Ингалятора у нее сейчас нет, но все, что ей надо в данный момент, это жесткое пламя – оно позволит сохранить ясность мысли, удержаться на плаву. Разум изо всех сил пытается разобраться в происходящем. Побывав в ее комнате, люди Каннингема узнали, в какой комнате она спит. Они подождали, пока погаснет свет и она заснет, а затем выстрелили. Причем выстрелили так, что комнату гарантированно разнесло вдребезги. Они не поверили, что Сара никому ничего не расскажет, что Сара не попытается воспользоваться тем, что она узнала, чтобы шантажировать их.

– Разве мне было кому рассказать? – шепчет она.

Она вспоминает, как Каннингем печально смотрел на нее в «Пластиковой Девчонке». Он знал. И пытался по-своему предупредить ее. Может, он и решения-то сам не принимал, может, даже спорил. Но какое дело орбиталам до девчонки из «земной грязи», если они и так уже убили миллионы таких же, а остальным позволяли жить лишь пока те могли стать полезной валютой?

Гетман плавно, как кошка, проскальзывает в комнату. В ухе блестит золотая серьга, а в мудрых, влажных глазах блестит знание грязного преступного мира.

– Мне очень жаль, mi hermana, – говорит он. – Я понятия не имел, что до этого дойдет. Я хочу, чтобы ты это знала.

Сара тупо кивает.

– Я знаю, Михаил.

– Я знаю людей на Западном побережье, – продолжает Гетман. – Ты сможешь поработать на них, пока Каннингем и его люди не забудут о твоем существовании.

Сара бросает на него короткий взгляд, а затем переводит глаза на кровать, окруженную жужжащими и шипящими автоматами. Она качает головой:

– Я остаюсь здесь, Михаил.

– Ты совершаешь ошибку, Сара, – вкрадчиво говорит он. – Они снова нападут.

Сара молчит. В душе лишь пустота. И если она снова бросит Дауда – эта пустота останется навечно. Гетман замирает на несколько долгих, неловких мгновений, а затем уходит.

– Я уже почти выбралась на орбиту, – шепчет Сара.

Снаружи под безумным солнцем, кишит «грязь». Жители Земли снуют вокруг, ищут свой билет наверх, пытаются найти хоть что-то, способное приблизить их к исполнению мечты. Все вокруг играют по чужим правилам. Сара почти выбралась на орбиту. Счастливый билет сам лег в руки, но судьба извернулась, как Ласка, и остается лишь изорвать этот билет в клочья и раздать его людям на улице: для того чтобы автоматы у кровати продолжили шипеть и гудеть и тот, кого она любит, остался жив. У нее нет выбора. И когда девчонки играют по чужим правилам, они могут лишь играть как можно лучше.

Глава 3

Жарким солнечным днем он прибывает в Колорадо. На задворках сознания Ковбоя все тянет и тянет печальную мелодию стальная гитара.

– К копам я испытываю определенное уважение, – говорит он, – к наемникам – нет.

Аркадий Михайлович Драгунов, прищурившись от яркого солнца, бросает на него короткий взгляд. Белки его глаз пожелтели, став цвета слоновой кости, а радужки теперь словно сделаны из старой стали, темной, как меч.

Затем он кивает. Именно это он и хотел услышать.

В душе у Ковбоя растет недовольство, поднимаясь красной песчаной бурей. Ему все больше не нравится этот человек, не нравится его подозрительность, его извращенная ненависть. От волнения бегут мурашки – по коже, по разуму, даже, кажется, по кристаллу, вживленному в череп. Миссури. Наконец-то. Но Аркадий словно не понимает всего величия происходящего, он просто хочет поставить Ковбоя на место, хочет напомнить ему, что он здесь царь и бог, что Ковбой обязан служить ему как раб. Но Ковбой в эту игру играть не собирается.

– Чертовски верно, – говорит Аркадий. – Мы знаем, что они предлагают свои услуги Айове и Арканзасу. Нам этого не нужно.

– Если меня обнаружат, я сделаю все, что смогу, – говорит Ковбой, прекрасно понимая, что напрямую сейчас говорить нельзя. – Но пусть они сперва меня найдут. Я все продумал и смогу остаться незамеченным.

На Аркадии шелковая рубашка бледно-фиолетового цвета без ворота и с широкими рукавами, вышитый грузинский пояс, дважды обернутый вокруг талии; узкие черные брюки с вышивкой на лампасах и столь же узкие сапоги-казаки, начищенные до блеска. Волосы то и дело встают дыбом и разбрасывают искры – все по последней моде Гаваны из Свободной зоны Флориды – или, как он сам говорит, криомакс. Ковбой знает, что до криомакса ему далеко, да и это не в характере Аркадия: он следует за модой, а не задает ее. И сейчас он просто пытается произвести впечатление.

В разговоре Аркадий любит приобнять собеседника за плечи, нависнув над ним всем своим массивным телом; но это лишь показуха – его сердце словно отлито из стали, а в глазах стынет лед. И у него нет и не было друзей. Посредники считают друзей балластом.

Зажав в зубах папиросу, Аркадий чиркает спичкой. Волосы внезапно вспыхивают ярко-оранжевым, встают дыбом. Позер, думает Ковбой, прислушиваясь к мелодии стальной гитары, все поющей в его голове.

Плут отходит от подготовленного к отправлению панцера и направляется к Ковбою.

– Проверь сам, что все в порядке, – говорит Плут.

Ковбой кивает.

– Еще увидимся, Аркадий.

Волосы Драгунова зеленеют.

– Кажется ты начинаешь терять терпение, – хмыкает Плут, стоит им отойти подальше. – Постарайся не так открыто демонстрировать свое чертово превосходство, ладно?

– Трудно не быть собой рядом с Аркадием.

Плут неодобрительно косится на него.

– Он всю задницу себе маслом намазал, чтобы в эти штаны влезть, – фыркает Ковбой.

Плут щурится, изо всех сил пытаясь сдержать смех. Он намного старше Ковбоя: на голове залысины, черные прямые волосы начали уже седеть. Порой, под настроение, он срывается на поэтическую манеру при разговоре. Ковбою он нравится, но не настолько, чтобы выдать Плуту пароли к своему личному кабинету. Пусть порой Ковбой и наивен – но совсем не глуп.

Ковбой наблюдает, как заканчивается укладка груза, проверяет, полностью ли подготовлен панцер и готово ли все к погоне на том, что Плут, находясь в своем обычном приподнятом настроении, окрестил Долиной Проклятий.

– Какой сегодня груз? – скупо улыбаясь, спрашивает Ковбой. Он до сих пор так и не понял, способен ли Плут рассмотреть эмоции, светящиеся в его искусственных глазах. Подозрение. Недовольство. – Просто, чтобы я знал.

Плут как раз отрезает немного жевательного табака.

– Хлорамфенилдорфин, – говорит он. – На Восточном побережье скоро будет дефицит. Больницы заплатят очень много. Так, по крайней мере, говорят. – ухмыляется он. – Смотри веселее! Ты спасаешь жизни множества больных!

– Приятно иногда поработать на закон, – говорит Ковбой. – Для разнообразия.

Он смотрит на панцер: кажется, тот сплошняком состоит из угловатой брони и воздухозаборников – и кажется таким уродливым, таким бесстыдно некрасивым по сравнению с Дельтой. Пусть он и управляет этой железякой, но названия ей до сих пор не дал, не ощутил, что он с ним единое целое. Панцер – это просто машина, а не отражение жизни. Управление им несравнимо с самим полетом.

Позывной Ковбоя – «Пони Экспресс». Прозвище, кнопка на рации. Идея должна оставаться живой, пусть даже сейчас у нее нет крыльев.

Ковбой забирается на крышу панцера, пролезает через люк и садится в переднем отсеке. Касается разъема на правом виске, и обзор тут же расширяется – словно глаза растянуты по периметру всей головы, а на макушке появился третий глаз. Он вызывает карты, сохраненные в компьютере, и в тот же миг внутри черепа вспыхивают стробоскопические дисплеи. Разум превратился в ПЗУ. Внутри своего черепа он видит бензовозы, расположившиеся в Долине, готовые в любой момент пополнить запас топлива, видит запланированный маршрут, обведенные широкими цветными линиями всевозможные препятствия и места, где могут возникнуть проблемы. На дисплеях так же отмечены амбары, овраги и похожие на выскочившие на карте прыщи укрытия, отмеченные помощниками Аркадия.

Ковбой выуживает из кармана куртки куб с данными и забрасывает его в специальный лючок. Дисплей вспыхивает очередной серией булавочных уколов. Здесь уже отмечены его собственные укрытия – те, о которых знает лишь он сам. Аркадию, конечно, очень хочется, чтобы вылазка Ковбоя увенчалась успехом, но в его организации куча людей – и часть из них может находиться на крючке у каперов, охотящихся на таких перевозчиков, как Ковбой. А потому лучше придерживаться мест, которые точно безопасны. Панцер слегка покачивается, и Ковбой слышит, как на броне «Чобхем-7» раздаются чьи-то шаги. Мужчина поднимает глаза: Плут заглядывает через люк.

– Пора в путь, Ковбой, – говорит он, сплевывая жевательный табак за борт.

– Ага, – соглашается тот. Отключается от панцера и встает в полный рост. Стоит выпрямиться, выглянуть в люк, и зрачки «Кикуйю» суживаются до булавочных проколов, но он все смотрит на запад, в направлении темно-винных Скалистых гор, скрытых за горизонтом. Сердце вновь ноет от странной усталости и недовольства.

– Блядь, – говорит он, и тоска звучит в его голосе.

– Точно, – соглашается Плут.

– Как же я хочу снова летать.

– Точно, – задумчиво тянет Плут. – Когда-нибудь так и будет, Ковбой. Просто дождемся, пока технологии снова пойдут другим путем.

Ковбой смотрит на истекающего потом Аркадия, стоящего возле бронированного «Паккарда» в тени тополя, и внезапно понимает, что у его недовольства есть имя.

– Хлорамфенилдорфин, – говорит он. – Откуда его взяли?

– Нам платят не за то, чтобы мы об этом спрашивали, – отвечает Плут.

– Даже если его столько? – Ковбой скользит задумчивым взглядом по прозрачно-синему небу, косясь то на Плута, то на Аркадия. – Как ты думаешь, это правда, что все посредники работают на орбиталов?

Плут бросает на Аркадия нервный взгляд и пожимает плечами:

– Не стоит говорить об этом вслух.

– Я просто хочу знать, на кого работаю, – говорит Ковбой. – Если подпольем управляют те, кто наверху, тогда мы работаем на людей, с которыми боремся?

Плут искоса смотрит на него:

– Не знал, что мы вообще с кем-то… боремся, Ковбой, – говорит он.

– Ты понял, о чем я.

Если посредники и панцербои просто-напросто участвуют в перераспределении финансовых потоков между орбитальными блоками, то любая надежда на то, что ты последний свободный американец, – всего лишь дурацкое романтическое заблуждение. И кто ж тогда сам Ковбой? Идиот. Клоун, прыгающий в посудине на воздушной подушке. Или – и это еще хуже – покорный инструмент.

Плут одаривает его усталой улыбкой.

– Мой тебе совет, Ковбой, думай сейчас лишь о каперах, – говорит он. – Ты лучший панцербой на планете. Занимайся своими делами.

Ковбой натягивает на лицо ухмылку и, показав напарнику непристойный жест, прячется обратно в люк. Раздевшись догола, он втыкает электроны в руки и ноги, подключает провода от электродов к браслетам на запястьях и лодыжках, присоединяет катетер, надевает барокостюм и ботинки, садится в амортизационное кресло и втыкает кабеля в браслеты, а затем пристегивается ремнями к креслу. Тело будет неподвижно, но с помощью электродов мышцы будут постоянно сокращаться, чтобы обеспечить нужный приток крови. Давным-давно, когда эта техника только разрабатывалась и подключенные к гарнитурам жокеи взлетали из земного, гравитационного колодца в бескрайнюю алмазную ночь, у них часто развивалась гангрена.

Затем он загоняет разъемы в сокеты на висках, над ушами и пятый – в основание черепа. Потом натягивает шлем, осторожно, чтобы не повредить оптические кабели, выходящие из головы. Надевает маску. На губах – привкус резины. В ушах чуть слышно шипит впрыскиваемый анестетик – и сейчас, в замкнутой колбе шлема этот звук кажется оглушительным.

Пока он будет мчаться по Долине, его тело будет неподвижно спать. Сейчас есть дела поважнее, чем присматривать за человеческой плотью.

Ковбой повторяет все эти рутинные движения быстро, автоматически. И все это время его не покидает мысль: я так часто этим занимался, что не могу сказать, что не знаю, о чем речь.