкой, скрытой за струящимся песком. Заниматься сельским хозяйством было невозможно, и семья занялась скотоводством – и это было лишь ненамного менее рискованно. Ближайший город славился своими церквями, и Ковбой вырос в одной из них, наблюдая, как прихожане с каждой неделей становятся все мрачнее, как сереет их кожа, а в глазах появляется все больше отчаяния, когда они взывают к Господу, моля простить им грех, за который они так страдают. Когда-то бывшие врагами техасцы теперь брели мимо, направляясь куда-то вдаль и влача свою жалкую жизнь в картонных коробках, в старых, стоящих на кирпичах автомобилях, краска с которых давным-давно сошла, соскобленная песком. Каменная Война началась и закончилась, и жить стало еще сложнее. Гимны продолжали исполняться, спиртное и открытки – продаваться, а в здании суда все так же вывешивались объявления о проведении фермерских ярмарок.

Плут – старик, переехавший в Колорадо, возвращался домой на блестящем автомобиле и не ходил в церковь. Он жевал табак, потому что это не мешало ему, когда он в свободное время играл на мандолине левой рукой, импровизируя в джаг-бэнде. Серые люди из церкви не любили говорить о том, как он заработал свои деньги. И однажды Плут увидел Ковбоя, участвующего в родео.

Плут посетил ранчо дяди Ковбоя и договорился, что на время возьмет Ковбоя к себе. И даже заплатил за это время. Он дал Ковбою немного попрактиковаться на летном тренажере, а затем позвонил знакомому посреднику.

Когда Ковбой начал летать, ему было шестнадцать. В своих потрескавшихся старых кожаных ботинках он вытянулся на три дюйма выше шести футов – а вскоре и вовсе взлетел на много миль выше, став атмосферным жокеем, чьи инверсионные следы протянулись от одного побережья до другого, и который доставлял почту, какой бы она ни была. Орбиталы и таможенники на Среднем Западе стали для него просто еще одним типом техасцев – теми, кто хочет изнасиловать то, что поддерживает жизнь и взамен не оставляя ничего кроме пустыни. Когда противовоздушная оборона по ту сторону границы стала слишком уж мощна, жокеи пересели на панцеры – и почта продолжила приходить в срок. Пусть новая система и была несовершенна, но, если бы все зависело от одного лишь Ковбоя, он никогда бы не покинул небеса.

Сейчас Ковбою двадцать пять, и он уже немного староват для этой работы: скоро наступит момент, когда вшитые в программный код нервные рефлексы начнут ослабевать. Он презирает использование гарнитур; в его черепе имеется пять разъемов – сокетов для подключения периферийных устройств непосредственно к мозгу, а это экономит миллисекунды. Большинство, прикрывая разъемы и боясь, что их назовут дыркоголовыми или и того хуже, носят длинные волосы, но Ковбой и это презирает: светлые волосы подстрижены ежиком, а черные керамические глазницы украшены серебряной проволокой и бирюзовой крошкой. Здесь, на Западе, где люди понимают, что это значит, к нему относятся почти что с благоговением.

Его нервы напряжены до предела, а глаза фирмы «Кикуйю Оптикс ИГ» оснащены всеми доступными опциями. У него дом в Санта-Фе и ранчо в Монтане, которым управляет его дядя. Он владеет семейной собственностью в Нью-Мексико и платит с этого налоги, как добропорядочный гражданин. У него есть «Мазерати» и личный самолет – «бизнес-джет», а заодно неплохой счет в интерфейс-банке и тайники с золотом.

А еще у него есть этот маленький луг в горах Колорадо; еще один тайник, на этот раз для воспоминаний, которые никогда никуда не пропадут. И есть приведшее его сюда недовольство – бесформенное, но неуклонно растущее.

Он паркуется у большого замаскированного бетонного ангара и разворачивает «Мазерати» – двигатель покорно замолкает. В тишине слышны звуки стальной гитары откуда-то из ангара и легкий шелест трав – первый признак бесцельных дневных ветерков. Он подходит к ангару, вынимает штекер из замка, втыкает его себе в голову и вводит код.

За тяжелой металлической дверью располагается сверкающий хромом и ярким флуоресцентным пластиком музыкальный аппарат «Вурлитцер», наполняющий огромное пространство собора какой-то старой песней Вуди Гатри. Над ними возвышаются матово-черные очертания трех дельт, чьи округлые формы смутно различимы в тусклом свете, но даже так они создают впечатление огромной мощи и ужасающей скорости. Сейчас, когда наземники пересели на панцеры, дельты считаются устаревшими, и Ковбой купил их почти что за стоимость их двигателей.

Уоррен, возясь с топливным насосом, стоит в круге света у рабочего стола. На морщинистом лице мерцают синие отблески с экранов, на которых светится изображение Ковбоя – у Уоррена везде камеры: и он заботится о них столь же методично и усердно, как и о всегда готовых к полету дельтах.

В дни Каменной Войны Уоррен был командиром экипажа в Ванденберге. Он выполнял свой долг, зная, что за свое усердие он будет вознагражден несколькими мгновениями тянущего ощущения от избыточного давления проходящей через атмосферу никель-железной ракеты, за которым последует уничтожение… Но все же он поступил так, как его учили: собрал бойцов, готовых сражаться за Землю против орбиталов, веря в их победу, надеясь, что, когда враг будет гореть, кто-нибудь выкрикнет: «Это вам за Уоррена!» Но все пошло не по плану. Высматривая в ночном небе метеор, на котором будет гореть его имя, он действительно увидел сверкающие дуги от падений – но небо освещали не несущиеся к земле камни. На землю обрушились людские тела – тела молодых парней, его бойцов, в шейных платках из лазурного шелка, смешанные с обломками протяжно визжащих электронных систем. И он видел кровь, растекающуюся по лобовым стеклам, разорванные баки с окислителем, извергающие белые кристаллические струи в почти что безвоздушное пространство. И с ними рушилась последняя надежда Земли, разлетевшаяся вдребезги в войне с рыцарями, спустившимися с орбиты.

Несколько часов он ждал в Ванденберге, надеясь, что кто-то вернется. Этого не случилось. Следующее, что Уоррен запомнил, это то, что Земля сдалась. Орбитальные станции оккупировали Ванденберг, так же как Орландо, Хьюстон и Кубу, а Уоррен выжил, потому Ванденберг оказался слишком важен, чтобы его уничтожать.

После этого пошли разговоры о Сопротивлении, и Уоррен даже внес в эту болтовню свою лепту. А если предположить, что истории о сбитом шаттле, перевозившем предназначавшийся для удара по Мохаве груз для руководителей из «Туполева», были правдой – не только в болтовню. Все, что было с Уорреном с этого момента и до того, как он, по работе на посредника, появился в Колорадо и встретил Ковбоя – скрыто за пеленой мрака. Как, впрочем, и то дельце, что он обстряпал с Ковбоем.

– Привет, Ка-бой, – не оборачиваясь, говорит Уоррен. Это звучит как «Кааабой».

– Привет. – Ковбой открывает «Вурлитцер» – замок на передней панели сломался множество десятилетий назад – и забирает несколько четвертаков. Запустив на автомате колючий свинг в стиле олдкантри, он идет через темный ангар.

– Топливный турбонасос низкого давления, – говорит Уоррен. В разобранном виде насос похож на набор пластиковых моделей галапагосской черепахи. – При тестировании вспыхивает красная лампочка. Видишь, там трется лезвие и поэтому блестит металл? Похоже, мне придется выточить новую деталь.

– Нужна помощь?

– Обойдусь.

В ярком свете горящей наверху лампы лицо Уоррена выглядит еще более грубым, чем обычно. Глаза и лоб скрыты под кепкой, и крючковатый нос кажется больше, чем обычно. Он возбужден и напряжен, и пусть кожа у него кое-где и обвисла, это не имеет значения. За его спиной на матово-черном носу дельты мягко мерцают цветные огни «Вурлитцера». Он считается фактическим хозяином аэродрома: Ковбой предпочитает оставаться в тени.

Уоррен еще некоторое время возится с деталью, затем снимает мерки, подходит к токарному станку и надевает защитные очки. Ковбой замирает рядом, готовясь помочь при необходимости. Для военных реактивных двигателей найти запчасти довольно трудно, а к имеющимся часто возникает слишком много вопросов.

Токарный станок визжит. Искры крошечными метеорами рассыпаются по бетонному полу.

– Я выезжаю в среду, – говорит Ковбой. – Через пять дней.

– Я могу приехать в понедельник и начать проверять панцер. Это не поздно?

– Не для этого дельца. – В голосе Ковбоя слышится обида.

– Опять Айова?

– Да, будь она проклята. – В душе Ковбоя вспыхивает гнев. – Аркадий и те, кто с ним… продолжают твердить, что надо все проанализировать. Говорят, что у каперов мало денег, и нам нужно просто подождать и не дать им захватить груз.

– И что?

– То, что это не так. Нельзя победить, когда ты играешь по чужим правилам. Нам просто надо почаще бывать в Миссури, каждую ночь, если понадобится. Заставлять их тратить топливо и боеприпасы. Не давать им покоя, в конце концов! – Он фыркает. Мало денег! Посмотрим, что станет с их деньгами, если они потеряют десяток самолетов.

Уоррен отрывает взгляд от токарного станка.

– Ты отправляешься в среду ночью к Аркадию?

Ковбой кивает.

– Мне не нравится этот человек. Он меня просто поражает. – Уоррен заученно возвращается к токарному станку. Выбивающиеся из-под кепки седые волосы вспыхивают в свете искр.

Ковбой ждет, зная, что Уоррен вновь заговорит, когда сам сочтет это нужным. Уоррен выключает токарный станок и сдвигает гоглы наверх, на кепку.

– Он пришел буквально ниоткуда. И сейчас он самый крупный посредник в Скалистых горах. У него есть источники снабжения, которых нет у других. Он носит тряпки криомакс из Свободной зоны Флориды.

– И что? У него есть своя организация. И мне тоже не нравится его одежда.

Уоррен разглядывает свое творение на свет. Прищуривается:

– Предполагается, что он дает взятки. Перехваты, коррумпированные орбиталы… Все как обычно. Но не в таком же количестве? Нельзя получить столько товара без ведома орбиталов.

«Я езжу ради скорости, а не ради груза!» – протестующе забормотал внутренний голос Ковбоя.

Он говорил это себе достаточно часто. Для того чтобы быть этичным, нужно чувствовать себя безупречно. По большей части он даже не знал, что за груз везет.

– Не желаю думать об этом. – говорит он.

– Значит, не думай. – Уоррен отворачивается и возвращается к насосу. Надевает гарнитуру и начинает тестировать аппаратуру.

Ковбой на мгновение вспоминает об Аркадии, тучном мужчине, который ныне управляет большинством перевозок через границу. Мужчине, который существует в странном водовороте помощников, телохранителей, подсобников, техников, невесть зачем нужных прихлебателей, подражающих его манере одеваться и жить. А еще вокруг него всегда есть женщины, которые, впрочем, не являются частью бизнеса. И то, в каком мире существует Аркадий, полностью соответствует и его характеру: запутанному, наполненному жестокими предрассудками и ненавистью, состоящему из внезапных вспышек гнева, легко сочетаемых с внезапной сентиментальностью – и подозрительностью. Подозрительностью в той странной, бесцеремонной русской манере, где паранойя – не просто набор разумных мер предосторожности, а образ жизни, религия.

Ковбою не нравится Аркадий, но панцербой не спешит высказывать свои чувства. Аркадий считает себя манипулятором, полагает, что он знает то, что недоступно остальным, но он живет вне того, что действительно имеет значение; вне жизни настоящего панцербоя: измененного создания с турбинными легкими и сердцем, замененным на турбонасос высокого давления, существа, в череп которого имплантирован кристалл, чьи глаза подобны лазеру, чьи пальцы способны направлять ракеты и в венах которого пульсирует спирт… Аркадий думает, что он всем заправляет, но на самом деле он всего лишь инструмент, благодаря которому панцербои пересекают границу и становятся легендами. И если Аркадий этого не понимает, то мало ли что он о себе думает?